ишу. Армянский переулок, дом три, квартира
десять.  Со двора?  Понял. Полесов, -- Иван Александрович положил трубку, --
эксперта,  проводника с  собакой!  Срочно на выезд.  Муравьев,  поедешь со
мной. Шарапову скажи, чтоб допрашивал один.
     На  лестничной площадке третьего этажа толпились жильцы:  мужчина лет
пятидесяти в  грязной нижней рубахе,  с  очками в  металлической оправе на
птичьем носу,  три женщины в засаленных халатах с пронзительно-любопытными
глазами. У дверей квартиры стоял дворник в белом фартуке.


     На ступеньках, прислонясь головой к переплету перил, сидела девушка в
милицейской форме.  В лице ни кровинки.  Рядом старушка с жиденьким пучком
волос на затылке держала пузырек с нашатырем.
     -- Товарищ начальник! -- навстречу Данилову шагнул дворник. Он каким-то
шестым чувством определил,  что  старше всех  здесь именно этот  человек в
полувоенном костюме. -- Дворник Спасов. В квартиру никого не пускаю.
     -- Спасибо, товарищ Спасов. Народу вот многовато...
     -- Женщины ить, любопытные больно, -- виновато улыбнулся дворник.
     -- Любопытным придется разойтись по квартирам.  Что с  милиционером? --
Данилов кивнул в сторону лестницы.
     -- Да,  товарищ начальник,  страсти-то какие, -- одна из женщин вонзила
любопытные глаза в Ивана Александровича. -- Мы в квартиру зашли...
     -- А, собственно, зачем вы туда заходили? Забыли чего?
     -- Как же зачем? -- вмешался в разговор мужчина в очках.
     "Гриб-мухомор", -- подумал Данилов.
     -- Мы общественность...
     -- Вы лучше бы за порядком в подъезде следили,  а то у вас на лестнице
помойка.  А это, -- Данилов кивнул на дверь, -- дело милиции. Разойдитесь по
квартирам.
     -- То есть как? Я, как общественник, обязан информировать...
     Данилов обратил внимание на  глаза  этих  людей,  полные  назойливого
любопытства глаза:  "Сволочи,  сплетники,  это из  тех,  что крупу и  соль
скупают пудами..."
     -- Все, --   твердо  сказал  он, --   по  квартирам.  Доктор,  займитесь
милиционером. Орлов, пускай.
     Проводник,  стоявший на  площадке ниже,  отстегнул поводок.  Огромная
овчарка Найда,  черная как ночь,  без единой подпалины,  деловито,  в  два
прыжка оказалась у дверей.
     Прием был старый.  Эта категория людей больше всего на  свете боялась
собак.  Площадка вмиг опустела, только старушка осталась рядом с врачом да
дворник стоял рядом с Даниловым.
     -- Что с милиционером?
     -- Обморок,      Иван      Александрович,      ничего     страшного, --
судебно-медицинский  эксперт   Лев   Борисович   подошел   к   Данилову, --
девчонка...
     -- Кончили? --  спросил  Иван  Александрович  эксперта,  осматривавшего
дверь.
     -- Можно.
     Они вошли в квартиру.  В прихожей резко пахло чем-то горелым. Коридор
был  темен  и  казался  бесконечным.  Данилов  пошарил по  стене,  щелкнул
выключателем.  Под  потолком вспыхнул матовый фонарь,  отделанный бронзой.
Две двери вели в комнаты.
     Эксперт, посвистывая, возился с дверными ручками.
     Данилов слышал, как за спиной порывисто дышал Игорь.
     -- Муравьев, спокойнее, ты же не девушка. Все?
     -- Да, -- эксперт отошел к стене.
     В комнате, тесно заставленной громоздкой мебелью, на ковре, сшитом из
нескольких  узких  крученых  дорожек,   лежал  человек.  Левая  рука  была
неестественно выгнута  и  подмята  телом,  рядом  с  правой,  откинутой  в
сторону, лежал пистолет.
     Данилов  внимательно оглядел  комнату:  тяжелые  бархатные  шторы  на
окнах;  буфет, похожий на замок; черное бюро; инкрустированный перламутром
письменный  стол,  громоздкий,  как  саркофаг;  покрытый  пылью  чертежный
комбайн;  шкаф с выбитым зеркалом;  еще одно зеркало,  наклонно висящее на
стене,   на   полу  под   ним   несколько  маленьких  блестящих  осколков;
полуоткрытая дверь в другую комнату...
     Иван  Александрович шагнул  к  настенному  зеркалу.  Несколько  минут
рассматривал его раму, отделанную стеклянными цветами. Они были необычайно
тонки и изящны.  Один цветок был отбит начисто.  Данилов нагнулся,  поднял
осколки с пола.  Потом снял зеркало со стены, внимательно рассмотрел дырку
в обоях и вышел в другую комнату.
     Он не хотел смотреть на убитого.  Да и  ни к  чему это было.  Он знал
убитого.   Еще  там,  в  управлении,  услышав  адрес,  он  знал,  что  это
"Зяма-художник" --  Зиновий Аркадьевич Грасс --  художник-график. В тридцать
втором он  попался на  изготовлении фальшивых документов,  брал его  тогда
Данилов,  брал здесь.  На суде Грассу дали пять лет.  Но ударным трудом на
Беломорканале он сократил срок,  вернулся, и Иван Александрович все чаще и
чаще встречал его рисунки в газетах и журналах.
     Вторая комната в  квартире,  видимо,  спальня.  Почти всю ее занимала
огромная кровать с рваным выцветшим балдахином. Кровать, кресло, столик на
паучьих ножках и банкетка. Грасс жил холостяком, это было видно сразу.
     "Почему-то  в  холостых  квартирах  даже  пахнет  особо", --   подумал
Данилов.
     Он  сел  в  кресло  и  только  теперь  увидел тяжелые яловые сапоги у
кровати,   брезентовый  ремень  с   кобурой  на   полу,   хлопчатобумажную
гимнастерку с зелеными петлицами.
     Данилов подошел к кровати, поднял гимнастерку. В петлицах старшинские
треугольнички,  в  кармане удостоверение:  "Настоящим удостоверяется,  что
тов. Грасс З. А. является художником-ретушером газеты "Тревога".
     Так,  теперь ясно,  откуда у  него пистолет.  Значит,  он вошел в эту
комнату,  взял его,  пошел обратно, выстрелил в кого-то, кто стоял рядом с
зеркалом... А потом?
     Данилов достал папиросу.
     А потом? Второй раз ему не дали стрелять. Почему?
     Человек не мог прыгнуть на него.  Не успел бы просто. Грасс бы попал.
Наверняка попал бы.  Значит,  стреляли дважды.  Значит, пуля, убившая его,
выпущена из другого пистолета.
     -- Муравьев! Если можно, принеси мне его "Коровина".
     Игорь вошел и  положил на стол пистолет.  Данилов вынул обойму.  Пять
патронов. Выходит, убитый стрелял дважды.
     -- Пулю из стенки вынули, Иван Александрович, из "коровинского" пуля.
     -- А вот ты,  если бы жизнь решил кончать, сначала бы в зеркало палил,
а потом в себя?
     -- Может, он с оружием обращаться не умел?
     -- Не думаю.
     -- А может быть, еще у кого-то "коровинский" был?
     -- Вряд ли.  Сюда приходил,  видимо,  опытный человек. Он и постарался
инсценировать самоубийство.  Если бы  это была случайная ссора,  то  гость
убитого просто ушел бы,  вернее,  убежал в страхе.  Человека убить --  дело
нешуточное.  Значит,  второй был  опытным в  этих делах.  А  раз  так,  то
подобные люди пистолет Коровина в  руки не  возьмут.  Им  эта "пукалка" не
нужна. Ты вот от него, я помню, отказался. То-то...
     -- Любопытное  дело,  милый  Иван  Александрович, --  в  комнату  вошел
доктор. -- У нашего подопечного на затылке гематома.
     -- На затылке? Ваш вывод?
     -- Пока преждевременно,  но я думаю, не ошибаюсь, вскрытие подтвердит.
Убитого сначала оглушили, а потом выстрелили ему в висок.
     -- А  потом кто-то зеркало передвинул, --  добавил Игорь. --  Оно за два
конца веревкой схвачено было. Чуть подвинул -- и закрыта дырка...
     -- Собаку пустили?
     -- Только что.
     -- Протокол?
     -- Полесов пишет.
     -- Игорь, милиционера и свидетелей сюда пригласи.
     В дверь неуверенно постучали, словно поскребли.
     -- Да. --  Данилов наконец вспомнил,  что  держит  во  рту  незажженную
папиросу.
     -- Товарищ начальник, --  на пороге,  неуклюже приложив руку к  берету,
стояла девушка в милицейской форме, -- старший милиционер Редечкина...
     -- Садись,  товарищ Редечкина, -- Иван Александрович чиркнул спичкой, --
садись. Как же ты так?
     Девушка покраснела, казалось, кровь вот-вот закапает сквозь щеки.
     -- По комсомольскому набору?
     -- Да, пятый день в милиции.
     -- Раньше где работала.
     -- В метро, контролером.
     -- Что ж так? Постовой, а без оружия...
     -- А я  не постовой,  товарищ начальник,  у меня здесь сестра живет во
дворе. Я от нее шла. Вдруг женщина бежит: "Помогите, помогите!" Я за ней.
     -- Ты соберись и расскажи все по порядку.  Только вспомни как следует.
Все вспомни, важно это очень.
     Девушка опасливо покосилась на открытую дверь в соседнюю комнату:
     -- Я сейчас. Погодите...
     К сестре Алла Редечкина забежала на минутку. Занесла ребятам сахар из
своего  милицейского пайка.  Никого  дома  не  было.  Алла  достала  из-за
половицы ключ,  открыла дверь и  оставила сахар на столе.  Она еще немного
постояла в комнате.  Потом взглянула на часы. Было четверть девятого утра.
У  нее оставалось целых три часа,  и  Алла решила подъехать в  общежитие к
девчатам.  Она вышла во  двор,  порадовалась,  что ей дали отпуск именно в
такой солнечный день.
     "Помогите... А-а-а! Помогите! Милиция!"
     Из соседнего подъезда выбежала женщина. Алла только увидела ее лицо и
остановившиеся,  полные страха глаза.  Она еще не  успела опомниться,  как
женщина, схватив ее за рукав, потащила к дверям:
     "Скорее, скорее, товарищ милицейская девушка! Там... там..."
     На третьем этаже женщина толкнула ее в дверь квартиры:
     "Там!.. Там!.."
     Алла,  ничего не понимая, словно автомат, шагнула в темный коридор. В
глубине его была открыта дверь. Она подошла к ней и заглянула в комнату.
     На ковре лежал человек.  Босой, в зеленых военных галифе, рядом с ним
зловеще поблескивал пистолет,  вокруг голову ковер  влажно чернел.  Что-то
липкое подкатилось к  горлу,  в  ушах  зазвенело тонко-тонко.  В  коридоре
внезапно  стало  темно.  Хватаясь  руками  за  стену,  Алла  выбралась  на
лестничную площадку...
     -- А во дворе вы никого не заметили?
     -- Нет, пусто было.
     -- Ладно,  идите.  Только в  следующий раз не пугайтесь.  У нас служба
такая.
     -- Я знаю, извините, -- смущенно почти прошептала девушка.
     -- Ну иди, дочка...
     -- Стало быть, вы дежурная ПВО?
     -- Я.
     -- Ваша фамилия Самойлова, зовут Елена Сергеевна?
     -- Так, Елена Сергеевна.
     -- А  скажите,  уважаемая  Елена  Сергеевна,  в  чем  заключаются ваши
обязанности?
     -- Если,  значит, фашист прилетит, разбудить жильцов в своем подъезде,
в убежище их проводить, деткам помочь, там, старухам. Бомбы поджигательные
тушить...
     -- А еще?
     -- Нести ночное дежурство. У всяких посторонних документы проверять, и
если что, милиционера кликнуть.
     -- Вы все время находились у дверей подъезда?
     -- Все время.
     -- Так как же? Никого не было посторонних?
     -- Никого.
     -- А что случилось, вы знаете?
     -- Как не знать,  жилец из десятой самострел учинил.  Это он из-за нее
все.
     -- Из-за кого?
     -- Марина у него была. Беленькая такая. Ходила к нему. Что они делали,
не скажу,  не видела,  только часто она у него оставалась.  Бывало,  ночью
вместе приедут на машине,  шмыг в  парадную и к себе.  А потом он ее утром
провожает.
     -- А кроме Марины к Грассу ходил кто-нибудь?
     -- Много,  все его дружки разные.  Бывало,  идут, а карманы от бутылок
рвутся. Безобразить к нему ходили. А он душа простая, добрая, всех пускал.
     -- А в последнее время?
     -- Да последнее время его-то  и  не  было.  Он ушел в  том месяце.  На
фронт,  говорил.  Вот только вчера и вернулся в форме и с наганом.  "Ты, --
говорит, -- тетя Лена, меня разбуди в восемь", -- и к себе пошел.
     -- А почему вы в шесть ушли с поста?
     -- Ах,  товарищ начальник, не в шесть -- в семь ушла, Гастроном у нас в
семь открывают.
     -- Долго там были?
     -- Час,  наверное,  у  меня часов-то нет.  А  домой шла и у ворот двух
военных встретила, они-то мне и сказали, что время пять минут девятого.
     -- Военные выходили из вашего двора?
     -- Из нашего. Из ворот.
     -- Постарайтесь вспомнить их.
     -- В сапогах хромовых,  с ремнями через плечо.  У одного,  что на часы
смотрел, нашивка золотая.
     -- Какая нашивка, узкая или широкая?
     -- Широкая, товарищ начальник, страсть какая широкая.
     -- Вы раньше их не видели?
     -- Нет, не видела.
     -- Что дальше?
     -- Я,  конечно,  побежала  Зиновия  Аркадьевича будить.  Гляжу,  дверь
открыта.  "Неужто встал?" --  думаю.  Зашла в комнату,  а он лежит. Тут я и
побегла на улицу.
     -- Игорь, --  Данилов встал, --  дело ясное.  Ты сейчас иди в "Вечерку",
найди знакомых Грасса,  узнай,  кто такая Марина.  Ты,  Степан, с жильцами
поговори. Я в управление.
     На  лестнице  Данилов  задержался,   пропуская  санитаров,  уносивших
убитого.  Он  прошел  сквозь расступившуюся толпу  любопытных у  подъезда,
подошел к машине.
     -- Извините, -- кто-то тронул его за рукав.
     Данилов оглянулся. Перед ним стояла пожилая женщина с пустой авоськой
в руках.
     -- Я хотела вам кое-что сообщить...
     -- Слушаю вас.
     -- К гражданину Грассу ходило много разных людей.  Журналисты... А три
дня назад заходил его сослуживец, подполковник.
     -- Так, значит, подполковник? Я знаю, летчик?
     -- Нет, пограничник. Такой интеллигентный, седоватый. Очень жалел, что
не застал его.
     -- У  этого подполковника ожог  на  правой щеке? --  внутренне холодея,
спросил Данилов.
     -- Ошибаетесь,  у него шрам,  белый такой,  с левой стороны,  здесь, --
женщина провела пальцем от губы до глаза.
     Он.  Точно он.  Широков.  Уже в  машине Иван Александрович расстегнул
крючки воротника.  На душе было скверно.  Точно так же, как пятнадцать лет
назад, когда он в Питере, на Лиговке, потерял след Резаного.


     Зачем  Широков  приходил  к  Грассу?  За  деньгами?  Может  быть,  за
ценностями?  Маловероятно.  Ни денег,  ни тем более ценностей у убитого не
было.  Значит,  Широкову был нужен Зяма-художник. Но ведь Грасс никогда не
связывался с  уголовниками.  Он  делал  фальшивые  накладные  артельщикам,
липовые печати  на  документы,  справки.  Его  "клиентура" была --  крупные
хозяйственники. Кто же указал Широкову на Грасса? Кто?


     В коридоре "Вечерки" пахло керосином. Из-за закрытых дверей вырывался
приглушенный стук пишущих машинок, обрывки телефонных разговоров, смех.
     В  отделе иллюстраций было тихо.  Огромное окно распахнуто,  за ним в
золотистом мареве видны крыши и  облезлые церковные маковки.  Со  стен  на
Игоря смотрел добрый десяток человеческих лиц. Красивые, строгие и веселые
женщины, мужчины с орденами и без таковых, бородатые и бритые, дети.
     Из-за  стола,  заваленного старыми  фотографиями,  обрезками  бумаги,
рисунками,  газетными  полосами,  навстречу Муравьеву поднялся  человек  в
синем костюме.
     -- Я хотел узнать, сотрудничал ли в вашей газете художник Грасс.
     -- Зяма?  Разумеется!  Мы с ним гигантские друзья! А с кем имею честь,
простите? Смирнов, -- представился художник.
     -- Значит, мне повезло. -- Игорь достал из кармана удостоверение.
     Смирнов  внимательно прочитал его,  поднял  на  посетителя удивленные
глаза:
     -- Нет.  Это недоразумение.  У  него были неприятности,  но давно.  Он
чудный художник. Хороший товарищ.
     -- Вы его хорошо знали?
     -- Хорошо -- не то слово. Зяма мой лучший друг!
     -- Значит, мне опять повезло.
     -- Что? Скажите, что могло с ним случиться? Ах ты господи, Зямка...


     Смирнов заметался по кабинету, он был похож на большую птицу.
     -- Вы  сядьте,  сядьте,  пожалуйста. --  Игорь присел на  стул. --  Дело
серьезное.
     -- Серьезное? --  Смирнов сел и  сразу же  начал перекладывать на столе
строчкомеры, пинцеты, ножницы.
     -- Вы только... В общем, Грасс, убит.
     Ножницы со  звоном упали на пол.  Смирнов закрыл лицо руками.  Только
пальцы мелко вздрагивали.
     "Они слишком тонки и красивы для мужчины, --  подумал Игорь, -- слишком
нежны".
     Смирнов убрал руки, и Муравьева поразила перемена, происшедшая с этим
красивым,  не  по годам моложавым лицом.  Оно сразу постарело,  даже глаза
померкли. Перед Муравьевым сидел усталый, больной человек.
     -- Дайте закурить.
     Смирнов неумело взял папиросу, прикурил.
     -- Зяма звонил мне вчера,  сегодня он должен был зайти ко мне с новыми
рисунками...
     Он замолчал. В комнате повисла тишина, гнетущая и тяжелая.
     -- Кто мог это сделать? -- спросил Смирнов.
     -- Мы еще не знаем. Вот пришли к вам. Надеюсь, вы поможете.
     -- Я говорил ему: брось эту женщину. Брось!
     -- Вы имеете в виду Марину?
     -- Да, Марину Флерову.
     -- Кто она такая?
     -- Как вам сказать? Знаете ли, есть категория женщин, красивых, умных,
свободных.   У  них  огромный  круг  знакомых  и  необычайная  жадность  к
развлечениям.  Они не думают,  как и где живут.  Они просто живут, легко и
свободно.   Такие   обычно  нравятся  занятым  мужчинам.   Дайте   спички,
пожалуйста. --  Смирнов снова прикурил. -- Марина такая. Немного пишет, чуть
рисует,  немного снимает,  немного поет,  снимается в кино...  в эпизодах,
разумеется.  Всего понемногу и -- ничего. У нее открытый дом. Народу полно.
Можно приехать в полночь, за полночь.
     -- Она давно знакома с Грассом?
     -- Да,  года три.  Он для нее --  убежище.  Это она говорит... Устав от
кутежей, разочаровавшись в очередном увлечении, она убегала к Зяме. Марина
называла это -- "стать на душевный ремонт". А он терпел, терпел и ждал.
     -- Вы говорили,  что у нее открытый дом? Если я вас правильно понял, к
ней мог приходить любой, даже малознакомый человек?
     -- Да, вы правильно поняли.
     -- А что вы скажете о людях, которые у нее бывали?
     -- Всякие. --   Смирнов  вздохнул. --   Наш  брат-журналист,  киношники,
актеры.  Всякие.  А бывает,  компания эдаких молодчиков приедет... Хватких
таких,  разодетых, с короткими пальцами в кольцах. Молчаливые, только пьют
да похохатывают. Я их не люблю. Денег у них много.
     -- А где живет Флерова, знаете?
     -- Да, конечно.


ДАНИЛОВ

     Телефон зазвонил.
     -- Ты погоди,  не части так.  Погоди! -- Данилов взял трубку. -- Данилов
слушает.  Молодец,  Игорь,  ты сначала сюда приезжай,  а потом уже к мадам
поедешь.  Давай,  жду.  Ну,  так как будем? -- Иван Александрович отодвинул
телефон. -- Как будем, я спрашиваю, дальше жить? А, Михаил?
     -- Как люди, как все люди. Я же завязал.
     -- Это я  знаю,  читал твое заявление.  Ты  лучше скажи,  зачем ко мне
пришел?
     -- Так военком же...
     -- А ты думал,  Костров, что военком тебе сразу два кубаря даст? Как я
помню, ты в тридцать седьмом его квартиру побеспокоил...
     -- Так...
     -- Нет, брат, ты что-то недоговариваешь.
     -- Я, Иван Александрович, перед вами как на духу...
     -- Так  зачем ты  себе  дело в  Грохольском приписал?  А?  Ты  же  был
домушник, а тут разбойное нападение. Да еще пишешь, что завязал?
     Мишка Костров заерзал на  стуле.  Он сидел в  кабинете уже битый час.
Здоровый, большерукий. Неспокоен был Мишка, ох неспокоен. Где-то в глубине
глаз прятался страх.
     -- Так мы с тобой не столкуемся.  В Грохольском работал не ты. Работал
там Влас. Он сейчас в Таганке суда ждет. А вот зачем тебе это дело брать?
     Мишка молчал.
     -- А я знаю. Ты домой идти боишься. Лучше в тюрьму, чем домой. Верно?
     -- Сажай, Иван Александрович. Хочешь, все нераскрытые квартиры возьму?
     -- Все? До одной?
     -- Все...
     -- Ишь благодетель. Ты мне квартиры, а я тебя в КПЗ. Так? Молчишь... А
правда где?  Мы для чего здесь сидим?  Мы закон охраняем.  А  закон и есть
правда. Ты лучше расскажи, зачем пришел? Может, я тебе помогу.
     -- Честно?
     -- Ты, Миша, мое слово знаешь.
     -- Боюсь я домой,  Иван Александрович.  Ритку с дитем утром к матери в
Зарайск отправил. Сам сюда: или на фронт, или в тюрьму, только не домой.
     -- Кто приходил? Кто?
     -- Мышь.
     -- Как Мышь?.. Лебедев?
     -- Он.
     -- Зачем?
     -- Пришел ночью,  дверь отмычкой отомкнул,  поднял меня.  Послезавтра,
говорит, чтоб у Авдотьи был.
     -- В Малом Бо