качки и  пели о  том,  как юнга
Биль дерется на ножах с боцманом Бобом и о "стране далекой юга,  там,  где
не злится вьюга...
     А рядом со скамеечкой был забор, и за ним тоже тонко и волнующе пахли
цветы, и за этим забором жила Инна.
     Они вместе росли на  даче,  вместе катались на  велосипедах и  вместе
играли в волейбол. И только в этом году он увидел ее словно впервые, будто
не было до этого пяти долгих лет. Увидел, что у нее тонкая, легкая фигура,
золотистые волосы, вздернутый нос и родинка над верхней губой.
     При ней ему хотелось еще лучше играть в волейбол,  еще быстрее гонять
на  велосипеде.  Хотелось выдумывать необычайные истории или спасти ее  от
хулиганов.  Почему-то,  играя  в  волейбол  (если  они  попадали в  разные
команды),  он старался "погасить" мяч именно на нее,  обогнать рискованно,
прижав к забору, на велосипеде, обрызгать водой на купанье. Да мало ли что
тогда могло прийти в голову!
     Однажды он  заметил,  что,  приезжая из Москвы,  на станции он всегда
встречал ее.  Как-то  они пошли со станции совсем в  другую сторону,  мимо
дач, мимо заборов, через шоссе, к лесу.
     Они шли и молчали, только иногда касались друг друга горячими руками.
Он  задержал ее  руку в  своей,  и  она не отняла ее.  Потом он целовал ее
теплые шершавые губы, и она целовала его неумело, как целуются дети.
     Она говорила все время:  "Игорек...  милый... Игорек". С того дня они
каждый день встречались на той же полянке.  Инна бежала к  нему,  и у него
холодели руки от нежности.
     В Москве они встречались реже,  но все равно часто. Ходили в кино, на
каток. И у них было свое парадное, в котором они целовались...
     И  сейчас,  увидев  цветы,  уловив запах  того  далекого лета,  Игорь
вспомнил Инку и пожалел,  что не позвонил ей.  Он даже знал,  как она ждет
его звонка.  Забирается с ногами на красный большой диван в своей команте,
читает и  ждет.  Ветер из окна шевелит ее волосы,  она смешно дует на них,
если они падают на лоб.
     Но как он может позвонить, что сказать?.. Все ребята уходят на фронт,
а он...


     Игорь сидел на  лавочке,  слушал,  как дребезжат стекла на  улице,  и
думал об Инне. Постепенно наступила ночь. И она была особенно заметна, эта
военная ночь, так как оконный свет не разгонял темноты.
     Игорь закурил,  на  секунду ослепнув от  вспышки спички.  Лишь только
глаза привыкли к  темноте,  он увидел перед собой старичка с  противогазом
через плечо.
     -- Сидите, значит? -- вкрадчиво спросил он.
     И от одного его голоса у Игоря стало муторно на душе.  Он понял,  что
ему ни  за что не отвязаться от этого почтенного ветерана домоуправления и
что  придется  доставать  и  показывать  удостоверение,   чего  совсем  не
хотелось.
     -- Сижу, папаша, -- все же бодро ответил Игорь.
     -- Курите?
     -- Курю.
     -- Знаете,  на  каком  расстоянии  виден  с  воздуха  огонь  зажженной
папиросы?
     Игорь   вспомнил   плакаты,    которыми   было   обвешано   муровское
бомбоубежище, твердо сказал:
     -- Знаю, -- и тут же погасил окурок.
     -- А документы у вас есть, что вы родственник Флеровой?
     "Все же настучала вредная бабка", -- подумал Игорь и ответил:
     -- А зачем документы, папаша, я разве на нее не похож? Многие говорят,
что очень.
     -- Мне ваше сходство устанавливать некогда...
     -- Папаша!..
     Игорь  не  успел договорить.  От  калитки процокали каблуки.  Подошла
женщина.  Муравьев не мог хорошо разглядеть ее в темноте. Он только видел,
что она по-мальчишески стройна и высока.
     -- К   вам  родственник,   гражданка  Флерова, --   проскрипел  ехидный
дежурный.
     -- Ко мне? -- Голос был низкий, чуть с хрипотцой.
     "Курит, наверное", -- подумал Игорь.
     -- Я к вам,  Марина Алексеевна. --  Муравьев встал. -- Может быть, в дом
пригласите?
     Женщина открыла дверь и остановилась на пороге, приглашая:
     -- Прощу, родственник.
     Осторожно пройдя темную переднюю,  Игорь вошел в комнату.  Он слышал,
как хозяйка опускала шторы на окнах,  потом щелкнула выключателем.  В углу
засветилась причудливая лампа: бронзовая женщина держала за стебель цветок
лотоса. Зеленый мертвенный свет заполнил комнату, увешанную картинами.
     -- Ну, я вас слушаю, родственник, -- Флерова взяла тонкую папиросу.
     "Латышская", -- отметил Игорь.
     -- Так что же?
     -- Я  уполномоченный Московского уголовного розыска, --  прибавив  себе
одно звание, сказал Игорь, доставая удостоверение.
     -- Так, -- сказала Флерова, -- любопытно.
     И  по  тому,  как у  нее дрогнуло что-то в  глубине глаз,  как нервно
пальцы начали перебирать спички в  коробке,  Игорь понял,  что она чего-то
боится.  И  тут  само сердце подсказало ему нужное,  вернее,  единственное
решение. Возможно, что именно в этот момент в нем родился следователь.
     -- Ваш друг убит.
     -- Зяма? -- почти крикнула Флерова.
     "Вот оно, начало!" По спине Игоря поползли мурашки.
     -- Почему вы подумали о нем?
     -- Я не...
     -- Отвечайте! Ну! Быстро!
     Пауза.
     -- Разве у вас один друг?
     -- Зяма собирался на фронт...
     -- Не лгите, вы знали, что он в Москве, он сегодня вечером должен быть
у вас.
     -- Я...
     -- Говорите правду.
     И  тут  случилось неожиданное.  Флерова заплакала.  Громко,  навзрыд.
Этого  Игорь никак не  мог  предугадать.  По  дороге сюда  он  ожидал чего
угодно: лжи, запирательств, сопротивления, наконец, но только не слез.
     А женщина продолжала плакать. Игорь налил воды в стакан, протянул ей.
     -- Хорошо...  Я скажу...  Я все...  сама... --  говорила Флерова, стуча
зубами о край стакана.
     -- Собирайтесь.
     И тут где-то совсем рядом раздался отрывистый и басовитый звук. Он на
секунду наполнил комнату и  стих.  Но  вслед  ему  спешил второй,  третий.
Зазвенело окно,  тонкотонко.  Где-то  на улице ударил пулемет.  И  вдруг --
страшный грохот. Со звоном рухнула рама. Погас свет.
     Игорь подбежал к окну.  На небе,  в лучах прожекторов, лопались белые
разрывы зенитных снарядов.
     Налет! Первый настоящий налет!
     -- Марина Алексеевна, -- позвал Игорь.
     И вдруг он понял, что Флеровой в комнате нет.
     Натыкаясь на  мебель,  опрокинув что-то,  Игорь выскочил на  крыльцо.
Двор  был  пуст.  Улицу  заливал  мерцающий  мертвенный  свет.  Она  стала
неузнаваемой. Метрах в ста он увидел бегущую женщину.
     Она!
     -- Стой! -- крикнул Игорь. -- Стой, стрелять буду! -- Он выхватил наган и
побежал.  Под  ногами противно хрустело стекло.  И  вдруг  нога  поехала в
сторону,  он тяжело упал на тротуар.  Левую руку обожгло,  но Игорь увидел
только Флерову, которая вот-вот скроется за углом.
     -- Стой! -- еще раз крикнул он и выстрелил в воздух.
     Из-за  угла  навстречу Флеровой  выскочил  милицейский патруль.  Один
человек остался возле нес, другой подбежал к Игорю.
     -- Все в порядке, --  сказал Муравьев, --  я из МУРа, помогите доставить
задержанную.


ФЛЕРОВА

     -- У  вас есть только одна возможность, --  Данилов встал,  прошелся по
комнате, -- одна возможность -- правда.
     Флерова молчала.  Она словно окаменела с  той самой минуты,  когда ее
ввели в управление.
     -- Вы слышите меня? Я понимаю ваше состояние. Но хочу напомнить: время
военное,  и закон строже вдвое.  Помните, суд всегда принимает во внимание
чистосердечное признание. Я уйду, а вы посидите, подумайте.
     Она осталась одна.
     Вспышка  энергии,   вызванная  страхом,   заставившим  ее  бежать  из
квартиры,  сменилась сначала истерикой, когда ее вели по темному Каретному
ряду, потом полной апатией.
     На столе рядом с ней лежала пачка "Казбека" и спички.
     Она  взяла папиросу,  попробовала прикурить.  Не  получилось.  Спички
ломались одна за другой.  И только тогда Марина увидела,  что у нее дрожат
руки. Она, словно слепая, вытянула пальцы перед собой.
     Дрожат. Но почему? Что она сделала плохого? Что? Нет, так не годится.
Почему этот человек говорил о суде?  Судят убийц,  шпионов,  воров. Она же
ничего не украла.  Не убила никого...  Зяма убит. Как познакомилась с этим
человеком...  Пускай его  приведут сюда...  Все  по  порядку.  Вот бумага,
ручка. Она напишет. Сама напишет...
     А  где-то в  глубине памяти ожили слова:  "...суд всегда принимает во
внимание чистосердечное признание".


     Этот день был особенно длинным. Солнце закрыла светлая пелена. Батуми
ждал дождя. Одуряюще и терпко пахли цветы. Воздух стал влажным и липким.
     Она утром поругалась с  Зямой.  Просто так,  от нечего делать.  Ей не
хотелось больше жить в этом городе,  есть в душных шашлычных, пить кофе на
набережной и  ждать дождей.  Она хотела уехать в  Сочи.  Увидеть знакомых,
начать  привычно-веселую,  безалаберную ночную  жизнь.  Ей  мучительно  не
хватало  сплетен  и   новостей,   элегантных  поклонников,   преувеличенно
дружеских объятий знакомых киношников.
     -- Уезжай,  если хочешь, --  сказал Зяма, --  я  не поеду.  У меня здесь
дела. --  И  потом,  неужели я  не  имею права один месяц в  году не видеть
пьяных рож твоих знакомых?
     У него действительно были дела.  Он приехал к старику-чеканщику. Зяма
хотел написать о  старом мастере для журнала и  поучиться у него искусству
чеканки.  Зяма  уходил к  нему  рано утром и  возвращался домой только под
вечер. От него пахло кузницей, раскаленным металлом и углем.
     Марина  отчаянно скучала.  Поначалу она  ходила с  Зямой  к  старику.
Искренне  восхищалась  тяжелыми  барельефами и  изящными  тарелками,  пила
терпкое вино и  ела тягучий сыр сулугуни.  Потом ей  наскучило все это:  и
чеканные фигуры на меди, и ласковый, улыбчивый старик, и вино.
     Ей надо было встречаться со знакомыми,  обязательно заниматься чужими
делами, ночи напролет спорить об искусстве.
     -- Ты говоришь, что любишь искусство, -- сказал Зяма. -- Оно вот -- рядом
с  тобой,  настоящее искусство,  а  не треп о  нем.  Ты никогда не станешь
хорошим художником -- ты слишком много говоришь об этом. А творчество -- это
молчание.  То, что в тебе и что всегда страшно вынести на люди, так же как
и любовь.
     -- Ты на себя погляди. Тоже мне художник -- из бывших каторжников!
     Сказала --  и  сразу же  пожалела.  Зяма стоял бледный,  только пальцы
судорожно перебирали кисточки, которые сушились на подоконнике.
     -- Да,  я сидел. Но там я работал. Был бригадиром взрывников. Я строил
канал, и у меня кончился срок, но я остался рвать гранит для канала еще на
полтора года. Я только там понял, что такое творчество и каким должен быть
художник.  Он  должен быть  достойным великих свершений людей,  тех  самых
каналов и строек. Иначе он просто лишний.
     Потом он взял свой чемоданчик и ушел к старику. А она осталась.
     "Нехорошо, --  подумала Марина, --  нехорошо, что я так его обидела. Он
добрый.  Он же единственный человек,  который меня ни разу не обидел. Ведь
сколько ухаживал и ждал! Не то что другие. У тех одно: в ресторан, выпить,
а потом --  в постель.  Нет,  зря я его так... Зря". Но ничего, вечером она
"залижет раны"... Возьмет у него деньги, на неделю смотается в Сочи.
     Теперь, когда было найдено компромиссное решение, Марина успокоилась.
И  хотя она точно знала,  что не  вернется больше в  Батуми,  ей все равно
приятно было думать о том, что она непременно приедет сюда через неделю. И
Зяма будет ее встречать,  и лицо у него будет добрым и радостным.  От этих
мыслей  стало  хорошо  на  душе,  и  она  пошла  на  набережную в  кофейню
перекусить.
     Пока  смуглолицый толстоусый  официант,  похожий  на  разбойника,  не
принес ей вино и купаты,  она все думала о том, кого встретит в Сочи и как
там обрадуются ее приезду.
     -- У вас свободно?
     -- Да, -- ответила она и подняла глаза.
     У  столика стоял  высокий седой человек.  Потом,  когда он  сел,  она
заметила шрам на лице и орден на лацкане светлого пиджака.
     Некоторое время они сидели молча. Потом разговорились. И опять Марина
стала прежней,  московской Мариной:  в меру кокетливой,  в меру грустной и
остроумной.  Ее  нового  знакомого звали  Вадим  Александрович или  просто
Вадим.  Он --  ленинградец.  Полярный летчик.  Марина почувствовала, что ее
понесло.  Так всегда начинался у  нее очередной роман.  После завтрака они
гуляли по  набережной,  потом зашли на  квартиру к  Вадиму (у  его хозяина
чудная маджарка)...
     Днем они уехали в  Сочи.  Марина едва успела собрать вещи и  написать
записку.
     В  Сочи все было так,  как она думала.  Шумно,  весело,  безалаберно.
Знакомые артисты,  режиссеры,  писатели.  Но был еще и Вадим. Ей нравилось
бывать с ним на людях. Летчик, герой. "Мужик на зависть".
     А он был сдержан с ее знакомыми. Сдержан, но щедр. Только когда Вадим
садился играть в карты,  он становился совсем другим. Глаза его были пусты
и холодны, лицо приобретало странное, охотничье выражение.
     -- Он  настоящий мужчина, --  говорили ей  приятельницы, --  любит риск.
Видишь, какое у него лицо?
     Вадим никогда не проигрывал и не прощал долги.
     -- Это дьявол, а не человек, -- говорили о нем.
     Под утро,  когда они оставались вдвоем, Марина жадно обнимала его. Он
был крепок,  как спортсмен-профессионал.  Она рассказывала ему о  себе,  о
Зяме...  Рассказывала и боялась надеяться,  что вот оно, счастье, которого
она ждала всю жизнь.
     Уехал Вадим внезапно. Утром они пошли на пляж, но по дороге встретили
какого-то человека. Он что-то сказал Вадиму, и тот сразу заторопился.
     Собрался он  по-военному быстро.  Оставил Марине десять тысяч  и  два
костюма.
     -- За ними зайду в Москве. Жди...
     А  вечером Мишка Посельский,  фотокор столичного журнала,  рассказал,
что два дня назад в колхозе "Виноградарь" кто-то оглушил сторожа,  взломал
сейф и унес триста сорок тысяч.  Но Мишке никто не поверил.  Его все знали
как отчаянного трепача.
     Конечно,  в Батуми Марина не поехала.  Десятого июня,  почерневшая от
солнца  и  размякшая от  жары,  она  решила  уехать.  Хотелось  махнуть  в
Ленинград,  там,  в Управлении полярной авиации,  разыскать адрес Вадима и
уехать с  ним в  Латвию на взморье.  Пока еще Латвия была "заграницей",  и
киношники, приезжавшие оттуда, рассказывали чудеса.
     Но  в  Москве она  закрутилась:  дела,  как говорят гадалки,  "пустые
хлопоты".  Деньги она истратила.  Ей  подвернулась халтурка на Мосфильме --
маленькая роль со  словами, --  и  она  осталась.  А  через неделю началась
война.
     Целый месяц ей  никто не звонил,  никто не приходил в  гости.  О  ней
просто забыли.  И  тогда она почувствовала свое одиночество.  Она осталась
одна в этом огромном городе,  занятом делами суровыми и важными.  Вместе с
одиночеством пришел страх.  Тогда  Марина позвонила.  Зяма  был  дома.  Он
встретил ее,  сварил кофе,  налил коньяку,  и она поняла, где ее настоящее
убежище,  и  всю  ночь  Марина строила планы их  будущей жизни.  А  утром,
успокоенная и  полная  твердой уверенности в  том,  что  она  начнет  жить
по-новому,  она вернулась к  себе.  Перебирая вещи в шкафу,  нашла костюмы
Вадима.  И  ей  стало грустно.  Они  были совсем из  другой,  беззаботной,
веселой жизни... Наверное, Вадим уже на фронте. Увидятся ли они еще?
     Он пришел через два дня. Небритый, в измятом костюме.
     -- Ты разве не на фронте?
     -- Пока нет. Я очень устал. Утром поговорим.
     Утром Вадим вынул из чемодана форму командира-пограничника.
     -- Ты же летчик! -- удивилась Марина.
     Вадим усмехнулся одними губами,  продолжая рыться в чемодане.  Марина
подошла и  заглянула через  его  плечо.  В  чемодане лежали  толстые пачки
денег, два пистолета и желтела россыпь патронов.
     -- Откуда это у тебя?
     Вадим,  не  отвечая,  собрал патроны,  высыпал их на стол,  достал из
чемодана несколько обойм и, все так же молча, начал заряжать их.
     -- Почему ты молчишь?! Слышишь! Почему?!
     Вадим  молча сунул обойму в  рукоятку пистолета.  Раздался неприятный
щелчок.
     -- Так, --  Вадим подошел к ней,  покачивая на ладони матово отливающий
чернотой пистолет, --  тебе интересно, откуда у меня оружие? Так? Профессия
такая.
     -- Ты же летчик?
     -- Да,  я  "летчик".  Я  летаю  и  пока,  слава  богу,  не  сажусь.  Я
экспроприатор, ясно? Ну, а если проще -- налетчик.
     И она вспомнила Мишку Посельского и его рассказ о взломе сейфа.
     -- Значит, это ты там, в колхозе...
     -- Не только я. Вместе с тобой.
     -- Я ничего не хочу знать.
     -- Об этом скажи в НКВД. Ты жила на эти деньги...
     -- Будь они прокляты!..
     -- Это патетика,  так сказать,  отрывок из мелодрамы.  А чекисты любят
факты.
     -- Какие факты?.. Слышишь, какие?!
     -- Не глухой,  слышу. Первый -- деньги. Второй -- ты служила мне ширмой.
Третий --  прятала мои вещи.  Любого из них хватит, чтобы отправить тебя на
десять лет. А ввиду военного времени -- расстрелять.
     Она согласилась.  Вернее, заставила себя согласиться. Ею управлял уже
только страх.  Вадиму понадобились документы,  вернее,  нужно было  что-то
исправить в ночном пропуске. Она дала адрес Зямы...
     Написав все,  Флерова положила ручку, и внезапно ей стало удивительно
спокойно и совсем не страшно.


ДАНИЛОВ

     -- Картина ясная. Грасса убил Резаный. Убийство художника -- его первое
преступление   в   Москве.    Понимаете,   товарищи,   по   городу   ходит
командир-пограничник.  Хотя он,  может быть, уже переменил обличие. Но это
неважно.  Кровь пролита.  У  него  нет  документов,  значит,  надо ожидать
следующего  убийства.   Он  свободно  разгуливает  по  городу.  И  сигналы
тревожные. Кто-то ракеты над крышами зажигает. Не надо забывать: Широков --
бывший белобандит.  Такому ничего не стоит с фашистами снюхаться. Пока это
всего лишь предположение. Пока.
     Данилов замолчал,  посмотрел на  ребят.  Лица их  казались усталыми и
неживыми. Только Муравьев сидел свежий, словно всю ночь спал. Молодость.
     -- Я думаю,  Иван Александрович, --  Полесов поднялся, --  надо Широкова
ждать или у Мишки, или у Флеровой.
     -- Ты о Малом Ботаническом забыл?
     -- Там его ждать нечего.  Час назад из райотдела сообщили:  сгорел дом
номер шесть.
     -- То есть как?
     -- Просто очень. Упала зажигалка.
     -- Не вовремя. Ох, не ко времени. Хозяйка-то жива?
     -- Добро спасала, обгорела. В больнице.
     -- Ты,  Полесов,  в эту больницу поезжай.  Узнай,  что и как. Я думаю,
кого-нибудь  из  девчат  туда  вместо  нянечки  послать  нужно.  Совещание
окончено.  Муравьев,  пойдешь с  Флеровой.  Ждать будешь там  Широкова.  Я
договорюсь,  тебе подмогу дадут,  дом оцепят,  Шарапов, останься, разговор
есть.


МУРАВЬЕВ

     -- Хотите,  я  сварю  вам  кофе?  Настоящий  черный  кофе.  Это  очень
помогает, когда хочешь спать.
     -- Я не знаю, удобно ли?
     -- А чего неудобного, хозяин здесь вы, только прикажите.
     -- Вот это вы напрасно, Марина Алексеевна...
     -- Шучу,  сидите и ждите. Сейчас будет чудный кофе, меня научил варить
старик в Батуми.
     Флерова вышла.  В  квартире было  необычайно тихо.  Игорь разглядывал
натюрморты на стене, и ему на секунду показалось, что никакой войны вообще
нет.  Тишина окутывала его вязкой пеленой.  Воздух в комнате слоился сизым
табачным дымом.
     "Нужно открыть окно. Обязательно открыть окно, иначе я засну".
     Игорь подошел к  старому креслу,  покрытому истлевшей шкурой,  и сел,
вытянув ноги,  только теперь он почувствовал смертельную усталость.  Глаза
начинали слипаться. Муравьев глубоко затянулся папиросой.
     "Ты смотри,  Игорь,  идешь на  задание старшим.  Я  договорился,  дом
оцепят. Где ставить людей, участковый покажет. Если что, стреляй, но лучше
живым бери.  Очень он нужен нам,  Широков-то,  живой нужен. Разговор с ним
один есть".
     Игорь встал, посмотрел в окно. На улице -- пусто.
     Это хорошо, значит, ребята из отделения укрылись как следует. И вдруг
ему  стало не  по  себе:  а