клепают. --   Женщина  взяла  со   стеллажа  хвостовое  оперение
смертоносного  снаряда. --   Видите?   Мы   раньше  хорошие  вещи  делали --
арифмометры,   машины  счетные,   даже  цех  детских  металлоигрушек  был,
самолетики...
     Шарапов услышал в  ее  голосе столько боли,  что ему мучительно стало
жалко эту  немолодую,  усталую женщину,  и  себя стало жалко,  и  самолеты
детские.
     -- Курить-то можно у вас? -- спросил он.
     -- Можно, курите. Только-только пришли мы.


     Работницы сидели прямо у станков, на перевернутых ящиках, разложив на
коленях свертки с  едой.  Никто не  обратил внимания на Шарапова,  видимо,
люди привыкли к посторонним.
     -- Товарищи! --  сказала председатель завкома. --  К  нам пришел лектор,
товарищ... -- она обернулась к Ивану.
     -- Шарапов.
     -- Шарапов, он вам расскажет о текущем моменте.
     Женщины оставили еду, как по команде, повернулись к Ивану.
     Он  подошел поближе,  поглядывая на эти с  надеждой смотрящие на него
лица.
     -- Я,   товарищи  работницы,   за  другим  пришел, --  Шарапов  перевел
дыхание, --  совсем за другим.  У меня дело особое. --  Иван еще раз оглядел
собравшихся. -- Я, товарищи женщины, из милиции...
     -- Ишь ты, -- удивленно сказал кто-то.
     -- О текущем моменте говорить не стоит.  Всем нам этот момент известен
прекрасно.  Наступает фашист,  идет к  нашей столице.  Поэтому я  к вам за
помощью пришел.
     -- За  помощью? --  насмешливо спросила высокая  работница. --  Ишь  ты!
Бабоньки,  милиция у  нас помощи просит.  Ну  давай нам наган --  мы  ворюг
ловить будем.  Лучше скажи,  что ты в Москве делаешь?  Муж мой,  братья на
фронте. А ты, мужик здоровый, у баб помощи просишь...
     Наверное,  никогда в  жизни ему не было так плохо,  как в эту минуту.
Густой,  липкий стыд обволок его сознание, но вместе с ним, вернее, сквозь
него прорывалось какое-то огромное и горячее чувство.  Теплый комок сдавил
горло и мешал, не давал говорить. Только бы не заплакать!
     А  женщины уже кричали.  Все.  До  одной.  И  упреки их были горьки и
несправедливы.
     Тогда он шагнул к ним. Вдохнул глубоко, словно собирался нырнуть:
     -- Товарищи женщины!
     Голос его внезапно обрел силу и  звучность.  Стал звонким и  упругим,
как много лет назад, когда Иван служил в кавалерии.
     -- Товарищи работницы!  Я служу в милиции.  Но,  что войны касается, я
вам отвечу.  Не обижайтесь, конечно, но, когда ваши мужья еще при мамкиной
юбке сидели,  я  уже на гражданской войне кавалеристом был.  Имею ранения.
Если желаете,  могу рубашку снять,  у  меня под  ней весь послужной список
имеется.  Потом с  кулачьем дрался,  хлеб вам  добывал.  Потом все  это от
бандюг сохранял.  Вот,  значит,  какая мне жизнь выпала.  Я  от  фронта не
бегал.  Только есть  у  нас  партия большевиков,  и  она  приказала мне  с
фашистами здесь бороться.


     Женщины замолчали.
     Иван перевел дыхание.
     -- Вы думаете,  что враг там только,  на  фронте?  Нет.  Фашист на что
надеется? На панику среди нас. Как только мы испугаемся, тут он и победит.
Вот за этим мы в Москве и оставлены. Что? Не слышу? Нет, не потому я к вам
пришел.  Хочу просить вас от  имени московской рабоче-крестьянской милиции
помочь нам.
     -- Да как помочь-то?
     -- Сейчас расскажу.  Вы слыхали,  конечно,  что кто-то ракеты во время
бомбежки пускает?  Слыхали.  А  в  очередях сволочь  панику  сеет.  То-то.
Помогите нам.  Двое  ваших  рабочих недавно в  трамвае задержали злостного
паникера.  Честь  им  и  хвала.  Они  показали свою  высокую  пролетарскую
сознательность.  Я  вот хотел рассказать о  всевозможных уловках врага,  и
вижу,  что вас, товарищи работницы, долго агитировать не надо. Правильно я
говорю?
     -- Да чего там!.. Сами не маленькие!..
     Иван  подошел  к  работницам,  сел  на  ящиках  и  неторопливо  повел
разговор.


ДАНИЛОВ

     -- Этот, что ли, дом? -- Данилов полез в карман за папиросами.
     -- Этот самый.
     -- Сколько выходов во дворе? Спички есть?
     -- Два, Иван Александрович. -- Черкашин зажег спичку.
     -- Людей поставил?
     -- С утра, товарищ начальник.
     -- Ну, добро тогда. Поди проверь посты, а я пока покурю на воздухе.
     Черкашин,  чуть волоча раненную еще в  двадцатых годах ногу,  пошел к
воротам.  Данилов остался один.  Вот бывает же  так:  кажется,  всю Москву
облазил за двадцать лет работы в  угрозыске,  а в этом переулке со смешным
названием Зоологический не  довелось.  Хороший  переулок,  очень  хороший.
Здесь жить здорово. Зелени много и тишина. Вон листьев сколько накидано.
     Казалось,  что  на  тротуаре  постелили  ковер  ржаво-желтого  цвета.
Листьев было много, и они мягко глушили шаги, пружиня под ногами.


     И  внезапно Данилов поймал себя  на  странной мысли.  Ему  захотелось
сесть на трамвай и поехать через всю Москву в парк Сокольники. Дребезжащие
вагоны  начнут  кружить  по  узеньким  улочкам,  пересекут шумное  Садовое
кольцо.  Проплывут мимо  три  вокзала,  начнется  Черкизово.  Приземистое,
зеленое,  деревянное Черкизово.  А потом будет сокольнический круг. Там он
выйдет из вагона и  пойдет в рощу.  Нет,  не к пруду с пивными палатками и
каруселями,  а  в  другую сторону.  На  тропинки,  по  которым так приятно
бродить одному в тишине.
     -- Товарищ начальник!
     Голос Черкашина вернул его из Сокольников в Зоологический переулок.
     -- Вы, никак, заболели, Иван Александрович?
     -- Да нет, это я так. Ну что?
     -- Порядок.
     -- Ох,  Черкашин, Черкашин, у тебя всегда порядок. И когда в сороковом
за Лапиным приезжали, тоже был порядок.
     -- Вы,  товарищ начальник,  мне  этого  Лапина  всю  жизнь  вспоминать
будете, наверное.
     -- На  то  я  и  начальство,  чтобы вспоминать.  Мне  тоже это кое-кто
напоминает. Дома он?
     -- Дома. Не выходил.
     -- Ну, раз так, пошли.
     -- Еще кого-нибудь возьмем?
     -- А зачем? Ты ребят внизу, в подъезде, поставь.
     -- Иван Александрович, да как он в подъезд-то попадет?
     -- Ножками, Черкашин, ножками.
     -- А мы на что?
     -- Человек смертен, через него перешагнешь и иди дальше.
     -- Ну это вы зря.
     -- А ты что же, до ста лет жить хочешь?
     -- Да хотя бы. Не от бандитской же пули умирать.
     -- Это ты прав,  я  тоже хочу до ста.  Только тогда нам с тобой делать
нечего будет...
     -- На наш век хватит.
     -- К сожалению, верно. Какой подъезд-то?
     -- Вон тот.
     -- Этаж?
     -- Самый последний, пятый.
     -- Эх, Черкашин, не жалеешь ты начальство. Зови дворника.
     -- Ждет на пятом этаже.
     -- Молодец.


     Они остановились у двери с круглой табличкой: "143".
     -- Значит,  я позвоню, --  повернулся Данилов к дворнику, --  вы скажете
Харитонову,  что ему из военкомата повестка.  Понятно? Ну и хорошо. Как мы
войдем в квартиру, вы спуститесь этажом ниже и ждите, мы вас позовем, если
понадобитесь.
     Данилов повернул рычажок звонка.  За  дверью было тихо.  Он  еще  раз
повернул и  еще.  Наконец  где-то  в  глубине квартиры послышались тяжелые
шаги.
     -- Кто там?
     -- Это  я, --  сипло  и  испуганно выдавил  дворник.  Данилов выругался
беззвучно, одними губами.
     -- Я это, дворник Кузьмичев. Повестка вам из военкомата.
     -- А, это ты, Кузя? Что хрипишь, опять политуру пил? Сунь ее в ящик.
     -- Не могу, расписаться надо.
     "Молодец!" -- мысленно похвалил дворника Данилов.
     -- Черт его знает! --  Голос невидимого Харитонова был недовольным. -- Я
же инвалид, чего надо им?
     Звякнула последняя щеколда,  и  дверь  осторожно начала  открываться.
Черкашин с силой рванул ручку.
     -- Добрый день,  гражданин Харитонов. --  Данилов шагнул в  квартиру. --
Что у вас темно так?
     -- А вы кто?
     -- Я...   Ну  как  вам  сказать?   Если  точно,  то  начальник  отдела
Московского уголовного розыска,  а это товарищ Черкашин из раймилиции. Еще
есть вопросы?
     Он  все время наступал на Харитонова,  тесня его в  глубину квартиры,
одновременно настороженно и цепко следя за его руками.
     -- Я думаю, нам лучше поговорить не здесь. Как вы думаете?
     Все так же  тесня Харитонова,  он вошел в  комнату,  в  которой пахло
подгоревшим салом.  На  покрытом  старой  клеенкой  столе  стояла  большая
закопченная сковородка с едой,  начатая бутылка портвейна.  Но не это было
главным. За столом только что сидели двое.
     -- Ваши документы, -- хрипло сказал Харитонов, -- ордерок.
     Черкашин вынул ордер.
     -- Сейчас очки возьму, -- Харитонов потянулся к пиджаку.
     И  тут Данилов понял,  что пиджак не  его,  уж слишком он был мал для
этой огромной, оплывшей фигуры. Но хозяин уже сунул руку в карман, и тогда
Данилов  ударил  его  ребром  ладони  по  горлу.  Харитонов икнул,  словно
подавился воздухом,  и,  нелепо взмахнув руками, рухнул на пол. В передней
хлопнула дверь.
     "Второй!" -- похолодел Данилов.
     -- Черкашин, останься с ним! -- крикнул он и выскочил в темный коридор.
     После  комнатного света  в  темной прихожей вообще ничего нельзя было
разглядеть.  Натыкаясь на сундуки,  Иван Александрович наконец добрался до
двери и  понял,  что бессилен перед набором замков и  задвижек.  Он  зажег
спичку. А драгоценные минуты таяли. Наконец Данилов справился с дверью.
     Пистолет.  Большой  тяжелый пистолет валялся на  лестничной площадке.
Его и увидел Данилов в первую очередь,  потом он увидел руку,  тянущуюся к
нему,  и,  не  думая,  наступил на  нее  сапогом.  Только после  этого  он
обнаружил  на  площадке  странное  многорукое и  многоногое существо.  Это
дворник подмял под себя щуплого, маленького человечка.
     -- Встать! -- Данилов нагнулся и поднял пистолет.
     Первым встал Кузьмичев,  сплевывая кровь.  Тот, второй, лежал, тяжело
глядя на Данилова.
     -- Встать! Поднимите его, Кузьмичев.
     Неизвестный  поднялся.   Он  был  похож  на  подростка.  Его  фигура,
маленькие руки  не  вязались с  отекшим,  морщинистым лицом  и  выцветшими
глазами.
     -- Идите в  квартиру.  Только без фокусов.  Ясно? --  Данилов шевельнул
стволом пистолета.
     -- Я  его  отведу  в  лучшем  виде,   товарищ  начальник, --  прохрипел
Кузьмичев, -- не извольте сумлеваться.
     -- Ну что ж, веди!
     Задержанные сидели в  разных углах  комнаты,  рядом с  каждым из  них
стоял оперативник. Данилов с Черкашиным обыскивали комнату.
     Это  был  удивительный  обыск.  Еще  ни  разу  Иван  Александрович не
сталкивался с  такими  беспечными  преступниками.  Немецкий  радиоприемник
стоял  на  тумбочке,   прикрытый  для  видимости  пестрой  салфеткой,  две
ракетницы и ракеты к ним лежали в чемодане под кроватью. В шкафу нашли три
пистолета с запасными обоймами и несколько толстых пачек денег.  Складывая
на  столе все эти вещи,  Данилов краем глаза наблюдал за Харитоновым.  Тот
сидел, прислонившись головой к стене, лицо его стало пепельно-серым, мешки
под глазами еще больше набрякли.
     Трусит, сволочь, знает, что заработал высшую меру. Но почему же он не
спрятал все это? Почему оружие и ракеты лежали на самом виду?
     И тогда Данилов понял,  что Харитонов просто ждал немцев.  Он ждал их
со дня на день и не считал нужным скрывать это!
     А ракеты он держал под рукой, хотел пустить в ход в ближайшее время.
     -- Товарищ начальник, будем писать протокол? -- спросил его Черкашин.
     -- А как же,  обязательно будем писать.  Чтоб все по закону.  Их будут
судить, а суду нужны доказательства. Документы трибуналу нужны, -- сказал и
посмотрел на задержанных.
     Боятся смерти, сволочи. Будут рассказывать все, жизнь будут покупать.
     Через  час  приехала  машина.  Оперативники повели  задержанных вниз.
Данилов еще  раз  обошел квартиру,  дал Черкашину указание насчет засады и
спустился по лестнице.


ШИРОКОВ

     Он  почти  месяц  провалялся на  диване  в  маленькой  комнатушке,  с
крохотным оконцем под  самым  потолком.  Широков целыми днями читал старые
"Нивы" в тяжелых,  словно мраморных, переплетах. Читал все подряд, начиная
от  романов  с  продолжениями и  кончая  сообщениями о  юбилеях  кадетских
корпусов.  Ох, господи, жили же люди! Черт знает какой ерундой занимались.
Ну,   подумаешь,   семьдесят   лет   действительному   тайному   советнику
исполнилось.  Толку-то что?  Зачем писать об этом?  Толстые эти журналы не
вызывали у него никаких ассоциаций.  Надо сказать,  что прошлую свою жизнь
он вспоминать не любил. Его отец был акцизным чиновником в Тамбове. Андрей
стыдился его.  Отец слыл в  городе взяточником,  и  гимназисты при  каждом
удобном случае издевались над Андреем.
     В  декабре 1916  года,  подравшись с  сыном пристава Юрьева,  Широков
сбежал  на  фронт.   Ему  повезло.  Под  Ростовом  он  пристал  к  эшелону
Нижегородского  драгунского  полка.   Офицеры-драгуны  оказались  ребятами
компанейскими,  они  уговорили  командира взять  гимназиста с  собой,  тем
более,  что юноша прекрасно играл на  гитаре и  пел душевные романсы.  Его
обмундировали и  зачислили на  довольствие.  Так  вместе  с  пополнением в
персидский город Хамадан прибыл юный драгун Широков.
     На  одной из  пирушек в  офицерском собрании в  присутствии командира
корпуса  генерала Баратова Андрей  исполнил романс  "Снился  мне  сад...".
Генерал,  большой любитель пения,  прослезился и  немедленно взял молодого
драгуна личным ординарцем.  Через пять  дней  он  "за  высокий патриотизм"
наградил  его   Георгиевским  крестом  четвертой  степени  и   произвел  в
вахмистры.  А  через десять дней началась революция.  Как он ее воспринял?
Черт знает, видимо, с радостью. Он ожидал каких-то необыкновенных перемен.
Революция   представлялась  новоиспеченному  вахмистру   и   "егорьевскому
кавалеру" бесконечной скачкой по  бескрайней степи,  полной  приключений и
опасностей.  Но  на  самом  деле  все  приняло другой  оборот.  Бежал  его
благодетель генерал Баратов,  солдаты перестали подчиняться,  посягнули на
самое святое -- офицерские погоны. Кавказский фронт развалился.
     Где  только  не  был  вахмистр  Широков!   На  Дону,  у  Краснова,  и
первопоходником успел  стать.  В  восемнадцатом определился он  наконец  в
Ростовское юнкерское  кавалерийское училище.  Стал  портупей-фельдфебелем.
Даже не пришлось дослушать курс: бросили юнкеров против красной кавалерии.
Ох и  рубка была!  Хоть с  разрубленным плечом,  а  ушел вахмистр Широков,
проложил себе дорогу шашкой и револьвером.
     Потом,  в  госпитале,  он часто вспоминал этот бой.  Яростные людские
глаза,  пену  на  лошадиных  мордах  и  молчаливую рубку,  страшную  своим
молчанием.  И,  только вспоминая все это, Андрей понимал, что жил на свете
только те пятнадцать минут,  вся остальная жизнь --  утомительное и длинное
существование.  Он  был  странно  устроен.  Риск  воспринимался им  словно
наркотик.  Он служил в контрразведке,  был в Крыму у Врангеля,  мотался по
селам  с  развеселым  антоновским полком.  Даже  у  барона  Унгерна  успел
побывать.  Там, в Монголии, он сам себя произвел в поручики. Позже к жажде
остроты прибавилась тупая ненависть к  этим  кожаным курткам,  от  которых
всегда приходилось уходить "с разрубленным плечом".
     Лежа  в  маленькой  душной  комнате,  Андрей  лениво  вспоминал  всех
"взятых"  им  инкассаторов,  ограбленные сберкассы  и  ювелирные магазины.
Теперь жизнь сама давала ему в руки новое,  рискованное и веселое дело,  а
главное -- возможность стрелять. Все время стрелять -- в кого хочешь!
     Этот месяц напомнил ему многие другие,  когда он  "отсиживался" после
удачного дела.  Ждал,  когда  поутихнет немного и  можно  будет  уехать  и
спокойно тратить так трудно добытые деньги.  Но  именно подобные передышки
Широков и не любил. В такие дни исчезала нервная напряженность, оставалась
масса времени для раздумий.  А это как раз и было самым неприятным.  Сорок
один год, то есть, как ни крути, -- пятый десяток. Почти вся жизнь прожита.
А толку? Да никакого толку. Ничего он не добился.


     Месяц  он  провалялся здесь  бездельно и  бездумно.  Правда,  кое-что
все-таки удалось сделать.  "Святой отец" подобрал людишек. Да что это были
за людишки!  Дрянь,  сволочь.  Такие продадут,  услыхав только скрип сапог
оперативников.  Но других не было.  А  раз так,  нужно "работать" с  ними.
Правда,  через  линию фронта перешли трое  отчаянных ребят.  Им-то  терять
нечего. При любом исходе -- "вышка". На них особенно и надеялся Широков.
     За дверью послышались легкие шаги хозяина.
     -- Андрей Николаевич, не спите?
     -- Сплю.
     -- Тогда проснитесь и приведите себя в порядок.
     -- Это зачем же?
     -- Давай быстрее, -- Потапов распахнул дверь, -- человек тебя ждет.
     -- Из МУРа?
     -- Шутить изволишь. С той стороны, с инструкциями.
     В   столовой  были  двое  незнакомых  Широкову  людей.   Один  стоял,
прислонившись к  резному буфету,  второй разглядывал иконостас в углу.  Он
так и не повернулся, когда Широков вошел в комнату.
     "Ишь сволочь --  начальство корчит". Андреем овладела тихая ярость. Да
кто  такие эти  двое?  Немцы?  Разведчики?  Хамы!  Широков опустил руку  в
карман, нащупал рукоятку пистолета.
     -- Выньте  руку, --  сказал  тот,  что  стоял  у  буфета,  и  шагнул  к
Широкову, --  я не рекомендую применять оружие. Вы, кажется, отдохнули, так
откуда же эта нервозность?
     -- Мне нервничать нечего, я у себя. Это вы беспокойтесь...
     -- Боюсь,  что  так  мы  не  найдем общего языка, --  второй из  гостей
повернулся к нему. --  Ни одного дела нельзя начинать со ссоры,  не так ли,
святой отец?
     -- Именно так, господин Прилуцкий, именно так.
     -- Ну вот, значит, наши взгляды сходятся. А руку все-таки выньте.
     -- Если хозяин не возражает, --  вмешался в разговор первый, -- то мы бы
закусили.
     За стол сели вчетвером. Широков сразу же оценил опытность гостей: они
расположились так,  что в случае конфликта он оказался бы под перекрестным
огнем. Налили по первой.
     -- Господин Широков, --  сказал Прилуцкий, --  видимо, вы догадываетесь,
кто мы?
     -- Приблизительно.
     -- Ну что ж.  Мне кажется,  что люди,  сидящие за одним столом, должны
познакомиться поближе.  О  вас  мы  знаем все  или  почти все.  Меня зовут
Прилуцким, моего спутника Александром.
     -- Ну а если поточнее?
     -- Можно  и  поточнее.  Мы  представители германского  командования  и
прибыли  сюда  для  оказания практической помощи  нашему  доверенному лицу
господину Потапову.
     "Значит,  "святой  отец"  просто-напросто  немецкий шпион, --  подумал
Широков, -- просто шпион". И спросил громко:
     -- А давно ли он ваше доверенное лицо?
     -- Давно.
     -- Понятно.  Ну а я зачем вам понадобился? -- Он отставил рюмку и налил
коньяк прямо в  фужер.  Полный налил,  до  краев.  Не  ожидая,  пока гости
поднимут  рюмки,  одним  махом,  немного  рисуясь,  вылил  в  себя  жгучую
коричневую жидкость. -- Так: как же?
     -- Господин Широков, --  Прилуцкий отхлебнул немного из  своей рюмки, --
вы не хотите понять меня. Ровно через месяц в Москве будет наша армия...
     -- Ну, это как сказать.
     -- А  вот  так.   Безусловно,  что  вам  будет  предоставлена  работа,
отвечающая вашим запросам и наклонностям. Вы можете занять достойное место
в новой русской администрации.
     -- Так, --   Широков  закурил. --  Как  я  вас  понял,  это  место  надо
заработать?
     -- Именно.
     -- Как же?
     -- Мы   не    станем   предлагать   вам   невозможного.    Вы   раньше
специализировались...
     -- Статья 59.3.
     -- То есть?
     -- Бандитизм. Вас устраивает?
     -- Лично меня вполне.
     Ему  очень хотелось взять бутылку и  со  всей  силы  двинуть этого по
черепу.  Полетели бы  осколки,  опрокинулся стол,  началась бы  короткая и
яростная драка. А то сидит, гнида, и разговоры разговаривает.
     -- Что вам нужно, короче? Я человек дела.
     -- Это разговор, достойный мужчины, -- вмешалс