ку, где было написано лишь одно слово: "Жди".
     Потапов начал осторожно выяснять,  от кого, мол, подобное благодеяние
и не употребить ли его на церковные нужды.  Незнакомец усмехнулся, оглядел
вполне приличное жилье  Потапова и  наконец сказал,  что  деньгами батюшка
может  распоряжаться по  своему усмотрению,  на  них  ничего не  написано,
однако их общий знакомый, который никогда не забывал одного драматического
вечера -- тут незнакомец снова ткнул себя пальцем в правую щеку, -- полагает
что святой отец сам найдет этим деньгам нужное применение.
     -- Это уж не высокий ли такой?  С седыми висками? --  снова допытывался
Потапов.
     -- Может быть, и он, -- уклончиво ответил посетитель.
     Они распрощались,  и больше Потапов его никогда не встречал и никаких
известий ни от кого не получал. Было то в тридцать четвертом году. Считай,
семь лет назад. И стал он ждать.
     Потапов решил: пока суд да дело, не лежать же деньгам без пользы. Дал
нужному человеку.  Процент положил небольшой, чтобы убытку не терпеть. Так
и  пошло.  От  того верного человека пришел посыльный,  принес кой-чего по
мелочи,  в  основном золотишко.  Оно  удобно --  много  места не  занимает.
Опять-таки приход был у отца Георгия не очень богатый,  надо было думать и
о  будущем.  В  общем,  организовалось небольшое,  но  верное дело.  Божий
человек приносил под  покровом ночи  привет от  общего знакомого,  а  отец
Георгий принимал дары по установленной цене, иногда ссужал деньгами в счет
будущих дел...


     Отец  Георгий  потихоньку попивал свою  настоечку,  а  в  голове  его
бродила фраза из  старого романса,  что  так  любили петь молодые офицеры,
заливая  свою  безумную  тоску  неочищенным  самогоном:  "Степь,  прошитая
пулями, обнимала меня..."
     Настоечка  подходила к  концу,  и  минорное  настроение отца  Георгия
откровенно усиливалось.  Уже Екатерина Ивановна не раз напоминала, не пора
ли отдохнуть от трудов праведных,  однако батюшка и не думал отрываться от
графинчика.  Время от  времени он поднимал указательный палец и  бормотал:
"Перемены",   потом  он  сказал:   "Смоленск" --   и  почему-то  с  пафосом
продекламировал:   "Гибнет  русская  земля   под   пятою  супостата" --   и
усмехнулся. Матушка осуждающе покачала головой:
     -- Ох,  отец,  не доведет тебя твой язык до добра. Эк наклюкался! Бога
ты не боишься. Шел бы в постель от греха...
     -- Не боюсь греха! --  снова заговорил отец Георгий. -- Великие перемены
грядут!  Великие...  Русь велика,  и  никакие бароны... --  он осекся. --  И
впрямь пора на  отдых.  Ко  мне нынче божьи люди не  приходили? --  спросил
осторожно.
     -- Да коли и придут, как ты беседовать-то станешь в этаком-то виде?
     -- Божьим словом, мать, божьим словом...
     -- Эк   тебя   развезло, --   сочувственно  сказала   жена,   заботливо
поддерживая мужа. -- Поди десятый час уже. Обопрись-ка на меня, провожу.
     Халат  на  отце  Георгии распахнулся,  тапочки он  забыл под  столом.
Покачиваясь, пошел он в спальню, рукой отстранил жену, сказал:
     -- Если кто придет, зови без промедления. Времена нынче тяжелые, доход
уменьшается.  Ко всему надо быть готовым. Так что сразу буди. Нынче каждое
божье слово...
     У себя в комнате отец Георгий прилег не раздеваясь. Пошарил в кармане
и  вынул часы с  боем.  Надавил на  кнопку.  Куранты проиграли восемь раз.
Спать не хотелось.  Потапов лежал и  думал.  Думал о том,  что вчера опять
заходил  Широков.   Он  вспоминал  перекошенное  ненавистью  лицо  бывшего
сослуживца, его свистящий шепот.


     "Надо сдерживать Андрея, сдерживать, -- напылит, настреляет... Подымет
шум -- и конец".
     Потапов встал с  постели,  зажег свечу,  подошел к письменному столу.
Пошарил  пальцами  сбоку  тумбы,  нажал  на  деревянный завиток,  и  тумба
повернулась обратной стороной.  В  ней давно еще сделал он секретный шкаф.
Сунул  в  него  руку  и  вытащил  вороненый офицерский наган,  самовзвод с
укороченным стволом.
     Потапов бережно положил его  на  стол.  Свет свечи заиграл на  черном
масленом стволе.  И показалось вдруг Потапову,  что где-то далеко зацокали
копыта  лошадей и  снова  песня  грянула,  лихая,  с  присвистом:  "Степь,
прошитая пулями, обнимала меня..."
     В  окно постучали резко и  требовательно.  Отец Георгий встал,  сунул
наган  в  карман брюк,  дунул на  свечу.  Потом подошел к  окну  и  поднял
светомаскировочную штору.
     За темнотой стекла еле различалось светлое пятно человеческого лица.
     -- Кто? -- спросил Потапов.
     -- Мне бы отца Георгия.
     -- Это я буду.
     -- Пусти, отче, с приветом я от старого друга твоего из Ростова.
     Потапов похолодел. Неужели вспомнили? Но мало ли кто может ходить под
окнами ночью?..  Правой рукой  нащупал наган  в  кармане,  левой распахнул
окно.
     -- Ну что, отец Георгий, в дом не зовешь? Или боишься?
     -- Святость моя,  уважаемый гражданин, оберегает меня от лиходеев. А в
дом приглашу...
     Они сидели за столом. Потапов внимательно разглядывал позднего гостя.
Только что тот положил перед ним половинку креста --  условный пароль с тех
далеких лет.
     Гость от выпивки отказался, зато ел жадно.
     Потапов смотрел на него и  думал,  что в  лице незнакомца есть что-то
собачье, тяжелая нижняя челюсть, что ли...
     Наконец  гость  отодвинул тарелку,  закурил,  блаженно откинувшись на
стуле.


     "Сейчас начнется главное,  сейчас", --  понял отец Георгий. Что принес
ему визит этого человека?  Об этом он не знал. Ясно было одно: окончилось,
навсегда   окончилось  спокойное   житье,   с   домашними   настоечками  и
соленьями...  И  Потапову вдруг стало страшно.  Он вспомнил бешеный грохот
копыт по улицам Ростова,  всадников в островерхих шлемах. Матово-блестящие
шашки.  Пальцы его  до  сих пор помнили неподатливую упругость срываемых с
кителя погон.
     -- Боитесь?
     Отец Георгий похолодел: гость словно читал его мысли.
     -- Нет, не боюсь.
     -- Так вот, святой отец, наступило время действия.
     Потапов истово перекрестился.
     -- Вы  должны помочь нам.  Подполковник фон  Мантейфель надеется,  что
именно вы сделаете это.
     -- В чем же помощь моя выразиться должна?
     -- У вас есть связи с уголовным миром...
     -- Какие там связи...
     -- Есть.  Мы знаем точно.  Надо создать хорошо вооруженную группу.  Ее
задача --  сеять  панику,  грабить магазины,  ночами,  во  время  бомбежек,
подавать сигналы ракетами. Помните: грабеж, ракеты, слухи -- это все должно
создавать  панику,   деморализовывать  большевиков.  У  армии,  защищающей
Москву,  не должно быть прочного тыла.  И еще одно.  В городе много ценных
произведений искусства:  картины,  скульптуры,  чеканка, церковная утварь,
иконы. Все это, безусловно, начнут эвакуировать. Помешать!
     -- Как  же   мы  сможем?   Ведь  в   одной  Третьяковке  да  в   Музее
изобразительных искусств сколько ценностей!..
     -- А я  и  не прошу все.  Что сможете.  Вы священник,  вот и займитесь
церковными делами.
     -- Ну,  если так... --  протянул Потапов.  А  мысли его  работали уже с
лихорадочной быстротой.
     Откуда немцам знать о церковных ценностях? Взять их самому, а в одной
только Николе на Песках -- на многие тысячи. Покупатель всегда найдется.
     -- Вы задумались. Что, задание слишком сложно?
     -- Да, не легко. НКВД свирепствует. А люди... Сами знаете, люди деньги
любят. Откуда они, деньги-то, у бедного священника?
     -- С этого и надо начинать. Деньги, оружие, ракетницы, ракеты получите
сейчас же. Пойдемте со мной.
     Гость встал. Потапов вслед за ним вышел на улицу, и они отправились к
кладбищу.  Отец  Георгий подивился,  как  хорошо  этот  человек знает  все
аллейки  и   тропочки.   На   окраине  города  мертвых  гость   подошел  к
полуразвалившейся  часовне,  открыл  дверь.  В  лицо  пахнуло  сыростью  и
плесенью.
     -- Здесь!
     Незнакомец зажег  карманный фонарь.  Пошарил  лучом.  Тонкая  полоска
света пробежала по выбитым кирпичам и остановилась в углу, на куче камней.
     -- Помогите-ка  мне, --  гость  отодвинул  камни.  Под  ними  были  два
чемодана.
     Потапов с трудом поднял один. Чемодан оказался очень тяжелым.
     -- Пошли.
     На этот раз тишина над кладбищем казалась Потапову зловещей. Кресты и
могильные камни могли обернуться засадой.
     -- Ну что вы стоите! -- недовольно бросил гость. -- У меня мало времени,
пошли!
     -- Погодите...
     Тихо.  Только слабый ветер чуть слышно перебирает листву деревьев над
головой.
     -- Боитесь? -- Потапову показалось, что гость улыбнулся.
     -- Нет.
     -- Пошли!
     Они шли быстро,  не останавливаясь. Только войдя в калитку и поставив
на землю оттянувший руку чемодан, Потапов облегченно вздохнул: пронесло.
     -- Теперь слушайте меня внимательно...
     Незнакомец не  успел кончить фразы.  Где-то совсем рядом пронзительно
взвыла сирена.  Ей откликнулись паровозы на Белорусском.  Тревога! Город к
ним  уже привык.  Почти каждый вечер репродукторы на  минуту замолкали,  а
потом бросали в  настороженную тишину:  "Граждане,  воздушная тревога!" Но
через некоторое время по радио давали отбой,  и  люди спокойно расходились
по  домам.  Тревоги в  Москве стали  такой же  обыденностью,  как  стекла,
крест-накрест   заклеенные   бумагой,   маскировочные  шторы   на   окнах,
неосвещенные трамваи и троллейбусы по вечерам.
     Но на этот раз все было иначе. На небе сошлись белые лучи прожектора.
И вдруг где-то совсем рядом ударил, захлебываясь, пулемет.
     -- Налет! -- гость схватил Потапова за руку. -- Скорее!
     Он  рванул замок чемодана.  Наконец крышка открылась и,  отец Георгий
увидел длинные, похожие на патроны к охотничьему ружью, гильзы. Поверх них
лежали большие черные пистолеты.
     -- Берите  один.  Пользоваться ракетницей  умеете?  Прячьте  чемоданы!
Пошли!
     Они бежали через кусты, по могилам. Сучья били их по лицу, под ногами
путалась трава и  цветы.  Вдруг гость,  ломая кустарник,  тяжело рухнул на
штакетник могильной ограды.
     -- О... ферфлюхте людер! -- выругался он сквозь зубы и сразу же вскочил
на ноги.
     Немец. Точно, немец.
     Они остановились у забора кладбища.
     -- Где железная дорога? -- хрипло спросил гость.
     -- Вон там, -- Потапов протянул руку.
     Гость  переломил ракетницу,  вставил патрон и  выстрелил в  указанную
сторону.
     Ракета  рассыпала  зеленый  огонь   почти   над   самым   Белорусским
вокзалом...


ДАНИЛОВ И КОСТРОВ

     Данилов ушел  к  начальнику,  а  Мишка  разыскал в  полумраке жесткий
деревянный диван.  Ох как хорошо он был знаком Кострову! Каждый раз, когда
его приводили в МУР, он ожидал допроса на этом диване.
     Синие  лампочки  почти  не  освещали  коридора.  Изредка  мимо  Мишки
проходили сотрудники управления.  Лица их он не различал,  а они просто не
видели его.  До  Кострова доносились обрывки разговоров.  И  разговоры эти
были деловиты и тревожны. В этом коридоре только он один оказался лишним и
чужим для этих невероятно загруженных людей.
     Утром этого дня,  придя на  Петровку,  он еще толком не знал,  о  чем
будет говорить с  Даниловым.  Когда ночью к  нему пришел Лебедев и,  цыкая
после каждого слова больным зубом,  подмигивая и усмехаясь,  передал Мишке
приказ Резаного,  Кострова охватил ужас.  Нет,  он сам не боялся Широкова,
хотя знал,  что шутить с этим человеком не рекомендуется.  Он испугался за
жену и дочь.
     Полтора года  назад  Мишка  вернулся из  тюрьмы и,  не  заходя домой,
поехал к Данилову.
     -- А,  это ты, Костров, -- сказал Иван Александрович так, будто не было
долгих двух лет после их последней встречи. --  Ну заходи,  заходи. Давно в
Москве?
     -- Только с поезда.
     -- И, значит, сразу ко мне.
     -- Значит, сразу к вам.
     -- Просто так или дело какое есть?
     -- Есть у меня дело, --  сказал Мишка, --  есть.  Специальность в лагере
получил.  Знатную специальность -- дизелиста. Поэтому желаю дальше работать
именно по этой специальности, а не по какой-нибудь другой.
     -- Так, --  сказал Данилов, --  так, Миша. Значит, сам понял, что нельзя
по-старому жить. Значит, нужно тебя на работу устраивать.
     Мишка  тогда  ничего  не  сказал Данилову.  А  сказать хотелось очень
многое.  Пять последних месяцев он готовился к  этому разговору,  продумал
его до мельчайших подробностей,  а, придя, сказал всего несколько слов. То
многое так и осталось в подтексте их беседы.  И оба поняли это. Уж слишком
давно они знали друг друга.
     Мишкина жизнь складывалась нелепо и недобро. Она могла развиваться до
конца по стереотипу многих таких же жизней, начавшихся в годы послевоенной
разрухи.  Беспризорщина,  воровство, домзаки и колонии. Но ему повезло: он
встретил на своем пути человека, перед которым всегда стоял светлый пример
Феликса  Эдмундовича Дзержинского.  Данилов тоже  твердо  верил,  что  нет
неисправимых людей.
     Через  десять дней  Мишка  работал дизелистом в  экспедиции,  которая
искала в Подмосковье артезианские скважины.  Работа была веселая, кочевая.
С  апреля по ноябрь в поле.  А зимой приходилось тяжеловато.  Нет-нет да и
навестят старые дружки.  Однажды Мишка чуть  не  сорвался,  когда Володька
Косой стал, смеясь, упрекать его в трусости. Но все же выдержал...
     И  вот  сейчас,  сидя в  темноте,  Мишка вспомнил всю  свою прошедшую
жизнь,  которая, кроме этих последних лет, состояла из драк, пьянок и была
насквозь пронизана страхом наказания.
     Приход Лебедева он воспринял как возвращение к  прошлому,  и понимал,
что,  став теперь другим человеком, он не сможет жить так, как жил раньше.
Но вместе с  тем в нем слишком прочно сидело уважение к воровским законам.
Порвав со  старым,  он всегда помогал чем мог бывшим дружкам и  никогда не
говорил никому то, о чем знал.
     Данилов просил его  помочь.  В  чем  заключалась эта помощь,  Костров
прекрасно понимал. Он должен сделать что-то, что поможет поймать Резаного.
А  не  значит ли  это предать?  Предать человека,  о  котором рассказывали
легенды  в  воровских притонах,  тюрьмах  и  лагерях.  Мишка  хорошо  знал
Широкова.  Когда-то ему нравился этот человек,  он даже старался подражать
Резаному.  Так же щегольски одевался,  старался как можно реже материться,
так  же  веско  и  спокойно говорил с  людьми.  Но  Мишка знал  и  другого
Широкова.  Знал его жестокость,  невероятную жадность, когда дело доходило
до дележки "прибылей". Никто так не обдирал компаньонов, как он.
     Костров  прекрасно понимал,  что  Широков просто  сволочь,  прекрасно
понимал, что именно такие, как он, испортили ему жизнь. Но предать...
     И  хотя он порвал со старым,  но в  глубине его души жила еще инерция
прошлого.  Вместе с  тем  его  просил Данилов.  Человек,  который для него
сделал  очень  и  очень  много.   Мишка  вспоминал  толпы  у  военкоматов,
вокзальные  перроны,   у  которых  стояли  готовые  к  отправке  поезда  с
бойцами...  Вспоминая все это,  он ощущал свою ненужность и  беспомощность
как раз в  тот момент,  когда он  хотел быть полезным.  Данилов просил его
помочь,  и  если  он  согласится на  это,  то  немедленно станет  нужным и
полезным.
     Надо думать, надо решать.
     Он не знал,  сколько просидел в  коридоре почти в полузабытьи.  Мимо,
как обычно, проходили люди, но на этот раз Костров не видел их -- он думал.
     -- Ты,  никак, спишь, Михаил! -- вывел его из забытья голос Данилова. --
Чего это ты, брат? Заходи.
     Они  снова сидели на  тех же  местах,  будто и  не  выходили из  этой
комнаты.  Сидели и  говорили о  вещах,  не  имеющих отношения к  недавнему
разговору.  Данилов внимательно следил за собеседником. Мишка был рассеян,
отвечал невпопад -- он думал.
     -- Ну что решил, Миша?
     Костров вздрогнул, он больше всего боялся этого вопроса.
     -- Так что же ты надумал, Костров?
     -- Иван Александрович, -- Мишка вздохнул, -- помогите на фронт, а...
     -- Значит,  не надумал.  А я,  между прочим, за тебя перед начальником
МУРа поручился.
     -- А он что?
     -- Теперь это уже малоинтересно. Ну, давай твой пропуск.
     -- Значит, домой мне?
     -- А куда же еще?
     -- Но ведь там...
     -- Боишься, значит? Ничего, ты Резаному помоги, он тебя не тронет.
     -- Да как же  так? --  крикнул Мишка. --  Я  же честно жить хочу,  а  вы
говорите -- помоги. Помогу, а меня к высшей мере!
     -- Честно,  говоришь,  жить  хочешь? --  Данилов обошел стол и  подошел
вплотную к  Мишке. --  Честно?  А  ты  знаешь,  что любой честный гражданин
обязан помогать органам следствия? Молчишь? Половинчатая у тебя честность.
И вашим и нашим.  Нет, Костров, человек обязан решить для себя -- с кем он.
Посредине проруби знаешь что болтается?.. Если ты с нами, значит, должен и
бороться за наше дело.  Середины здесь нет.  Понял?  А ты,  я вижу, больше
всего Резаного боишься.
     -- Я не боюсь. Он придет, я с ним знаете что сделаю!
     -- Ничего ты не сделаешь. У него наган, а у тебя? Ты лучше сделай так,
чтобы мы с ним что-нибудь сделали.
     Внезапно за окном пронзительно и резко закричала сирена,  та,  что на
крыше здания МУРа.  Потом голос ее слился с  десятком других.  Над городом
поплыл протяжный басовитый гул.
     -- Опять  тревога. --  Данилов погасил лампу  на  столе,  поднял  штору
светомаскировки. -- Что такое? Гляди, Костров!
     Над городом ходили кинжальные огни прожекторов.  Внезапно два из  них
скрестились,  и  в точке встречи заблестел корпус самолета.  Захлебываясь,
ударили с крыш зенитные пулеметы, глухо заухали зенитки.
     Налет. Вот оно. Немцы над Москвой.
     Данилов забыл о Кострове, он забыл вообще обо всем на свете. Он видел
только небо,  рассеченное прожекторами,  на котором, словно красные цветы,
вспыхивали разрывы снарядов.
     Где-то над крышами домов занялось зарево.
     -- Что это? -- спросил Костров. -- Что это, Иван Александрович?!
     -- Это город наш горит, Миша. Вот и в Москву пришла война.
     А  зарево разгоралось все сильнее.  Горело где-то недалеко,  в районе
Трубной. Отчаянно звеня, пронеслись туда пожарные машины. В кабинете стало
светло. Зыбкий розовый свет выхватывал из темноты лица, словно выкрашенные
желтой краской.
     Данилов взглянул на Кострова. У того дергало щеку.
     -- Иван Александрович, --  хрипло сказал Мишка, -- я помогу. Сделаю все,
что нужно будет.


МУРАВЬЕВ

     -- Вот эта квартира. Здесь и живет Марина Алексеевна.
     -- Спасибо,  мамаша.  Вы не беспокойтесь, она мне рада будет, -- сказал
он, твердо глядя в подозрительные старухины глаза.
     -- Ну, если так...
     -- Только так и никак иначе.
     Старуха отошла, еще раз подозрительно оглянувшись. Бог его знает, кто
такой. Здоровый байбак, одет ничего себе, может, и впрямь родственник.
     Игорь сел на скамейку у крыльца. От цветов в палисаднике шел терпкий,
дурманящий запах.
     "Почти как на даче, как в Раздорах".
     Там  эти же  цветы росли у  самого крыльца и  так же  дурманяще пахли
вечерами.  Когда-то  они  казались ему  огромным пушистым ковром.  И  дача
казалась огромной,  и даже скамейка. Но с каждым годом они становились все
меньше и меньше.  Дача уже не представлялась такой большой --  обыкновенный
одноэтажный домик. Он понял, что сам вырос, а все осталось прежним.
     Последний раз он  был на  даче летом тридцать девятого.  Ах какое это
было  лето!  Рано  утром  они  втроем:  Коля,  Володя  и  он,  уезжали  на
велосипедах на Москву-реку,  купались до одури, валялись на траве, курили.
Курили вполне легально, и именно это было особенно приятным.
     После обеда ходили на окраину поселка,  на дачу инженера Дурново, где
была волейбольная площадка.  Веселая это была дача.  Сам инженер почти все
время находился в отъезде --  строил мосты.  Его жена Александра Алексеевна
хотя  была  дама  в  возрасте,  но  молодежь любила очень и  сама играла в
волейбол.
     Вечером они сидели на скамейке у  водо