торое всегда царит за столом, когда
собираются за  ним приятные друг другу люди.  Кому-то не хватило вилки,  у
кого-то рюмка оказалась слишком маленькой.  Все эти милые мелочи порождали
веселье и шутки.
     Но вот рюмки у всех налиты, закуска положена на тарелки, в комнате на
секунду установилась тишина.
     -- Товарищи, -- встал Александр Петрович, -- сегодня у нас день радости.
Семья наша пополняется. О дочери своей я ничего говорить не буду, а о зяте
скажу.  Я рад,  душевно рад, Игорь, что ты в наш дом пришел. Я сына хотел,
да... Теперь у меня сын и дочка. И как отец я своим сыном горжусь. Горжусь
его профессией, званием его чекистским горжусь. В нелегкое время мы гуляем
на этой свадьбе,  враг к Москве рвется.  Но жизнь продолжается. Желаю вам,
мои милые,  прежде всего мужества,  потому что оно очень нужно нам всем, и
счастья, настоящего и большого.
     После  него  говорил Данилов,  потом бабушка,  мать,  Степан Полесов.
Самый короткий тост принадлежал Шарапову. Он встал, оглядел всех лукавыми,
смеющимися глазами и сказал одно лишь слово: "Горько!"
     Время бежало незаметно.  Вот попрощался с гостями Александр Петрович,
он  даже на  свадьбу дочери мог  приехать только на  два часа.  Завод,  на
котором он был директором,  работал для фронта,  ремонтировал танки, делал
мины. Сейчас на нем выполнялся срочный заказ: собирали бронепоезд.
     Отец ушел, а они еще выпили за его здоровье, за завод, за тех, кто на
фронте.
     Данилов поставил рюмку на стол и вдруг увидел гитару. Как же он ее не
заметил раньше?  Она стояла на  диване у  самой стены.  Иван Александрович
встал, вытащил инструмент из угла.
     -- Ого, --  засмеялся Игорь, -- Иван Александрович, у вас, никак, тяга к
слободской лирике?
     -- Это почему же?  Гитара --  инструмент прекрасный, а твою "слободскую
лирику" можно и на концертном рояле играть. Не в том дело, на чем, а -- как
и что.
     Данилов начал осторожно настраивать гитару. Потом взял первый аккорд,
сначала  тихо,  затем  сильнее...  Иван  Александрович пел  старые,  давно
забытые романсы.  Его голос,  тихий,  чуть с хрипотцой,  заполнил комнату.
Слова романсов были  просты и  нежны.  Они  звучали словно откровение.  Но
вместе с тем они были знакомы, мучительно знакомы...
     -- Это же Есенин. Ну, конечно, Есенин, -- сказала Инна.
     -- Правильно, --  Данилов отложил гитару, --  это Есенин, чудесный поэт,
истинно русский, только вот его у нас почему-то забывают.
     -- Его не  забывают,  но  нам нужна прежде всего гражданская лирика, --
возразил Игорь.
     -- Нам  вообще нужна  лирика,  тем  более  есенинская.  Человек иногда
должен грустить и даже плакать. Это очищает...
     Внезапно ожил молчавший до этого репродуктор.
     "Граждане! --   произнес  уже  знакомый  голос  диктора. --   Воздушная
тревога!   Граждане!  Воздушная  тревога!  Штаб  противовоздушной  обороны
приказывает..."
     -- Поздравили, -- усмехнулся Полесов.
     -- Мрачно шутишь, Степа, -- Данилов надел шинель, -- пошли.
     -- А  может быть,  останемся?  А?  Ребята,  что  мы,  смерти боимся? --
крикнул Муравьев.
     -- Боимся,  Игорь,  ох как боимся. -- Шарапов взял со стола папиросы. --
Смерть, она тебя не спросит. Нет. Придет -- не заметишь. Нам жить надо. Дел
у нас еще много очень.
     Быстро они  спустились по  лестнице.  Площадь была  темна и  казалась
безлюдной.  Но первое впечатление было обманчивым.  Площадь жила короткой,
но тревожной жизнью.  В  темноте ко входу в метро двигались десятки людей.
Ночь была заполнена шарканьем подошв и человеческими голосами.
     Они пересекли площадь,  вошли в  метро.  Вестибюль гудел от множества
голосов: искали потерявшихся, звали знакомых.
     "Но ведь все спокойно, --  подумал Данилов, --  да,  торопятся, боятся,
конечно,  но паники-то нет.  Молодцы!" У эскалаторов два милиционера умело
направляли  людской  поток.  Сначала --  женщины,  дети,  старики,  потом --
мужчины. Впрочем, последних почти не было.
     Вдруг равномерное движение нарушилось.  Данилов сначала даже не понял
почему.  Закричала женщина,  надрывно и страшно заплакал ребенок.  Очередь
смешалась.  Сквозь толпу, расталкивая людей, рвался к эскалатору мужчина в
полувоенном костюме.  На побелевшем лице лихорадочно блестели полные ужаса
глаза. Вот он схватил за плечо женщину и оттолкнул, расчищая себе дорогу.
     -- Полесов! -- крикнул Данилов.
     Степан понял его сразу.  Раздвинув плечами людей, он встал на дороге.
Человек наткнулся на него, как в темноте наткнулся бы на столб.
     -- Пусти! -- визгливо закричал он. -- Пусти!
     -- Идите за мной. -- Степан взял его за руку и вытащил из толпы.
     -- Пусти!
     -- Ваши документы, -- Данилов подошел к незнакомцу, -- ну, быстро!
     -- Какие документы? Немцы же...
     -- Молчать! Где немцы? Когда вы успели увидеть их? Паспорт, быстро!
     К ним пробирались дежурные милиционеры.
     -- Возьмите этого человека, --  повернулся к  ним Иван Александрович, --
проверьте как следует, выясните, почему он не на фронте, и доложите мне на
Петровку. Фамилия моя Данилов, ясно?
     -- Так точно, товарищ начальник.
     Данилов и  Полесов встали в  хвост очереди.  Она двигалась быстро,  и
скоро  они  уже  стояли на  ступеньках эскалатора.  Данилов,  глянув вниз,
увидел платформу, черную от людей.
     Игорь с родными и Шарапов ждали у начала перрона. Они пристроились на
каком-то  перевернутом ящике.  Рядом точно на таких же сидели другие люди.
Видимо,  ящики специально для  этого принесли сюда.  Как  же  люди  быстро
привыкают ко  всему!  Прячутся от  бомбежки,  а  уже  обставляют свой быт,
пытаются сделать его по возможности удобным.


     Перрон жил особой жизнью.  Он  напоминал вокзал.  Люди словно ожидали
прихода  поезда.  Вот  три  старушки сидят  на  раскладных стульчиках.  На
чемоданчике,  поставленном на попа,  разложены карточки лото. Два паренька
играют в  шахматы,  а дальшее седой мужчина в очках что-то пишет,  положив
блокнот на колени. Женщины баюкают детей, кто-то наливает чай из термоса.
     -- Вот так и  живем! --  вздохнула бабушка Инны. --  Иван Александрович,
когда это кончится?
     -- Скоро, очень скоро кончится!


     "Граждане,   опасность  воздушного  нападения  миновала!" --  раздался
металлический голос из колокола-репродуктора.  Но люди не поднимались, они
знали, что будет еще несколько тревог, они оставались в метро.
     -- Пошли, --  Данилов встал. --  Нет,  ты,  Игорь,  оставайся, на работу
явишься завтра. Проводишь жену и придешь.
     -- Иван  Александрович, --  сказал  Муравьев, --  тревога кончилась,  мы
домой пойдем. Инне собираться надо.
     -- Конечно, конечно.
     Они  долго шли по  остановившимся ступеням эскалатора.  Только сейчас
Данилов понял, что метро действительно расположено глубоко под землей.


     Площадь все  так  же  была  темна  и  еще  более пустынна.  Только на
Ленинградском шоссе  слышался  гул  моторов.  Простились  они  у  Инниного
подъезда. Впервые товарищи уходили на работу, а Игорь оставался.


МУРАВЬЕВ

     С восьми утра Игорь дежурил у телефона. Ждал Мишкиного звонка. Девять
дней не звонил Мишка.  Данилов извелся,  ожидаючи. Сегодня с утра он уехал
под Москву,  в село Никольское.  Зачем поехал, никому не известно. Такой у
него характер: пока сам все не проверит, никому ни* чего не скажет.
     -- Ты,  Игорь,  сиди у телефона,  звонка жди.  Я не верю,  чтобы Мишка
пропал, не мог он... Видимо, просто проверяют его.
     Данилов с Полесовым уехали,  а Муравьев остался в кабинете начальника
отделения один на один с телефоном и своими невеселыми мыслями.
     Действительно,   чему  радоваться?  Мать  с  сестрой  и  племянницами
эвакуировалась.  Инну  он  вчера  проводил в  Челябинск.  Всего одну  ночь
вместе -- и она уехала. Почему-то Игорь опять вспомнил дачу. Лес вспомнил и
узкую велосипедную дорожку. Велосипедной ее назвали они, на самом деле это
была обыкновенная, правда, очень твердая и накатанная, тропинка. Там они с
Инной и  познакомились.  Теперь даже не  верится,  что  это было когда-то.
Словно сон...
     Ту,  их  единственную,  первую и  пока последнюю ночь они не сомкнули
глаз.  Она пронеслась удивительно быстро, и настало утро, утро разлуки. На
перрон  они  протолкнулись  с  трудом.  Потом  тащили  чемодан  к  поезду,
пробираясь сквозь  плачущих и  целующихся людей.  Но  все  же  даже  здесь
существовал свой порядок,  строгий и  непреклонный.  То и дело репродуктор
бросал в  толпу слова команды,  и  люди,  взяв вещи,  уходили на  посадку.
Состав  найти  было  нетрудно:  вокруг  него  толпилась молодежь.  Уезжали
институты,  причем эвакуировались только девушки,  ребята всеми правдами и
неправдами оставались в Москве, старались уйти на фронт.
     Инну  немедленно окружили однокурсницы.  Сразу  же  начались какие-то
неотложные общественные дела.  И  пока  Игорь  помогал  матери  и  бабушке
устроиться,  пока заталкивал на  полки тяжелые,  словно набитые кирпичами,
чемоданы,  жену  у  него  увели в  "штабной" вагон.  Потом Инна прибежала,
смущенно посмотрела на мужа и скрылась, словно растаяла.
     -- Совсем девчонка, --  сквозь слезы сказала мать, -- ну, просто ребенок
еще. И вот тебе на, замужем. -- Она посмотрела на Игоря.
     И ему стало нехорошо от этого взгляда. И неловко почему-то стало.
     -- Я покурить пойду, -- сказал он.
     -- Поди,  сынок,  поди, -- улыбнулась бабушка, -- подыми, а то когда еще
тронемся.
     Она уже обжила место у окна, разложила на столике свои многочисленные
кулечки и пакетики.


     Муравьев  вышел  на   перрон,   и   снова  его   окружила  вокзальная
неустроенность. Казалось, весь город тронулся в путь. И невеселой была эта
дорога.
     Внезапно состав дернулся, залязгал буферами.
     -- Паровоз прицепили! Паровоз! -- закричал кто-то.
     Люди бросились к вагонам, начали торопливо прощаться.
     Где же Инка?!
     Вот уже бабушка стучит в окна вагона.
     Где же Инка?!
     -- Граждане! Граждане! Поехали! -- стараясь перекрыть шум толпы, кричит
кондукторша.
     Где же Инка?!
     В конце перрона закричал паровоз, тоскливо и гулко.
     Где же Инка?
     Он  увидел ее,  когда поезд медленно поплыл вдоль перрона.  Увидел ее
заплаканное лицо,  тонкую руку,  машущую ему. Но вагон прошел, а бежать за
ним не давала толпа.  Мимо него промчались пассажирские вагоны и теплушки.
Промелькнули  сотни  лиц,   и  наконец  показалась  последняя,   тормозная
площадка. Поезд набирал ход.
     С  вокзала он поехал в управление.  Трамвай долго кружил в лабиринтах
улиц. Игорь читал знакомые названия, и как будто ему становилось легче.
     До  этого он  вообще не  знал,  что такое разлука.  Ну,  мать уехала,
сестра,  муж ее,  племянницы.  Но  это было как-то  незаметно.  Словно они
поехали на  дачу  и  должны  вернуться через  неделю.  Отъезд жены  (какое
непривычное слово  "жена"!)  впервые  породил в  нем  какую-то  непонятную
пустоту. Муравьев еще не знал, чем он ее сможет заполнить.
     Сидя в  кабинете Данилова и  отвечая на  бесконечные звонки,  он  все
время видел лицо Инны и ее машущую руку.
     Ну до чего же нудная работа дежурить у телефона! Ужас прямо какой-то.
Целый день  звонят,  и  все  не  по  делу.  Игорь успел уже  несколько раз
поговорить с дежурным, поругаться с начальником АХО, внимательно выслушать
начальника НТО  Рассказова.  Да,  скучное  это  дело --  дежурство.  Вот  и
папиросы кончаются. Кого бы попросить сбегать? Игорь потянулся к телефону,
и в это время он зазвонил.
     -- Да!
     -- Это я, -- услышал Игорь Мишкин голос.


КОСТРОВ

     Двое держали его за  руки.  Держали крепко.  Но  Мишка и  не пробовал
вырываться.  Все равно,  если заподозрили, значит -- каюк. На диване у окна
сидел незнакомый человек в военной форме.  Свет падал на его начищенные до
блеска сапоги, и по голенищам бегали черные зайчики. Почему-то Мишка видел
только эти сапоги с маленькой, изящной колодкой.
     -- Ну-с, --  Резаный вошел в комнату, --  значит,  пришел к нам в гости,
Михаил?
     -- Ты  мне руки прикажи отпустить,  тогда я  с  тобой говорить буду. --
Мишка дернулся.
     Но  слишком уж  крепки были эти  чужие руки,  словно стальным обручем
сжимали они его.
     -- Ах,  Михаил,  Михаил,  когда тебя  звали --  не  шел,  а  теперь сам
прибежал.
     -- Я  не  к  тебе  бежал,  а  вот  к  нему. --  Мишка кивнул головой на
Харитонова. -- Ты мне лучше скажи, чего твои шестерки мне руки крутят? А?
     "Эх,  давай,  давай,  Мишенька,  заведись.  Я  сейчас  такой  концерт
устрою!"
     -- Ну  скажи,  гад! --  крикнул Мишка  с  надрывом,  взвинчивая себя. --
Скажи!
     -- Тихо, --  внезапно сказал сидевший на диване, -- вам здесь не милиция
и не домзак.  Помолчите. Действительно, Андрей Николаевич, -- он повернулся
к Резаному, -- что это за дешевая мелодрама? Что вы от него хотите? Если вы
ему не верите...  отпустите,  но,  конечно,  вечером. --  Он, прищурившись,
поглядел на Мишку, и тому нехорошо стало от этого взгляда. -- Ну а если это
наш человек, зачем же нервы трепать?
     Внезапно с  необычайной остротой Мишка понял,  что от ответа Резаного
зависит, останется ли он жить или нет.
     Широков подошел к столу,  взял папиросу из пачки,  не торопясь размял
ее, прикурил.
     -- Человек он, конечно, наш. Только несговорчив больно. Что, Михаил, с
нами останешься или отпустить тебя вечером?
     -- Куда пускать,  кровь на  мне,  милиционера-то я  добил.  Теперь мне
дорога с вами.
     Сказал и почувствовал, как распался стальной обруч рук.
     -- Ну вот и  ладно.  Вот и хорошо.  Пойди умойся,  да подзакусим самую
малость. Небось отощал на казенных?
     -- Что  есть,  то  есть.  Только ты,  Резаный,  мне  водки  дай.  Хоть
немного...
     -- Этого добра сколько хочешь будет. Пей не хочу. Иди рожу ополосни, а
то ты как будто из топки вылез.
     Потом они выпили,  и Мишка сразу уснул на старом продавленном диване.
Точнее,  провалился куда-то,  а  когда очнулся,  то в  комнате было темно,
только из дверей пробивалась узкая полоска света.  Мишка решил повернуться
на спину,  но диван немедленно предательски зазвенел,  протяжно и  громко.
Сразу же в  соседней комнате смолкли голоса,  послышались шаги,  и  кто-то
распахнул дверь.
     -- Отоспался, --  в светлом квадрате стоял Харитонов. --  Вставай, брат,
спал-то ты почти полтора суток. Небось жрать хочешь?
     И только теперь Мишка почувствовал нестерпимый голод. Он встал, нашел
под кроватью ботинки и пошел в соседнюю комнату.


     Мишка,  щурясь от  света,  разглядывал стол,  заставленный закусками,
людей, сидящих вокруг него.
     -- Ты на себя погляди,  Михаил, --  сказал Широков, -- шнурки болтаются,
морда опухшая, неумытая, волосы...
     -- Ты что,  Резаный,  ко мне в няньки нанялся?  Может,  мне еще и зубы
почистить?
     -- Не  мешало бы.  Ты  блатные замашки брось.  Теперь ты  член  нашего
отряда.
     -- Какого еще отряда? Банда и есть банда.
     -- Иди умойся, потом я тебе все объясню.
     Ох  и  тяжелый  был  этот  разговор!  Все  Мишкино  существо  кричало
беззвучно Резаному:  "Сволочь!"  Хотелось взять бутылку из-под портвейна и
ударить его  по  набриолиненным волосам.  Но  вместе с  тем  он  испытывал
чувство какого-то необъяснимого азарта.  Он замирал от слов собеседника, и
сердце его словно падало глубоко-глубоко!
     Мозг его цепко и жадно воспринимал все,  что говорил ему Широков.  Он
отбрасывал ненужные,  лишние детали,  оставляя самое главное. Сейчас Мишка
действовал от  имени Данилова и  поэтому старался представить его на своем
месте,  старался быть  таким же,  как  этот  спокойный,  уверенный в  себе
человек.


     Да,  тяжелый был разговор.  Но Мишка выдержал все и теперь чувствовал
себя сильнее,  потому что  это был его первый экзамен,  и  Резаный поверил
ему.
     -- Что  ж, --  сказал Мишка, --  деваться мне  действительно некуда.  На
фронт, лоб подставлять -- дураков нет. Дома вся муровская псарня ждет. Бери
меня в свою банду,  только помни --  я вор.  Как немного поутихнет, я опять
по-старому жить начну.
     -- Когда поутихнет, --  усмехнулся Широков, --  тогда  тебе  воровать не
надо будет. Те, кому мы помогаем, отблагодарят. Всего хватит.
     -- Ладно,  я  пойду опять спать лягу,  а то мандраж у меня после нашей
беседы. Прямо как после разговора с прокурором.
     -- Ну иди, только не бойся и приведи себя в полный порядок. Дисциплина
у нас, брат, военная. Так что без истерик.
     -- Я постараюсь, -- сказал Мишка и опять ушел на свой диван.
     Лежа  с  открытыми  глазами,  он  вглядывался в  темноту  и  думал  о
разговоре. Значит, вот зачем Резаный собрал банду. Пускать ракеты во время
бомбежек, сеять слухи и панику, продовольственные магазины грабить, склады
поджигать.  И  убивать,  конечно,  потому что не  такой он человек,  чтобы
обойтись без этого.  Мишка знал,  что на  Петровке ждут его звонка круглые
сутки. Теперь надо было как можно быстрее позвонить Данилову.
     Однако это на первый взгляд простое дело оказалось самым сложным. Все
дни  рядом  с  ним  были  люди.  Ему  никак не  удавалось остаться одному.
Наверное,  никогда в  жизни у  него  не  было  таких удивительно длинных и
страшных дней.  Он  томился  в  этой  проклятой квартире.  Наконец Резаный
сказал ему:
     -- Сегодня ночью налета ждем, поедешь с ребятами. Ракетницу освоил?
     -- Теоретически.
     -- Практика -- штука несложная. Так что давай.
     -- Ты меня в город выпусти.
     -- Зачем?
     -- В баню хочу, а то чешусь весь.
     -- Только смотри, не больше чем на два часа.
     Мишка собрался стремительно. Уже у дверей он сказал, остановившись:
     -- Ты мне хоть сотню дай, а то денег-то у меня ни копейки.
     -- И то правда. На, но смотри у меня!
     -- Да чего там. Куда пойдем вечером?
     -- На Грузинский вал, там дом угловой большой красный, знаешь?
     -- Где столовая?
     -- Тот самый, только во дворе там еще корпус есть.
     -- Там, где проходной?
     -- Там. А ты что, боишься? -- Резаный достал папиросу.
     -- Нет, я думаю, как от чекистов бежать.
     -- Что ж, ты прав, даже лучшие стратеги думали об отступлении.
     -- Так это стратеги.  Им ничего,  а  мне... --  Мишка провел пальцем по
горлу.
     -- Иди,  не трусь.  Помни, --  в спину ему крикнул Широков, --  начало в
девять!
     -- Утра?
     -- Остришь?
     -- Нет, рыдаю.
     -- Не забудь: начало через два часа.
     Мишка вышел из дома и  долго крутил в знакомых проходных у Тишинского
рынка.  Потом он  нырнул в  палисадник на Грузинской и  сквозным подъездом
выскочил на  Брестскую.  Здесь  отдышался,  закурил  и  опустил  монетку в
телефон-автомат.
     -- Да, -- раздалось на том конце провода.
     -- Это я, -- сказал Мишка.


МУРАВЬЕВ

     -- Я,  Миша,  я это! --  У Игоря даже ладони вспотели от волнения. --  Я
это, -- почти крикнул он, -- я!
     -- Не  ори, --  голос Мишки на  том  конце провода звучал издевательски
спокойно. --  Не ори,  а  слушай.  Сегодня в девять,  дом двадцать шесть по
Грузинскому валу, корпус последний, ближе к Тишинке. Их хаза за техникумом
на Курбатовском.  Чуть по переулку,  проходной двор,  двухэтажный каменный
дом, квартира на втором этаже. Номер не помню, обивка на двери рваная.
     -- Я понял тебя.
     -- Ну, привет!
     Ти-ти-ти, -- запело в телефонной трубке.
     Что делать? Данилова нет. Что делать?
     Игорь  выскочил  из  кабинета  и  бросился  по  коридору  к  приемной
начальника.  Он  пробежал мимо  заспанного помощника и  вихрем  ворвался в
кабинет.
     -- Товарищ начальник!
     -- Позвонил?!
     -- Позвонил.
     -- Докладывай.
     Игорь   точно   передал   содержание  разговора.   Начальник   слушал
внимательно, только иногда что-то записывал в блокнот.
     -- Ну и Костров,  ну и Мишка!  Подожди, --  начальник поднял телефонную
трубку,  набрал номер. --  Позвонил...  Да...  Да... Сегодня...