еще
только усаживались за чай, и Настена поехала к себе, чтобы сразу собраться и
больше домой не возвращаться.
     Утром, когда поднялись, Михеич как будто  даже  обрадовался  тому,  что
Настене выпала эта поездка. В  доме  вышел  керосин,  и  уже  дважды  Михеич
воровски приносил его в бутылке из своей конюховки, да еще раз бегала  прямо
с лампой Настена к Надьке. И спички пора подновить, соль. Была надежда и  на
мыло, но надежда слабая, давно уж его не видели в глаза, стирали щелоком.  В
Атамановке с двадцатого года, когда партизан Гаврила  Афанасьевич  утопил  в
проруби торговку Симу, державшую лавку,  негде  было  гвоздя  купить,  и  за
всякой даже чепуховой надобностью приходилось снаряжаться в Карду.
     Но что особенно вышло удачно - Михеич сказал:
     - И посмотри там, дева, в охотке пороху да дроби. Оно и стрелять  уж  с
какой поры не стреляю, а про запас иметь надо.  Может,  по  весне  козуля  в
огород заскочит.
     Он вынес из кладовки железную  банку  под  керосин  и  бросил  к  ногам
Настены свою собачью доху.
     - Седни-то обратно ждать, нет?
     - Не знаю. Как магазин. Как обернусь.
     - Но-но. Не седни, дак завтра. - И не утерпел, вспомнил: - Не могла  ты
вчерась с самого утра куда-нибудь ухлестать. Не навязала бы мне на  шею  эти
две тыщи. Шутка ли? А? Молчишь,  дева?  Ты  бы  вчера  лучше  помолчала  или
вполовину мене язык-то свой высовывала, а сегодня можно и поговорить. Ладно,
езжай с богом, езжай. И зайди там еще в сельсовет, узнай, нет ли чего нового
про Андрея. И на почту загляни. Может, письмо лежит или бумага какая.
     Семеновна уж в который раз зудила с печки:
     - Я бы где же одна ш чужим  мужиком  поехала.  Да  ишо  по  нонешним-то
временам. О гошподи! Не знают, на кого и вешаться. - Половину букв Семеновна
не выговаривала. - Ить он за кошевкой вшю дорогу не побежит,  ить  он  ш  ей
рядом шядет.
     - Ладно, ладно, старая, не  выдумывай,  -  останавливал  ее  Михеич.  -
Лежишь - ну и лежи себе, не насбирывай что попало. Нашла за кого  бояться  -
за Настену!
     Добрая душа Михеич. Не он - Настене в эти годы пришлось бы совсем худо.
Семеновна готова держать ее на привязи, от работы да от хозяйства не пускать
ни на шаг. А на кого, спрашивается, тут заглядываться, когда на всю  деревню
один мужик, да и тот  припадочный  Нестор,  которого  и  на  войну-то  из-за
болезни этой не взяли и за которым в  четыре  глаза  смотрит,  в  шесть  рук
хватается собственная баба. Михеич сам выпроваживал Настену за  дверь:  иди,
иди, дева, к бабам на посиделки, поговори,  посмейся,  ты  молодая,  чего  с
нами, со стариками, киснуть.
     Добрая душа Михеич, но скоро, похоже, разладится и с ним.  Хватится  он
ружья, хватится одного, другого, а ей и ответить нечего. На воров  сваливать
нельзя:  пойдет  шум,  начнут  допытываться,  доискиваться,  и  всплывет   у
кого-нибудь нечаянная догадка: почему воруют только у Гуськовых? Не свой  ли
человек рядом ходит, не своим ли пользуется, зная,  где  что  лежит?  Андрей
запретил даже близко намекать о себе отцу. Вот тут и выкручивайся. Семеновна
уж потеряла на  днях  ковригу,  которую  Настена  унесла  Андрею  во  вторую
встречу, - пришлось придумать, что заняла Надька. А что будет дальше?
     Поэтому в Карду  Настене  надо  было  позарез.  Везла  она  с  собой  в
отдельном узелке шерстяную вязаную  кофту  и,  на  всякий  случай,  если  не
позарятся на кофту, дорогую и  красивую  серую  оренбургскую  шаль,  которую
Андрей купил ей еще в первый год, как  сошлись.  Везла,  чтобы  обменять  на
муку. Картошки с ведро она Андрею утащила, а муку отсыпать побоялась:  ее  и
всего-то в ларе осталось квашни на две. Будет у мужика  мука  -  все  легче:
можно стряпать лепешки и потихоньку прикусывать. Обменивать она  станет  как
бы для эвакуированной Маруси.
     Карда - деревня большая, и концы  в  воду  там  спрятать  можно.  Кофту
Настена, кстати, у Маруси и выменяла в прошлую зиму, так что тут  правду  от
неправды  почти  не  отличить.  Вся  Карда  знает,  что  Маруся  со   своими
ребятишками всю войну только тряпками и спасалась.
     Выехали уж поздно, когда поднялось оплывшее  прозрачное  солнце.  Мороз
после крещенской заверти давно отпустил, утро было прохладное,  но  ясное  и
податливое к теплу, чувствовалось, что  днем  отмякнет  еще  больше.  Карька
сразу от деревни взял ходко и не терял рыси, кошевка  по  накатанной  дороге
скользила, как по льду, весело поскрипывая  полозьями.  От  полей,  покрытых
снегами, поднималась парная синь, в воздухе перед окоемом мерещились стоячие
белесые полосы. На голых березах сидели молчаливые вороны и чистили  крылья,
по-куриному оттопыривая их  на  сторону.  Все  вокруг,  пригревшись,  дышало
свободно и жадно. До  весны  еще  жить  да  жить,  а  она  уже  сказывалась,
обещалась быть.
     Настена бросила доху в ноги  уполномоченному  и  встала  у  головок  на
колени, лицом вперед. От подков в лицо летел снег; Настена жмурилась, но  не
отвертывалась. Эта быстрая, с ветерком, езда, этот, казалось, протиснувшийся
не в свой черед, словно специально для нее выдавшийся, тронутый весной  день
вызвали в Настене возбуждение, нетерпение, желание делать  что-то  наперекор
всем, даже себе. Хватит, насиделась курицей в курятнике -  вперед,  Настена!
Не бойся,  Настена,  -  вперед!  Радость  твоя  теперь  должна  быть  особой
радостью, твоя печаль от всех должна быть  далеко.  А  ты  не  трусь:  гони,
скачи, не оглядывайся.
     Уполномоченный лез с разговорами - она неохотно отвечала. Есть же такие
мужики: все вроде на месте, а не мужик, одна затея мужичья. Вот и этот такой
- ему только на облигации баб и подписывать. Не говорит,  а  всхлипывает,  и
лицо как застиранное: сколько раз за жизнь умывался - все, как  на  материи,
осталось на нем, вот-вот местами покажутся дырки.
     Кончились поля, проехали речку, и с обеих сторон встал вековой  ельник.
Здесь было тихо и мертво - ни ветерка, ни собственного звука,  только  цокал
копытами Карька. Лишь изредка с веток, дымя, опадал снег да чуть подрагивали
в вышине сходящиеся над дорогой острые верхушки деревьев - вот и вся жизнь.
     Но уполномоченный  здесь  неожиданно  осмелел.  Сидел,  сидел  и  вдруг
схватил Настену сзади за ноги, повалил на себя и захрюкал. Настена  ловко  -
сама не думала, что так сумеет, - вывернулась  и  тут  же  вывалила  его  из
кошевки  в  снег;  Карька  испугался  и  поддал,  а  Настена  не  стала  его
удерживать: пусть промнется товарищ уполномоченный, погорячит свою  кровушку
ножками. Три с половиной года, как доска, жила одна, но на такого ни за  что
никогда не позарилась бы.  А  теперь  у  нее  есть  мужик,  не  этому  чета,
как-нибудь успокоит.
     Уполномоченный  подбежал,  запыхавшись,  и,  ничего  не  поняв,  приняв
Настенино сопротивление за игру, снова полез к ней. Пришлось осадить его как
следует. Он захлопал глазами и притих, а через полчаса, словно вывернувшись,
уже хвастал женой, рассказывал о ребятишках. Настена успокоилась - давно  бы
так - и заторопила Карьку.
     В Карду приехали засветло, магазин,  на  счастье,  был  открыт.  И  тут
повезло: оказалось, что есть и керосин, и  провиант  -  самое  главное,  чем
можно прикрыться перед Михеичем. И сразу же явилась отговорка,  которую  она
представит свекру: мол,  в  первый  день  керосину  не  было,  ждала,  когда
привезут. Против такой причины возразить нельзя. Мылом Настена, конечно,  не
разжилась, а спички и соль купила. Присмотревшись,  выглядела  еще  свечи  и
взяла пять штук - откуда, из какой церкви их сюда занесло, неизвестно. Сроду
Настена не помнила, чтоб в сельпо продавали свечи, а  тут,  как  по  заказу,
лежат, горюют, уже старые, почерневшие, погнутые. Три она отвезет  домой,  а
две оставит Андрею - все будет мужику чем посветить, когда понадобится,  все
иной раз станет веселее.
     Правду говорят: коль повезет, то  повезет  до  конца.  Вечером  Настена
легко обменяла кофту на полпуда муки, шаль не пришлось даже показывать.  Это
так ее обрадовало, что на ночь глядя  она  засобиралась  было  обратно,  да,
слава богу, одумалась. Ночью спала и не спала,  слышала  сквозь  стены,  как
хрумкает сено Карька, как отряхивается он от  мороза  и  перебирает  ногами.
Помаялась,  помаялась,  тихонько  поднялась,  запрягла  Карьку,  тайком   от
хозяйки, знакомой солдатки, у которой  остановилась,  подбросила  в  кошевку
сена на день коню и выехала. Ни одна собака не брехнула ей  вслед,  ни  один
звук не отделился от пристывшей во сне деревни.
     За последними избами Настена потянула коня вправо,  на  Ангару.  Карька
непонимающе остановился: дорога домой шла прямо. Озлясь, Настена огрела  его
вожжами. Опять, как и  вчера,  ее  охватило  нетерпение,  от  него  она  вся
тряслась, как в лихорадке, и готова была выскочить из саней и бежать поперед
Карьки. Скорей, скорей! Знала, что нельзя гнать коня  через  Ангару:  угодит
где-нибудь в расщелину и останется без  ноги,  -  и  все-таки  погнала.  Она
торопилась  затемно,  чтобы  ее  не  увидели,  проскочить   Рыбную.   Сердце
колотилось во всю мочь, и, поддаваясь ему, Настена  подпрыгивала,  вертелась
на подстеленной сверху дохе,  размахивала  вожжами  и  выкрикивала  какие-то
непонятные и жуткие слова. Скорей, скорей...
     Все скорей, все, что есть и что будет!
     И лишь когда Рыбная осталась позади, она попридержала Карьку и опустила
вожжи. Теперь недалеко. Вся ее лихорадка как-то разом пропала, на душу  пала
пустота. Где-то в груди горчило,  будто  она  наглоталась  дыму,  а  отчего,
Настена не знала.
     По тому, как потускнела ночь, она поняла, что скоро начнет светать.
     Она ехала и думала:  вот  и  научилась  ты,  Настена,  врать  научилась
воровать. А ведь это только начало - что с тобой, Настена, будет дальше?  Но
вины она за собой все-таки не  чувствовала,  не  признавала,  хотелось  лишь
краешком глаза заглянуть вперед, подсмотреть, чем все это кончится.
     Уже рассвело, когда она остановила Карьку, взяла его в повод  и  повела
по наледи в открывающийся с берега распадок.

        "6  "

     - Ну, здравствуй, что ли, - сказала Настена и осторожно улыбнулась.
     Она застала его врасплох. Он не слышал, как она подъехала, как, наскоро
привернув коня вожжой к оглобле, оставила его на речке и тихонько подошла  к
зимовейке. Он спал, натянув на голову  полушубок.  И  только  когда  Настена
стала открывать дверку - его будто взрывной  волной  сбросило  с  нар,  едва
удержался на ногах. И вот теперь, взлохмаченный и ошалелый, он  стоял  перед
Настеной, все еще не в силах поверить, что это она, и испытывая противное  и
досадливое чувство, что так перед ней напугался.
     Наконец-то Настена могла разглядеть его:  все  та  же  корявая,  слегка
вывернутая вправо фигура и то же широкое, по-азиатски приплюснутое  курносое
лицо, заросшее черной клочковатой бородой. Глубоко посаженные глаза смотрели
вызывающе и цепко, по шее неспокойно взад-вперед, как челнок,  ходил  острый
кадык. И похудел, осунулся, поджался, а не надломился - видно,  что  сила  и
крепость еще остались, казалось, тронь - и  зазвенит,  спружинит  от  любого
удара. Он, знакомый, близкий,  родной  Настене  человек,  и  все  же  чужой,
непонятный, не тот, кому она знала, что говорить и как  спрашивать,  и  кого
провожала три с половиной года назад.
     - Вот, - виноватой улыбкой снова начала она, - приехала поглядеть,  как
ты тут. Ты не думай, никто не видел. Я уж сегодня из Карды  прикатила,  пока
ты тут спал. Кой-чего привезла тебе на черный день.
     - У меня теперь все дни черные, - впервые отозвался он.
     Он был в ватных  брюках  и  шерстяных  носках.  Только  сейчас  Настена
заметила, что одна щека у него обморожена, на ней темнело пятно.
     Понемножку он приходил в себя: сунул ноги в валенки, взялся за печурку.
Настена шагнула было к двери, но он остановил:
     - Куда ты?
     - Да надо затащить сюда хозяйство-то мое, а то что ж на морозе будет.
     - Сейчас пойдем вместе.
     Они оставили в кошевке только банку с керосином, все остальное  занесли
в тепло. Потом отогнали Карьку вверх по речке за поворот, распрягли его  там
и подпустили к сену. И все молча,  не  лучше,  чем  чужие,  обходясь  самыми
необходимыми словами, вроде - "возьми" да "подай".
     Настена все еще не знала, как к нему подступиться и что сказать,  а  он
то ли по-прежнему не мог преодолеть свою растерянность и оттого  злился,  то
ли не решался сразу натягивать соединявшие их связи, которые  за  эти  годы,
неизвестно, сохранились или нет.
     Пока управлялись с конем, в зимовейке  нагрелось,  и  Настене  пришлось
раздеться. Она присела  на  нары,  застланные  пихтовым  лапником,  и  сразу
поднялась - нет, надо было что-то  делать,  чем-то  успокоить  себя  и  его,
каким-то пустяком связаться вместе. Подошла к двери, где лежали сваленные  в
одну кучу манатки, выпростала из дохи наволочку с мукой и похвастала ему:
     - Вот, достала в Карде муки тебе. Будешь лепешки стряпать. Он  в  ответ
бегло кивнул.
     - Это что же получается? - обиделась Настена.  -  Почему  ты  меня  так
встречаешь-то? Слова не скажешь. А я  к  тебе  на  всех  рысях  середь  ночи
летела, думала, обрадуешься. Может, мне лучше назад повернуть?
     - Не пущу!
     По тому, с какой решимостью, с какой злой, откровенной уверенностью  он
это сказал, Настена поняла: не пустит, ни за что не пустит.  Она  подошла  к
нему и вытянутой вперед, слабой, щупающей, как у слепых, рукой коснулась его
головы.
     Он повернул к ней побледневшее лицо и сказал:
     - Неужто думаешь, я не рад, что ты приехала? Рад, Настена, еще как рад!
Да радость-то у меня теперь ишь какая: ей требуется  знать,  нужна  она  или
нет, можно ее показывать или нельзя.
     Настена ткнулась ему в грудь головой:
     - Господи! О чем ты говоришь? Я же тебе не чужая.  Мы  с  тобой  четыре
года вместе прожили - или этого мало?
     Он попридержал ее за руки и, не ответив, отпустил. Но она  уже  видела,
что он поддается ей, отходит - вот и голова, не выдержав, склонилась  набок,
на подставленное плечо, - верный, только ей одной  известный  признак  того,
что он оттаял. По этому признаку она определяла раньше его настроение:  если
голова набок - говори, что хочешь, смейся, дури - все простит  и  поддержит,
потянет в игре еще дальше и успокоится не скоро и  не  охотно.  Нет,  что-то
осталось в нем от прежнего Андрея. Она улыбнулась ему  неполной,  наполовину
придержанной, требующей поддержки и взаимности улыбкой и сказала:
     - А я ведь тебя в первый раз сегодня только и увидела. Чудной ты с этой
бородой.
     - Почему чудной?
     - Да какой-то... - Она засмеялась и так же прикусила, остановила  смех.
- Как леший. Я в бане понять не могла, кто со мной - ты  или  леший.  Думаю,
своему мужику берегла, берегла, а тут с нечистой силой связалась.
     - Ну и как нечистая сила?
     - Ничего. Но свой мужик лучше.
     - Хитрая ты. Никого не обидела. Принеси-ка мне в следующий раз  бритву,
уберу я эту лохматину.
     - Зачем?
     - Чтобы не походить на лешего. - Он сказал и тут же  одумался.  -  Хотя
нет, не буду. Пускай торчит. Чтобы не походить на себя. Уж лучше на лешего.
     - Господи! Что ж я мужика-то своего не кормлю, - спохватилась  Настена.
- Приехала тут разговоры разговаривать. - В заполохе она забыла, что они  не
успели еще двух слов сказать. - Ну, баба! Вот что  значит:  давно  никто  не
колошматил.
     Он внимательно посмотрел на нее и хмыкнул:
     - Никто, говоришь, не колошматил?
     - Ну.
     - Соскучилась, что ли?
     - Ну, так некому было на ум наставить. Ладно, садись, я счас.
     - Надо хоть чаю поставить, - вспомнил он.
     - Ставь - что ты стоишь, как неживой. Воды, что ли, у тебя тут нету?
     Ей нравилось хоть ненадолго почувствовать себя хозяйкой и покомандовать
над ним - так редко это случалось раньше, и неизвестно, удастся ли  впереди.
Она заставила его подбросить в печку и сбегать  на  речку  за  водой,  потом
развязала на его глазах свой узелок и открыла на свет ковригу ржаного  хлеба
и большой кусок сала. Сало еще с осени припрятала Семеновна для него же, для
Андрея, когда ждали его на побывку. Побывка сорвалась, но приготовленное для
встречи по какой-то старой, суеверной примете не трогали: изведешь жданки  -
не дождешься и встречи. С месяц назад Настена нечаянно наткнулась  на  сало,
завернутое в тряпицу и затолканное в дальний угол на полке в амбаре,  и  вот
вчера половину отрезала. Для кого хранится - тому и пригодится.  Где-то  так
же стоит, наверно, в запыленной бутыли самогонка, ждет, когда ступит  Андрей
на отцовский порог и придет час поднять за него, желанного, стаканы.
     Еще до войны видела однажды Настена в кино  (ей  и  всего-то  три  раза
довелось посмотреть это чудо), как городская  баба,  не  зная,  чем  угодить
мужику, которого она без ума любила, кормила его, как  маленького,  из  рук.
Вспомнив сейчас об этом, Настена из какой-то вдруг приспичившей,  незнакомой
ей раньше причуды тоже решила подносить куски сала в рот Андрею,  но  он  не
позволил. Ей стало и неловко за себя, и весело, словно она  переступила  уже
через какую-то мелкую стыдинушку и теперь могла ступать дальше.  Но  чай  им
пришлось пить из одной посудины - из крышки от солдатской манерки, передавая
ее из рук в руки, и то, что Настена брала эту крышку после Андрея,  а  затем
снова передавала ему, почему-то также волновало ее.
     Да и все здесь волновало и в то же время пугало Настену - и запущенная,
без жилого духа, зимовейка с как попало набросанными на землю плахами вместо
пола, с прогнувшейся в  потолке  доской,  с  черными,  в  засохших  тенетах,
неровно стесанными стенами, и не тронутый ничьим следом, блестящий на солнце
снег за окном, спадающий с горы огромным валом, и Андрей  рядом,  признанный
теперь уже при свете дня, но не ставший от этого более понятным, и сама она,
невесть как и зачем очутившаяся в этом дальнем, заброшенном углу. Отвлекшись
на мгновение, она всякий раз поражалась, что видит  перед  собой  Андрея,  и
тогда приходилось делать немалое усилие, чтобы вспомнить, почему  он  здесь.
Лишь после этого все становилось на свои места,  как  оно  есть,  но  стояло
непрочно, шатко, так что положение это нужно  было  постоянно  поддерживать,
чтобы не уплыло оно опять куда-то и не потерялось - настолько  все  казалось
неправдашним, придуманным или увиденным во сне.
     Настена словно бы играла в прятки сама с собой: то  была  уверена,  что
все это  со  временем  обязательно  кончится  хорошо,  стоит  лишь  выждать,
потерпеть, то случившееся вдруг  открывалось  такой  проваленной,  бездонной
ямой,  что  от  страха  перехватывало  дух.  Но  она  не  показывала  страх,
притворялась веселой. Неизвестно еще, что будет завтра, а сегодня  ее  день,
сегодня за целые годы можно устроить выходной, дать свободу и  отдых  всему,
что в ней есть.
     Она съела за столом совсем немного, чтобы  не  отнимать  у  Андрея,  и,
разморенная теплом, зевнула.
     - Наши думают, я в Карде, а я тут у тебя, - неизвестно к  чему  сказала
она. - Вот бы знали.
     Андрей не ответил.
     Она постелила на нары доху, скинула с ног валенки  и  улеглась,  широко
раскинув руки. Андрей покосился на нее из-за стола - она,  чтобы  подразнить
его, закрыла глаза, словно засыпая, и примолкла. Но едва он стал  подходить,
она быстро, одним рывком вскочила  на  колени,  выгнулась  вперед  и  бойко,
по-девчоночьи, протараторила:
     - Отскочь, не морочь, я тебя не знаю.
     - Чего-чего?
     - Отскочь, не морочь, я тебя не знаю.
     - Гляди-ка ты!
     Поддаваясь игре, он прыгнул к ней, она увернулась, поднялась возня, как
когда-то давным-давно, в первый год их совместной жизни. Ох и дурили же  они
- пыль столбом стояла. Настена была не из слабеньких и сдавалась не сразу, с
него, случалось, семь потов сойдет, пока она попросит пощады. Но  сейчас  ей
почему-то не хот