таническом?
     -- Там.  Не придешь, и тебя и Ритку с Надькой -- на ножи, так, говорит.
Резаный велел.
     -- Ясно. А что еще?
     -- Найди,  говорит,  Пахома,  чтоб тоже был. Я утром к вам. С Резаным,
знаете сами, не пошутишь.
     -- Знаю, ты пока подожди в коридоре, я тебя позову.


     Ну,  что будем делать, Данилов? Что делать-то будем? Значит, появился
в Москве Широков. Ох, не вовремя он появился. А впрочем, когда Резаный был
ко  времени?  Лежит на  столе пачка.  На истертом корешке штамп наискось --
"Архив". Вот тебе и архив! Как же вы там, братцы-иркутяне, а? Жив Широков.
Сколько лет орудует, и ни одного задержания.
     А  память,  память  крутит ленту  воспоминаний.  Двадцать пятый  год.
Саратов.  Тогда ты приехал в  город вместе с ребятами из бандотдела помочь
местным чекистам обезвредить особо опасную группу. Помнишь?


     Данилов проснулся оттого, что почувствовал: кто-то стоит над кроватью
и внимательно разглядывает его.
     В комнате было по-рассветному серо, за окном хлестал по крышам дождь.
Первое,  что он  увидел, --  глаза.  Холодные,  большие,  синие глаза.  Они
смотрели на него требовательно, по-хозяйски. Около кровати стоял человек в
кожаной куртке, щеголеватых бриджах и сапогах.
     "Значит, ты и есть Данилов?"
     Иван вскочил, сунул руку под подушку.
     "Лежи,   лежи.   Пистолетик  твой  я  забрал.  Больно  крепко  спишь,
уполномоченный. Фамилия моя Широков. Для ясности -- поручик Широков".
     Иван закрыл глаза и застонал от стыда и бессилия.
     "Не надо нервничать.  Ты  же  хотел меня увидеть?  За  этим из Москвы
приехал? Смотри. Вот я весь", -- Широков левой рукой снял фуражку.
     Седой, большеглазый, худощавый, похожий на киноактера Альфреда Менжу,
стоял он перед Иваном, поигрывая его именным маузером.
     "Запомнил, уполномоченный? Прощай, братец!"
     Иван  увидел,  как  из  черной  пустоты  ствола  вырвалась бесконечно
длинная огненная игра и ударила его в грудь, слева, там, где сердце. Потом
уже хирург сказал ему: "На полмиллиметра повыше, батенька, и все".
     Широков,  Широков... Бандит, никогда не грабивший частных лиц. Только
инкассаторов, сберкассы, налеты на транспорты с золотом.
     Впрочем,  он  допустил  несколько исключений из  этого  правила.  Да.
Точно.  Грабеж церкви.  В тридцатом, тридцать третьем и, если не ошибся, в
тридцать седьмом,  здесь в Москве,  попытка... Церковь... Зяма-художник...
Любопытно.  Любопытно.  Нет,  погоди,  при чем здесь Зяма? Какое отношение
имеет газетный график к церкви?  Вроде никакого? Но все же это версия... А
может быть,  Широков приходил к Зяме за документами?  Нет.  Не может быть.
Зяма работал с артельщиками, а это совсем другой мир. Да и у Широкова есть
люди для подобных дел. Другие люди. Совсем другие.


     И  тут почему-то  Данилов вспомнил отца.  Старик работал лесничим под
Брянском.  Последний раз он  видел его два года назад.  В  июне.  Ему дали
отпуск,  и они с Наташей поехали к старикам. В Москве накупили вина, икры,
рыбы,  сухой  колбасы.  Кучу  никому  не  нужных  подарков.  Наташа всегда
покупала самые неожиданные вещи:  то часы с  боем,  возраст которых нельзя
было определить, то прибор для сбивки мороженого, то духовой утюг.
     Потом они со стариком бродили в  лесу,  и Данилов радовался,  что вот
какой у него отец крепкий еще.  А он показывал сыну лес, словно знакомил с
людьми,  потом  привел  его  на  лесопитомник и  показал двухлетние сосны,
трогательные в своей беспомощности, похожие на молодую травку. Но все-таки
это были сосны, и на них можно было сосчитать иголки. Все, до одной.
     Здесь у  питомника они выпили водки,  которую отец захватил с  собой.
Пили по  очереди из  кружки,  закусывая солеными крепкими огурцами.  Остро
пахла хвоя,  и  роса была холодная.  Он  собирал росу в  ладони,  слизывал
языком,  и ему казалось, что вместе с ней в него входит свежесть и сила. А
старик сидел напротив, курил и молча улыбался.
     Дверь  распахнулась без  стука,  и  в  кабинет  ввалился запыхавшийся
Муравьев.
     -- Иван Александрович!
     Данилов молча, выжидающе разглядывал Игоря.
     -- Иван Александрович, я...
     -- Ты  пока  еще  помощник уполномоченного,  а  не  начальник розыска.
Уяснил?
     -- Уяснил.
     -- Так что из этого следует?
     -- Я, товарищ начальник, эту бабу "наколол".
     -- Так...
     -- Вы дайте мне ее взять и  ордер для "шмона",  а потом она расколется
как орех.
     -- Так... -- угрожающе произнес Данилов. -- Ты кто, работник милиции или
вор?  Еще раз услышу --  пять суток ареста.  Сядь,  воды выпей и докладывай
по-человечески.
     -- Я  узнал,  кто  эта  женщина, --  Игорь  вздохнул. --  Флерова Марина
Алексеевна. Проживает на Делегатской.
     -- Понятно.  Поедешь к ней.  У меня пока версий определенных нет. Ясно
одно --  работа Широкова.  Да, да. Не удивляйся, именно Широкова. Он жив. В
разговоре с Флеровой нажми на церковь. Любые ее связи с церковью. Понял?
     Когда Муравьев вышел, Данилов глубоко вздохнул и задумался. Ему опять
предстоял сложный разговор с Мишкой Костровым.
     -- Ты  меня слушай,  Миша.  Внимательно слушай.  Ну  кого ты  боишься?
Мрази, Резаного, бандита, бывшего поручика. Да он ведь даже и поручиком-то
не  был.  Юнкер недоучившийся.  Он  чем  силен-то,  чем?  Страхом твоим да
других. А как его перестанешь бояться -- он слаб становится, совсем слаб.
     Молчание.
     -- Молчишь.  На фронт пойти не боишься,  а здесь...  Здесь тоже фронт.
Резаный не зря в Москве объявился именно тогда,  когда немцы наступают. Ты
пойми это, Михаил. Для нас Резаный такой же враг, как и немцы. Вот сегодня
он человека убил. А тот человек на фронт ехал, драться ехал. Понял? Он еще
многих убьет,  если  его  не  взять.  Зачем  он  просил найти Пахома,  как
думаешь?  Пахом мастер. Значит, Резаному инструмент нужен. А для чего? Ну,
что молчишь? Боишься? Да... здесь тот же фронт!
     -- Я не боюсь, я о другом думаю...
     -- А,  кодекс воровской чести?  Нет его.  У  всех у  нас один кодекс --
гражданственность.  По  ней мерить свои поступки надо.  Смотри, --  Данилов
подошел к карте. --  Смотри,  немцы вот уже куда пришли. Об этом подумай, а
не о дружках своих бывших.
     Зазвонил телефон: Данилова вызывал начальник МУРа.
     Иван Александрович вошел в кабинет и остановился на пороге. Начальник
сидел, закрыв глаза. Данилов осторожно кашлянул.
     -- Я не сплю, глаза просто устали. Заходи.
     -- Вы бы настольную лампу включили.
     -- Не люблю. Садись, Иван Александрович.
     Спокойно,   даже  слишком  спокойно,  Данилов  начал  докладывать  об
убийстве в Армянском переулке.  Начальник не перебивал.  Он сидел,  закрыв
глаза, откинувшись на спинку кресла. Молчал, молчал все время. Даже тогда,
когда услышал о Широкове.
     Иван  Александрович закончил доклад.  В  комнате воцарилось молчание,
только старые часы в углу астматически хрипло отсчитывали секунды.
     -- Плохо дело, Иван, -- начальник открыл глаза, -- совсем плохо дело. Ты
не ошибся?
     -- Точно он.
     -- Широков...  Широков.  Просто не верится. Неужели опять появился? Не
забывай,  что  Широков не  просто бандит.  Это  преступник с  политической
окраской. И если он появился в Москве в такое время, значит, это не просто
так.
     Начальник снова закрыл глаза.  Часы  в  углу  заскрипели и  медленно,
натужно начали бить.  Раз...  Два...  Три...  Четыре...  Пять...  Шесть...
Семь... Восемь...
     Потом они замолкли, и внезапно комнату наполнил чистый, светлый звук,
будто где-то зазвенела тонкая струна.
     Начальник улыбнулся:
     -- Слышишь?  Вот за это их и  держу...  Приказываю.  Создать группу по
отработке  версии  Широкова.  Старший --  ты,  твои  помощники --  Муравьев,
Шарапов,  Полесов.  Будет  трудно,  подкину  еще  людей.  О  Широкове надо
сообщить в госбезопасность.
     Начальник поднял телефонную трубку.


ПОТАПОВ

     "Ох грехи,  грехи наши тяжкие.  Время смутное,  бесовское.  Разбойное
время!"
     Отец Георгий шел  привычной тропкой вдоль кладбища.  Оно  походило на
город.  Здесь были свой центр и своя окраина. В центре стояли внушительные
часовни. Тут господствовали мрамор и золото. В центре этого города вечного
покоя нашли последнее пристанище купцы первых двух гильдий, действительные
статские советники,  инженеры горные и  путейские.  Чуть  поодаль --  целый
квартал занимали генералы и  кавалеры орденов...  Могилы  военных украшали
кони, барабаны, пушки, кивера.
     Могилы  артистов,  художников,  поэтов  были  легкомысленно  украшены
каменными  и  гипсовыми  цветами,  виньетками,  палитрами и  лирами.  Этот
квартал отец  Георгий не  любил.  Особенно часовню поэта Есенина.  Нередко
приходили сюда  пьяные  любители изящной словесности.  Пили  водку,  пели,
плакали,  писали на памятнике стихи.  Особенно досаждал священнику студент
Владислав Арбатский.  Он  почти каждую ночь приезжал и  безобразничал.  Но
сейчас исчез, видимо, в армию забрали.
     Каждый вечер отец Георгий гулял по улицам города печали. Он не боялся
мертвых,  он шел мимо могил,  читал даже в  темноте надписи на памятниках.
Это были привычные для него люди. Привычны были и чины. Он словно видел их
живыми: в мундирах, манишках, сюртуках дорогого сукна.
     Дома  отец Георгий аккуратно снял облачение,  повесил его  в  шкаф на
плечики,  расправил складки  тяжелой  рясы.  Затем  он  накинул  на  плечи
расписной китайский халат и отправился в ванную. Подставляя под струи воды
свое еще крепкое,  холеное тело, он покрякивал от удовольствия, притопывал
ногами и довольно громко напевал невесть каким образом пришедшую на память
песню своей бурной молодости. Собственно, слов той песни он уже не помнил,
в  голове  вертелись  лишь  строчки:  "Степь,  пробитая  пулями,  обнимала
меня..."  Ее-то и  напевал теперь отец Георгий в  разных вариантах,  и его
красивый  густой  баритон  доносился  до  кухни,  где  супруга,  Екатерина
Ивановна,  готовила легкую закуску.  Она  покачивала головой,  отмечая про
себя, как это мирское столь быстро вытесняет у батюшки божественное.
     Она была воспитана в  строгой вере и  с глубоким почтением относилась
не  только  ко  всему,  имеющему непосредственное отношение к  отправлению
церковной службы,  но строга была и  непримирима и  тогда,  когда,  как ей
казалось,  нарушаются устоявшиеся законы  семейной  добропорядочной жизни.
Так было до ее замужества в тихом Тамбове,  в отцовской семье. Ничто тогда
не нарушало главного течения жизни -- ни революция, ни последовавшая за ней
война,  ни разгул антоновщины. В степенной семье тамбовского иерея не было
места   революциям.    Первое   смятение   пришло   в   образе   крепкого,
немногословного,  хмурого мужчины,  на лице которого бурное время оставило
свой неизгладимый отпечаток:  у  него была прострелена щека,  и он,  когда
волновался,  слегка заикался и картавил. Судя по немногословным рассказам,
жизнь потаскала его по городам и весям,  приходилось ему бывать и заметной
фигурой в политической игре, а нынче он решил отойти от политики и создать
свое собственное гнездо, обратившись к богу.
     Вместе с  ним  ворвались в  жизнь  Екатерины Ивановны и  тревоги того
времени.  Отец  и  новый  постоялец подолгу  тихо  беседовали за  накрепко
запертой дверью отцовского кабинета.  Приходили к  ним какие-то незаметные
люди и так же незаметно исчезали. Но затем все вошло в свою обычную колею.
Она привыкла к гостю, к преследующей ее хмурой улыбке и даже не удивилась,
когда однажды он сделал ей предложение, а отец с легкостью благословил их.
Как-никак,  у гостя имелся довольно крупный капитал,  и не в бумажках, а в
довольно-таки твердой валюте.  Видно,  у мужчин была своя договоренность о
будущем Екатерины Ивановны.  Несколько позже благодаря отцу ее супруг стал
священником в подмосковном селе Никольском. Оттуда уж и перевели супруга в
Ваганьковскую церковь.
     Судьба  складывалась удачно.  Впереди,  опять-таки  благодаря  старым
связям  отца  и  усердию  новоиспеченного  батюшки,   открывались  широкие
перспективы на  пути  служению  господу.  Одно  только  смущало  Екатерину
Ивановну --  вот это самое мирское,  от чего никак не мог да,  видно,  и не
хотел  отказываться отец  Георгий.  Она  вздохнула и  понесла  в  столовую
закуски.
     Отец  Георгий  старательно расчесал старинным гребнем длинные волосы,
бороду,  слегка  подправил усы  и,  еще  раз  внимательно осмотрев себя  в
зеркале,  остался доволен.  Вот  уже  к  пятидесяти,  а  лицо свежее,  без
морщинки.  И  все  оттого,  что  он  умеет  пользоваться  жизнью.  Никаких
излишеств --  и потому всегда в форме. "А если эта рука, -- он вытянул руку,
сжал и разжал кисть, --  возьмет саблю,  то ого-го! -- мы еще посмотрим, кто
сумеет устоять против славного потаповского удара".
     Он  закутался в  халат,  подпоясался шелковым шнуром и,  сунув ноги в
тапочки, отправился в столовую.
     -- "Степь,  прошитая  пулями..." --  снова  запел  он,  входя. --  Н-ну,
матушка,  чем вы сегодня порадуете страждущего? --  пропел он. -- Посмотрим,
посмотрим... --  Он подошел к  буфету,  открыл дверцу и достал хрустальный,
оправленный  серебром  графин.   Открыл  пробку,   долго   принюхивался  к
содержимому,  потом крякнул и  сказал: --  Отменно,  матушка.  В  самый раз
настоялась!  Заготовил для большого праздника,  ну  да уж господь простит,
отведаю нынче.
     Он выпил, смакуя, рюмку настойки, стал медленно закусывать, развалясь
на стуле.
     -- Да, любезная Екатерина Ивановна, -- продолжал он свою речь, -- скоро,
скоро наступит большой праздник для нас с вами.  И достигнет известный вам
отец Георгий высот немалых.  И  снова,  как  прежде,  много скажет знающим
людям имя Сергея Владимировича Потапова.
     -- Уж не  собираешься ли ты, --  сказала жена с  усмешкой, --  отойти от
церкви? Мирское потянуло?
     -- Ну что ты, что ты! -- засмеялся он. -- Большие перемены грядут, и нам
готовить к  ним  паству.  От  знающих людей  слышал --  готовятся серьезные
перемены...
     Этих перемен он  ждал всю жизнь.  Будучи человеком опытным,  он сумел
прикрыть свое прошлое такими одеждами, что, пожалуй, ни у кого, даже у его
собственной жены, оно не вызывало сомнений.
     Что  знали  о  нем?   Сергей  Владимирович  Потапов.   Происходит  из
приказчиков.  В свое время закончил школу прапорщиков. Мечта об офицерских
погонах была у него,  по существу,  мечтой выбиться в люди.  Однако карты,
все заранее распланированное будущее смешала Октябрьская революция. Многие
в ту пору слабо разбирались в нахлынувших событиях,  не разобрался вовремя
и он...  Ушел на Дон, а после прихода в Ростов Буденного понял наконец, на
чью  сторону  склоняется  фортуна.   Испугался  расправы  скорых  на  руку
"товарищей" и  ушел  со  старыми своими документами подальше,  в  глубинку
российскую.  Увидев,  что новый порядок пришел надолго,  если не навсегда,
решил,  что  надо  служить ему.  Встретил на  тернистом пути своих исканий
добрых людей,  те помогли ему найти дорогу.  Оказалась та дорога служением
богу.  Вот,  пожалуй,  и  все.  Не  ведая  за  собой  особых грехов против
Советской власти,  он  не  считал даже необходимым сменить фамилию,  что в
двадцатые годы  сделать  было  проще  простого.  Честность перед  богом  и
собой --  вот его основной принцип.  Принципы уважают. Даже ошибаясь, можно
рассчитывать на  снисхождение.  Его праведное настоящее искупало с  лихвой
ошибки незрелой молодости. Все почти так и было.
     Но иногда, то ли под действием хмеля, то ли в предвидении наступающих
потрясений,  прорывалось в  нем  то,  прежнее,  томительно-сладкое желание
"выбиться в люди".  Нет,  он не считал, что ему крупно не повезло в жизни,
просто он готовил себя для иной, более возвышенной роли.
     Все,  что говорилось им на исповеди, --  решительно все верно. И он не
уставал это подчеркивать. Но была у Сергея Владимировича и вторая жизнь.


     Было так. И школа прапорщиков, и мечта о погонах. В смутные дни между
Февралем и Октябрем семнадцатого года вступил он в ударный отряд -- ловил и
пускал в  расход дезертиров.  В  те  дни  носил  на  рукаве белый  череп и
трехцветную нашивку.  Форма шла ему.  После Октября перебрался на  Дон,  к
генералу Краснову.  Вот там-то  и  состоялась памятная до сих пор встреча.
Сергей Владимирович и  сам  роста немалого,  но  на  барона фон Мантейфеля
смотрел снизу  вверх,  смотрел с  почтением и  преданностью.  Ротмистр фон
Мантейфель был  начальником разведки немецкого экспедиционного корпуса,  и
связи его со штабом генерала Краснова оказались довольно-таки тесными.


     Ему  не  давали  сложных  или  трудновыполнимых  поручений.  Так,  по
мелочам. Но платили исправно, с немецкой щепетильностью. Война есть война,
и вскоре капитан Сергей Владимирович Потапов за храбрость и особое усердие
был представлен к  офицерскому Георгию,  который получить так и  не успел.
Может быть,  в  память об  этой первой награде и  изменил имя,  став отцом
Георгием.  У  него был,  как  говорили,  очень уравновешенный и  спокойный
характер.  Никто,  пожалуй,  в  контрразведке не  умел так чисто проводить
допросы.  И,  в  конце концов,  кто-то  же  должен был заниматься черновой
работой.  Он  отменно делал допрашиваемым "маникюр",  то  есть загонял под
ногти иголки,  добивал уже не нужных пленных.  Разумеется,  не у  всех его
работа  вызывала сочувствие или  просто  элементарную приязнь.  Находились
такие,  что и здоровались с брезгливым равнодушием.  Однако своим трезвым,
практическим  умом  он  не  одобрял  подобных  интеллигентов  и  внутренне
презирал их за слабость и неустойчивость характера.  Может быть,  потому и
крушение Деникина воспринял спокойно,  без  трагедии,  не  пустил  себе  в
отчаянии  пулю  в  лоб,  а  вместе  с  напарником,  вахмистром из  юнкеров
Широковым,  тоже  основательно "запачканным" в  контрразведке,  подался  в
среднюю Россию,  к людям таким же спокойным и основательным. Еще в прежние
времена он не стремился особенно попадаться на глаза начальству,  не лез в
герои, оттого, наверно, и остался незамеченным.
     На Тамбовщину попал в трудное время.  К счастью своему, не послушался
Широкова и  к эсеровскому мятежу не примкнул.  Он рассудил,  что теперь не
время  участвовать  в  делах  сомнительных и  недолговечных.  Пора  пришла
оседать в жизни крепко и надолго, благо какой-никакой, а капиталец имелся.
По  новым временам полагалось вести себя тихо,  как мышь.  Он помнил совет
отца:  мышь сперва норку прогрызет, маленькую дырочку, а уж потом начинает
туда сахар таскать. Главное, проделать дырочку...
     И Потапов нашел свою норку.  Он не терял связи с бывшим сослуживцем --
мало ли что может случиться! -- но и не афишировал своего знакомства.
     Он уже стал забывать свое прошлое,  но оно само напомнило о  себе.  В
Никольском это было.  Исповедовал приезжего человека. Дело было привычное.
А тот возьми да и скажи, мол, нет ли у вас, батюшка, маленькой дырочки вот
тут,  и  показал на  правую  щеку.  Потапов машинально схватился рукой  за
бывшую  рану,  что  скрыта была  бородой.  Спросил враз  охрипшим голосом,
откуда ведомо про то незнакомому человеку.  Тот тихо улыбнулся и  попросил
батюшку  уделить  ему  несколько минут  там,  где  сам  считает возможным.
Потапов пригласил незнакомца к  себе домой.  Жены не  было,  они  остались
вдвоем.
     Да, прошлое возвращалось. А, собственно, почему он думал, будто о нем
забыли? Какие у него на то были основания?
     А  рану эту Потапов получил во  время одного из  свиданий с  бароном.
Кто-то стрелял из темноты.  Потапов потом с  месяц провалялся в госпитале,
кормили черт те чем,  прости господи. Щека долго не заживала. Барон шутил,
что отныне эта метка и станет паролем. Вечным паролем. Хмуро шутил барон.
     Незнакомец оказался необщительным человеком, отказался от обеда, даже
рюмочку предложенной не  принял,  Передал довольно толстую пачку  денег  и
бумаж