ней простреленное плечо.  Только под утро он
встретил мужиков из соседней коммуны и,  еле держась в седле,  привел их к
сгоревшей дотла избе.
     Потом,  говорили,  были похороны.  Оркестр играл "Интернационал",  но
Иван в ту пору метался на больничной койке,  снова,  полураздетый,  мчался
сквозь пургу на коне, и кричал страшным матом, и срывал бинты...
     Сколько ран было на его теле -- все зажили, одни рубцы остались. А эта
вот -- в плече -- никогда, видно, не заживет.
     Из госпиталя он вышел,  как после тифа, --  ветром качало.  Вот тогда,
помнится,  и приехал в родное село, да уж нечего там было делать -- подался
обратно в город. Работал в охране на транспорте, в милиции. Новые товарищи
встретили хорошо,  помогли на первых порах, посоветовали учиться. А каково
это было ему?  За спиной --  война, госпитали и столько смертей, что целому
эскадрону хватило  бы.  Однако  все  та  же  крестьянская хватка  помогла.
Усидчив был.  Крепок в своем желании.  Шел на грамоту,  как на Деникина. И
победил.  Перебрался поближе к Москве, в Загорск, тут и женился. Только не
вышло у Ивана порядочной семейной жизни в тещином доме.
     Поначалу он решил было: богомольная тихая старушка, греха за душой не
держит. И дом такой же тихий и скромный. Сад, огородишко. Поселился Иван у
молодой жены, думал жизнь свою бурную поправить, в порядок привести и, кто
знает, возможно, дальше учиться. А вышло все наоборот.
     Теща тихая-тихая, а оказалось -- дальше его смотрела. Иван по-прежнему
был постовым милиционером. Должность, как говорится, невелика, а по мнению
некоторых -- все же начальство, власть, иными словами. Вот эта самая власть
и нужна была тещеньке для своих темных дел.  Жена -- что... Марья, конечно,
во  всех  материнских делах  участия не  принимала да  и  не  знала о  них
наверняка.  Красивая была девушка,  смирная. А теща, выходит, сразу поняла
свою выгоду от такого брака:  власть в доме,  кто сунется? Да только не на
того напала.
     Стал он со временем замечать,  что похаживают к старушке разные люди.
Ну,  дело божеское,  богомольное,  лавра под боком. Теща говорила, дальние
родственники к богу приходят.
     И вот однажды...
     Иван закурил новую папиросу и выглянул за дверь,  как будто его мысли
могли потревожить сон Марьи. Нет, спит -- не шелохнется.
     Да,  припозднился он однажды на службе, считай под утро домой явился,
уже светать начало.  Глядит, на тещиной половине свет горит. "Молится, что
ли?" --  подумал.  Вроде рано.  Никогда так рано не  вставала.  Они тогда в
своем доме глухую перегородку поставили,  чтобы тещиным гостям не  мешать,
да она и сама была не против.  "Дело ваше молодое, -- говорила, -- вам самим
по новым порядкам жить требуется..."  Подошел он к тещиной-то половине,  а
из  ее  двери как раз на  крыльцо мужик выходит,  прощается со старушкой и
довольно резво идет прямо на Ивана.  И  ряса на нем черная до пят.  Увидал
Ивана,  не растерялся, подошел поближе, поздоровался смиренно, сказал, что
о  делах божеских со  старушкой-праведницей беседовал,  да вот и  время не
уследил.  Слушал его Иван, и что-то давно забытое копошилось в его памяти,
но что -- никак не мог понять. Вроде бы знавал он этого человека. Только не
такого,  как сейчас,  с аккуратной темной бородкой,  а другого, молодого и
без бороды.  Но где он его встречал? Нет, что встречал -- это точно, память
у Ивана и сейчас на лица отменная. Раз увидел -- как впечатал.
     Так и  расстались они у  тещиного порога.  Позже,  отгоняя назойливую
мысль, спросил тещу, кого это она посреди ночи-то принимала. Мелко смеясь,
старушка  вроде  бы  даже  сконфузилась,   сказала,  что  это  дальний  ее
родственник,  перевели его в лавру,  теперь тут служит. Давно не виделись,
вот он и наведался.  Хороший,  божеский человек.  Может быть, все бы так и
кончилось, кабы не острая память Ивана.
     Однажды  ночью  его  так  и   подбросило  на  кровати --   даже  Марья
испугалась.  Но ничего не сказал жене,  а  утром отправился в лавру и весь
день присматривался к  приходящим.  И  на  другой день тоже.  Того ночного
незнакомца не было.  Не было видно его и среди служителей, хоть службы шли
богатые --     Сергия     Радонежского     праздновали,     основоположника
Троице-Сергиевой лавры.  Провалился незнакомец.  Приступил с расспросами к
теще.  Что-то,  мол,  нашего родственника не встречаю, вы же говорили, что
сюда   переведен.   Теща   отделывалась  общими   словами   или   попросту
отмахивалась.
     Увидеть этого человека стало для Ивана необходимостью. Увидеть, чтобы
утвердиться в  своих  подозрениях или  рассеять их.  Наконец не  выдержал,
пошел  и  все  рассказал своему начальнику.  Хороший был  человек,  только
женитьбы Ивана не одобрил,  ну так ведь не ему жить.  А тут, как рассказал
Иван о  своих подозрениях,  даже со  стула привстал.  "Ну ты, --  сказал, --
даешь! А ежели тебя память после всех ранений подводит?" Однако согласился
с Ивановым планом. Стали ждать. И дождались. Явился родственничек, тут его
с  золотишком и  взяли.  А  когда  потянули ниточку,  так  и  весь  клубок
покатился.
     Не  подвела Ивана  память:  еще  за  день  до  пожара он  видел этого
человека --  сына кулака Леденева.  Видел,  когда у  его папаши хлеб из  ям
выгребали.  Взгляд его запомнился.  А после,  как стало известно,  сынок и
порешил чоновцев,  банду  организовал из  дружков своих.  Погуляли они  на
Тамбовщине. Долго будут помнить люди их кровавые загулы.


     Вот  как  все обернулось.  А  начальник действительно хорошим мужиком
оказался.  Когда Ивана потянули в особую инспекцию,  пошел сам,  партийным
билетом поручился.  О чем они там долго говорили,  Иван так и не узнал, но
только вкатили ему "строгача" да еще сказали,  легко, мол, отделался. Ну а
с тещей по закону поступили.  Начальник и позже помог,  когда Иван, забрав
жену,  уехал в Москву.  На курсы устроил,  рекомендацию хорошую дал, а как
стал Иван работать в МУРе, едва ли не первый поздравил с повышением.
     Вот через сколько лет протянулась леденевская ниточка...  До  сих пор
плечо по ночам ноет.  Главное, чтобы врачи не догадались. Да, время сейчас
такое, что не до личных ран. Потом подлечимся...
     Иван сложил бумаги в чемодан,  запихнул его поглубже под койку и стал
одеваться.  Решил пораньше уйти, не будить жену. Ей не впервой, привыкла к
беспокойной мужниной службе.
     Солнце уже  давно  встало,  но  утренняя свежесть лежала на  траве  и
листьях.  Дышалось  легко.  Воздух  припахивал  паровозным дымом,  щекотал
ноздри.  Возле станции на длинном дощатом заборе висел свежий плакат. Иван
остановился.  Женщина подняла руку,  а  сзади штыки,  штыки...  И  присяга
военная: "Родина-мать зовет!"
     Иван посмотрел и,  ссутулившись,  пошел на станцию.  Скоро должен был
пройти поезд на Москву.


ПОЛЕСОВ

     Просыпался он всегда в шесть.  Что бы ни случилось, когда бы спать ни
лег --  в шесть открывал глаза. Потом он мог поспать еще, но в шесть должен
был проснуться обязательно.
     Когда жена Соня еще  жила с  ним,  из-за  этого по  выходным скандалы
бывали.  Мол, покою от тебя нет, даже в день отдыха. Но Соня ушла от него.
Ушла,  оставив записку:  "Степа,  полюбила другого".  Кто  был тот другой,
Полесов знал точно.  В первую минуту чуть было не собрался пойти по адресу
Грузинский вал,  дом двадцать шесть, но передумал. Насильно мил не будешь.
Это уж точно.
     Но  даже  после ее  ухода в  доме все  шло  по  старому,  заведенному
порядку.  В шесть утра Степан вставал.  Сорок минут занимался гимнастикой,
поднимал пудовые  гири,  потом  мылся  холодной водой  по  пояс,  докрасна
растирался жестким полотенцем. Завтракал он в буфете на углу 1-й Брестской
и Грузинского вала,  приходил первым,  к открытию.  Потом покупал газету и
шел на работу,  в  депо.  День был загружен полностью.  А вечера?..  После
работы приходил он домой в чистую комнату, садился у окна и часами смотрел
на улицу. Звенели трамваи, кричали паровозы на Белорусской дороге, шуршали
по тротуару подошвы прохожих,  и Степан сидел,  глядя на зажигающиеся огни
Ленинградского шоссе.
     Иногда во  дворе он встречал Соню.  Двор был общий,  так как его дом,
сорок третий, являлся как бы началом дома двадцать шесть.
     Она проходила веселая,  в  ярком летнем платье,  а рядом с ней Борька
Константинов,  симпатяга, лихой парень, лучший гитарист, пьяница и бабник.
Жил он в одной квартире со старшим братом,  Анатолием,  военным инженером.
Вот тогда совсем плохо становилось Степану.  Тогда и  просиживал он целыми
вечерами у окна: бездумно и одиноко. Правда, такие вечера стали нечастыми:
Степан записался в деповском клубе в секцию гиревиков.
     Он решил твердо:  вырву память из сердца. Упорным был мужиком Степан.
А был бы другим, неизвестно, что и получилось бы...
     Вьюжной  ночью  сурового  двадцатого года  подобрал  машинист  Андрей
Полесов на  перроне станции Чита-товарная мальчишку лет  семи.  Тот  лежал
возле угольного пакгауза совсем замерзший.  Принес его  Андрей в  дежурку,
отогрел,  чаем отпоил. Парень был черный от угольной пыли, худой, в рваном
кожушке. Забился в угол и всю ночь дрожал там, как побитая собака.
     Утром отвел его.  Андрей в  привокзальный санпропускник,  вымыл,  сам
постриг  ножницами.   Парнишка  оказался  белоголовым,   большеглазым.  Он
рассказал Андрею,  что отец его погиб на войне,  а  мать зарубили какие-то
бандиты месяц назад.
     Жаль стало Полесову сироту,  посадил он его к себе на паровоз и увез.
Сначала в  детский дом  определить хотел,  а  потом  оставил у  себя.  Так
появился в Москве Степан Андреевич Полесов.


     Дальше  жизнь  пошла  как  надо.  Степан  кончил семилетку,  пошел  в
техникум. Конечно, в железнодорожный. Получил диплом с отличием, получил и
ушел на военную службу.
     Попал  Степан  в  пограничные войска на  Карельский перешеек.  Служил
хорошо,  стал  старшиной заставы.  Правда,  особых происшествий у  него не
было,  но все-таки увез домой именные часы от наркома.  Повезло за два дня
до окончания срока службы: задержал опасного нарушителя.
     Вернулся  Степан  домой --  пошел  в  депо  мастером паровозоремонтной
бригады, стал стахановцем, вступил в кандидаты ВКП(б). В тридцать девятом,
как  раз  перед  самой  женитьбой,  наградили  его  медалью  "За  трудовую
доблесть".  За несколько дней до финской войны умер отец. Только похоронил
его Степан -- война.
     Он  сразу же написал заявление в  военкомат.  Но через несколько дней
его вызвали в партячейку.
     За  столом секретаря сидел мужчина в  гимнастерке без  петлиц,  но  с
медалью "За отвагу".
     -- Давайте знакомиться,  товарищ Полесов, -- сказал он, -- я из милиции.
Данилов моя фамилия. Садитесь, пожалуйста.
     Степан  присел  у   стола,   недоумевая,   зачем  он   вдруг  милиции
понадобился.
     -- А  дело  у  меня вот  какое, --  продолжал Данилов. --  Сейчас лучших
коммунистов  партия  направляет  для  работы  в   органы  НКВД.   От  депо
рекомендовали вас.
     Степан согласился сразу.  Он  не кокетничал,  не говорил о  том,  что
работа незнакомая. Нет. Партия рекомендует, -- значит, так нужно.
     Взяли Степана Полесова на  работу в  угрозыск.  Учил его сам Данилов.
Наука была непростая.  Но там,  где не хватало специальных знаний,  Степан
поступал так, как ему подсказывала совесть большевика.
     В отделе у Данилова работа была трудная.  Занимались они налетчиками,
бандитами.  "Клиентура",  как говорил начальник отдела, серьезная. Народ в
основном  отпетый.  Почти  каждому  при  задержании  грозила  высшая  мера
наказания -- расстрел, поэтому они сами стреляли, не стесняясь.
     Новая служба пришлась Степану по  душе.  Товарищи ему тоже нравились.
Веселые, смелые, отзывчивые ребята.
     Они  тоже  вскоре  полюбили Степана.  Ценили  его  за  хладнокровие и
огромную физическую силу.  Так же,  как в  армии и в депо,  Степан работал
обстоятельно,  на первый взгляд неторопливо. Брался он за дела незаметные.
Но обязательно находил в них важные и интересные моменты.  Так, однажды он
получил,  казалось,  совсем  пустяковое дело  о  взломе  голубятни во  2-м
Кондратьевском переулке.  Но Степан был твердо убежден, что пустяковых дел
не  бывает.  Постепенно разматывая почти совсем незаметный клубок,  Степан
вышел на  группу подростков,  а  через них на знаменитого Вальку Китайца --
крупного  грабителя  и  домушника.  Оказывается,  Валька  сколотил  группу
мальчишек,  которых пока заставлял воровать по мелочам: белье на чердаках,
голубей, папиросы в киосках.
     "Кадры готовил", -- так доложил Степан Данилову.
     Это  дело было переломным для  Полесова.  Ему  стали все чаще и  чаще
поручать работу с подростками.
     "Директор детского сада", --  смеялись отчаянные ребята из даниловской
бригады. Но они были рады, что передали Полесову свои "скучные" дела.
     Степан ездил  в  школы,  в  райком комсомола,  на  заводы и  фабрики.
Беседовал  с  родителями и  воспитателями детских  колоний,  организовывал
юношеские клубы при домоуправлениях,  доставал футбольные мячи и сетки для
волейбола.
     Дни укладывались плотно,  как патроны в обойму.  Он и не заметил, как
пролетел год.
     И  этим  утром  Степан  встал,  как  всегда,  в  шесть,  едва  только
прозвучали в  репродукторе первые  позывные станции имени  Коминтерна.  Он
несколько раз присел,  потом взял гири.  Привычно, легко, даже с некоторым
изяществом бросил их вверх, вниз, вдох, выдох...
     -- Передаем  утреннюю  сводку  Совинформбюро, --  прозвучал  в  комнате
металлический голос  репродуктора.  Степан  поставил  гири  и  внимательно
выслушал сводку до конца.  Не окончив гимнастики,  пошел в ванную.  Долго,
зло полоскался под краном. Вернувшись в комнату, открыл платяной шкаф.
     Что же надеть?  Костюм? Сегодня он пойдет в военкомат (в том, что его
рапорт  удовлетворили,   он   не  сомневался,   все-таки  не  какой-нибудь
новобранец,  а кадровый старшина).  Естественно,  что сразу же отправят на
сборный пункт,  там ему дадут форму. Значит, пригодятся и хромовые сапоги,
и широкий командирский ремень.
     Степан достал новую  коверкотовую гимнастерку.  Через десять минут он
вышел из  подъезда на залитый солнцем двор.  Эх,  лучше бы он подождал еще
минут десять, лучше бы и не выходил!
     Навстречу  ему   шел   Борька  Константинов,   в   новом   солдатском
обмундировании,  в  левой руке он  держал вещмешок,  а  на  правой повисла
заплаканная Сонька.
     Борька  молча  критически оглядел  Степана.  Всего,  начиная с  новой
гимнастерки,  кончая  хромовыми,  сияющими на  солнце  сапогами.  Оглядел,
ухмыльнулся и скрылся под аркой ворот.
     Степан  постоял,  потом  зачем-то  поправил  медаль  на  гимнастерке,
помедлил еще немного и пошел следом за ними.
     Он  без  всякого аппетита выпил стакан кофе и  съел пирожок,  даже не
обратив внимания --  с чем он. Расплатился и вышел из буфета. До управления
ходьбы было минут тридцать.  Взглянул на часы. Семь десять. Времени больше
чем достаточно.
     Степан  не  торопясь  пошел  к  улице  Горького.  На  углу  у  аптеки
остановился возле "Окон ТАСС". Внимательно прочитал стихи под карикатурами
Кукрыниксов.  На  картинках наши  бойцы насаживали на  штык сразу по  пять
бегущих немцев.  Степан вспомнил сводку и  вздохул.  Рядом  на  стенде был
вывешен свежий  номер  "Красной звезды".  Полесов прочитал вечернюю сводку
Совинформбюро,  потом  несколько заметок о  подвигах никому  не  известных
бойцов и командиров... Странно как-то получается. Вроде бы, если судить по
заметкам,  бьют  немцев в  хвост и  в  гриву.  А  опять оставляют город за
городом.  Действительно,  странно. Настроение испортилось окончательно. На
улицу Горького Степан вышел мрачнее тучи.


     Вот уже год,  как ходит он этой дорогой на работу. Вроде бы ничего не
изменилось.  Та же улица,  те же вывески и витрины... А все-таки не то. На
окнах  крест-накрест белые  бумажные полоски,  исчезли продукты с  витрин.
Закрыт кафетерий "Форель".  В  трамваях и троллейбусах окна плотно закрыты
синей  бумагой,  на  перекрестках стоят  милиционеры  с  винтовками.  Даже
дворники и те метут улицу с противогазами через плечо.
     Наверное,  таким и должен быть фронтовой город.  А Москва, хоть немцы
еще и  далеко,  город именно такой.  Ведь здесь --  главное,  отсюда партия
руководит обороной.
     И  все-таки  Москва  остается  Москвой.   Несмотря  ни  на  что.  Вот
газировщицы открывают  свои  палатки.  В  кинотеатре "Москва"  идет  фильм
"Антон Иванович сердится" и  "Боевой киносборник" номер  три.  Хорошая там
песня.  Степан пошел дальше,  напевая про  себя:  "До  свиданья,  города и
хаты..."
     Постепенно настроение улучилось.  Он шел по своему городу,  в котором
вырос и  который ему доверили охранять.  Для него Москва осталась такой же
красивой, только она надела военную форму и возмужала.


ГРАСС

     Первым в коридоре Данилов встретил Шарапова.  Как всегда, Иван пришел
на  работу за четыре минуты до девяти.  Данилов еще раз подивился точности
этого человека. Ведь живет же дальше всех, у черта на куличках.
     -- Желаю здравствовать, Иван Александрович.
     -- Здравствуй, Иван Сергеевич.
     Шарапов  глядел  на  начальника спокойно  и  выжидающе.  Нет,  он  не
раскаивался ни в чем и ни в чем не чувствовал своей вины. Он был прав. Как
всегда, прав. И правду свою понимал сердцем.
     Данилов знал это и  не  осуждал его.  Он  знал:  уж  Шарапов если что
решил, то, значит, обдумал основательно.
     -- Ты на меня не смотри так,  Иван,  не смотри.  Я  ведь тоже просился
неделю назад. И сам видишь...
     -- Значит, нет?
     -- Значит, нет.
     -- Что ж, я понимаю, дисциплина и все такое...
     -- Нет,  ты  еще ничего не понимаешь.  Нельзя же нам город-то оголять.
Город-то  наш?  Мы  за  него в  ответе?  Иди.  Попроси,  чтобы из  дежурки
задержанного привели ко  мне  в  кабинет,  вдвоем допросим.  А  я  пока  к
Смирному зайду.
     Придя к себе, Шарапов дернул тугой шпингалет, распахнул створки окна.
За  всю  долгую  службу  в   милиции  Иван  так  и   не  привык  к  запаху
присутственных мест,  этой  удивительной  комбинации  табачного  перегара,
гуталина,  карболки и тлена. Шарапов пытался бороться с ним, даже цветы из
дому в горшках принес.  Но цветы погибли на третий день,  а молодая травка
сразу же стала желтой.
     -- Иван Сергеевич,  здорово! --  крикнул с порога Муравьев. --  Ты прямо
здесь спишь, что ли?
     -- В такой духоте поспишь -- мыши сдохнут.
     -- А ты, Иван Сергеевич, в противогазе попробуй.
     Игорь дернул ящик стола и начал выгребать из него бумаги.
     -- Так,  так... --  Он  быстро пробегал их  глазами,  рвал  и  бросал в
корзину. -- "В аллеях столбов, по дорогам перронов... -- лягушечья прозелень
дачных вагонов..." Так...  не нужно... И это тоже. Иван Сергеевич, хочешь,
я тебе стихи подарю?
     -- Стихи?  Да я их не очень уважаю, Игорь. А ты что порядок наводишь --
дела, что ли, сдаешь?
     -- "Уже, окунувшись в масло по локоть, рычаг..." -- Ага... "...начинает
акать и окать..." Сдаю... Это нужно... На фронт иду...
     -- На фронт?
     -- Именно. "И дым оседает..." Вот как с этим быть?
     -- Игорь! К Данилову, -- приоткрыл дверь Полесов.
     -- Иду. О...   Степа,   товарищ   старший  опер!  Ты  прямо  на  парад
собрался. -- Игорь завистливо оглядел Полесова. -- Слушай,  давай  меняться,
ты мне ремень, а я тебе австрийскую кобуру.
     -- Разбежался! Ну что стоишь, пошли.
     -- Садитесь. --  Голос начальника был сухим и будничным. -- Прежде всего
я  вам один вопрос задам.  Вы оба такой документ,  как присяга сотрудников
рабоче-крестьянской милиции, подписывали? Ну, я вас спрашиваю.
     -- Подписывали.
     -- Значит,  разговор у нас будет простым. Рапорты ваши у меня в столе.
Там они и останутся. Здесь воевать будем...
     На столе длинно и резко зазвонил телефон.
     -- Данилов слушает!  Так,  п