руют камеры.
Раньше чем они успели завершить свою работу, два полицейских в зеленой форме
доставили  первого  алкоголика. Немного  спустя  позвонил  тот  полицейский,
который в свое время был откомандирован на почту.
     -- Вы где находитесь?
     -- В центральном архиве периодических изданий.
     -- Есть какие-нибудь результаты?
     -- Никаких. Продолжать?
     -- Продолжайте.
     Еще  через  час,  никак  не  меньше,  вернулся  начальник  гражданского
патруля.
     -- Докладывайте.
     -- Двадцать  шесть  лет.  Сын  известного  коммерсанта. Семья  считается
весьма  состоятельной.  Время  от  времени  сотрудничает  в  еженедельниках.
Получил  хорошее  образование.  Холост.  Судя   по  некоторым   данным,  ему
протежируют сами шефы, скорей всего ради его фамильных связей. Характер...--
Он  наморщил  лоб  и принялся внимательно  изучать  записи,  словно  не  мог
разобрать  собственный  почерк.  После этого  он  продолжал:-- Неустойчивый,
порывистый,  обаятельный, с чувством  юмора.  Склонность  к довольно  смелым
шуткам. Нервы плохие, ненадежен, быстро утомляется. Семь раз страдал запоем,
дважды   принудительно  лечился  от  алкоголизма...  Одним  словом,  портрет
неудачника,-- завершил свой доклад начальник патруля.
     -- Ну и достаточно.-- сказал Иенсен.
     В половине первого он велел принести из буфета два яйца всмятку,  чашку
чаю  и три  белых сухарика.  Позавтракав, надел китель  и фуражку, спустился
вниз, сел в машину и поехал в южном направлении.
     Указанную квартиру он нашел  на третьем  этаже обыкновенного  доходного
дома. На звонок никто не вышел. Он прислушался, и ему  показалось, что из-за
двери доносятся чуть слышные звуки гитары. Подождав минуту,  Иенсен повернул
дверную ручку.  Дверь была не заперта,  и  он  вошел в квартиру, стандартную
квартиру из  двух  комнат, передней  и кухни. Стены  в  первой комнате  были
голые,  окно не занавешено.  Посреди комнаты стоял стул, на полу возле стула
--  пустая бутылка  из-под  коньяка.  На  стуле  сидел  раздетый  мужчина  и
перебирал струны гитары.
     Чуть наклонив голову, он взглянул на  посетителя, но играть не перестал
и ничего не спросил.
     Иенсен прошел  в  следующую  комнату.  Там  тоже не было ни  мебели, ни
ковров,  ни  занавесок, но  зато  на  полу  лежали несколько бутылок и груда
одежды. В  углу на тюфяке спала женщина, укрытая простыней и одеялом, спала,
уткнувшись носом в  подушку. Одна рука у  нее съехала  на пол, и как  раз на
расстоянии  вытянутой руки перед ней лежали  сигареты,  коричневая сумочка и
пепельница.
     Воздух   здесь  был  тяжелый  и   затхлый,   пахло   спиртом,  табаком,
человеческим телом.
     Иенсен открыл окно.
     Женщина подняла голову и бессмысленно посмотрела на него.
     -- Вы кто такой? -- спросила она. -- Какого черта вы здесь ковыряетесь?
     -- Птичка,  это сыщик, которого мы ждали весь  день!-- крикнул гитарист
из соседней комнаты. -- Известный сыщик, который явился уличить нас.
     -- А пошел ты...-- сказала женщина и опять уронила голову на подушку.
     Иенсен приблизился к тюфяку.
     -- Предъявите ваше удостоверение личности,-- сказал он.
     -- А, пошел ты...-- сонно сказала она лицом в подушку.
     Иенсен   нагнулся,  поднял  сумочку  и  после  недолгих  поисков  нашел
удостоверение.  Посмотрел  анкетные сведения:  девятнадцать лет.  В  верхнем
правом  углу Иенсен увидел  две красные пометки,  довольно  отчетливые, хотя
кто-то явно  пытался  стереть  их.  Две  пометки  означали  два  привода  за
пьянство. После третьего отправляют на принудительное лечение.
     Иенсен вышел из квартиры и в дверях сказал гитаристу:
     --  Я  вернусь  ровно  через  пять минут. К  этому  времени потрудитесь
одеться.
     Он спустился  к машине  и вызвал по  радиотелефону полицейский автобус.
Автобус прибыл через три минуты, и Иенсен с двумя полицейскими снова зашел в
квартиру. Гитарист за  это время успел  надеть штаны и рубашку. Он  сидел на
подоконнике и курил. Женщина по-прежнему спала.
     Один из полицейских достал алкогольный  тестер и,  приподняв с  подушки
голову женщины, сунул ей в рот раструб прибора.
     -- Дохните, -- скомандовал он.
     Кристаллик в резиновом пузыре тотчас позеленел.
     -- Одевайтесь,-- сказал полицейский.
     Женщина сразу проснулась, села и дрожащими руками натянула  простыню на
грудь.
     -- Нет, --  сказала она. -- Вы не смеете. Я ничего  не сделала. Я здесь
живу. Нет, вы не смеете. Не надо, ради бога, не надо.
     --  Одевайтесь,-- повторил  полицейский  с  прибором и кончиком башмака
придвинул ворох одежды к ее постели.
     --Не хочу!-- закричала она и отшвырнула ворох чуть не до дверей.
     -- Заверните ее в одеяло,-- приказал комиссар Иенсен,-- и поскорей.
     Она повернулась к нему  резко, молча, испуганно. Правая щека у нее была
красная и помятая от  подушки, черные,  коротко остриженные волосы сбились в
ком.
     А  Иенсен  вышел  в  другую  комнату.  Гитарист  по-прежнему  сидел  на
подоконнике.  Женщина  плакала,  пронзительно,  взахлеб,  и,   должно  быть,
сопротивлялась, но все это  заняло очень немного времени.  Минуты  через две
полицейские одержали победу и увели ее. Иенсен заметил время по часам.
     --  Неужели это было так  необходимо?--  спросил мужчина,  не вставая с
подоконника.
     Голос у него был звучный, но неуверенный, и руки дрожали.
     -- Значит, это вы написали письмо?-- спросил Иенсен.
     -- Ну да, я же сознался. И давно сознался, черт побери.
     -- Когда вы его отправили?
     -- В воскресенье.
     -- В какое время дня?
     -- Вечером. Точно не помню.
     -- До девяти или после?
     -- По-моему, после. Я же вам сказал, что не помню точно.
     -- Где вы составляли письмо?
     -- Дома.
     -- Здесь?
     -- Нет, у родителей.
     -- На какой бумаге?
     -- На обыкновенной, белой.
     Голос его  обрел твердость, он даже  взглянул на  Иенсена  с  некоторым
пренебрежением.
     -- На бумаге для машинки?
     -- Нет, получше. На обрывке какого-то диплома.
     -- А где вы его взяли?
     -- Известно где  -- в издательстве,  их много там валяется. Сотрудники,
которые  уходят  по  собственному  желанию или  получают  под зад  коленкой,
награждаются перед уходом такими дипломами. Описать, как он выглядит?
     -- Не стоит. Где вы его нашли?
     -- Вам говорят, в издательстве.
     -- А точнее?
     -- Ну, валялся  он, валялся, понимаете?  Наверно, брали его для  образца
или еще зачем-нибудь.
     -- На столе?
     -- Может, и на столе. -- Он задумался. -- А может, на полке, не помню.
     -- Когда это произошло?
     -- Несколько месяцев назад. Хотите верьте, хотите нет, но я почти ничего
не помню. Вот ей-богу. Одно могу сказать: не в этом году.
     -- И вы взяли его с собой?
     -Да.
     -- Для шутки?
     -- Нет, я думал устроить хорошенький бенц.
     -- Что устроить?
     -- Ну, бенц. Это тоже вроде шутки. Выражение старое.
     -- А какой именно шутки?
     --  Да мало ли  какой!  Подписаться выдуманной  фамилией,  приклеить на
первой странице голую девку и отправить какому-нибудь идиоту.
     -- А когда у вас возникла идея написать письмо?
     -- В воскресенье. Делать было нечего. Я и решил устроить у них небольшой
переполох.  Только ради  забавы. Я даже  и не  думал, что они  всерьез  этим
займутся.
     С каждой минутой голос его становился  тверже и  уверенней. Но вдруг он
просительно добавил:
     -- Ну откуда я мог знать, что начнется такая петрушка? У меня и в мыслях
не было.
     -- Каким клеем вы пользовались?
     -- Своим собственным. Обычный клей.
     Иенсен кивнул.
     -- Покажите мне ваше удостоверение личности.
     Тот достал его сразу.  На удостоверении  стояло шесть  красных пометок,
все перечеркнуты синим.
     --  Задерживать меня не к  чему.  Я и  так  уже  три  раза  подвергался
принудительному лечению.
     Иенсен вернул ему документ.
     --  А она  нет,--  добавил  гитарист  и  кивком головы  указал на  дверь
соседней комнаты. --  Если разобраться, вы сами и  виноваты во всем.  Мы  вас
дожидались с  прошлой  ночи,  а  чем еще прикажете  заниматься, пока  ждешь?
Терпеть не могу сидеть без дела. Бедная девочка.
     -- Она что, ваша невеста?
     -- Пожалуй, так.
     -- Она здесь живет?
     --  Обычно. Она правильная девка, душевная, только возни с ней много. У
нее  немножко устаревшие  взгляды.  А уж темперамент  --  прямо вихрь,  если
только вы понимаете, что я имею в виду.
     Иенсен кивнул.
     --Скажите, если бы дядя... если  бы они не были так снисходительны и не
сняли иск, о каком наказании могла бы идти речь?
     -- Такие вещи решает суд,-- ответил Иенсен. И закрыл блокнот.
     Его собеседник достал сигарету, закурил, спрыгнул с подоконника и стоял
теперь, бессильно привались к стене.
     -- Иногда вытворяешь черт-те что,-- пробормотал  он.-- Счастье еще, что
мне везет в жизни.
     Иенсен спрятал блокнот в карман и поглядел на дверь.
     -- А перед тем как наклеить буквы, вы рвали газету?
     -- Ну, разумеется.
     -- И вырывали из нее буквы?
     -Да.
     -- А не вырезали? Ножницами?
     Гитарист быстрым движением потер  переносицу,  затем провел пальцами по
бровям, наморщил лоб и только после этого ответил:
     -- Точно не могу сказать...
     -- А вы попытайтесь.
     Пауза.
     -- Не припомню.
     -- Откуда вы отправили письмо?
     -- Отсюда. Из города.
     -- Точнее.
     -- Ну, сунул в какой-то ящик.
     -- Точнее. Где он находится?
     -- А я почем знаю?
     -- Значит, вы не знаете, где вы опустили письмо?
     -- Сказал ведь, что в городе, а где точно, я не помню.
     -- Значит, не помните?
     -- Смешно было бы  запоминать такие глупости. В городе  полно  почтовых
ящиков, верно ведь?
     Иенсен не ответил.
     -- Верно ведь?-- переспросил гитарист, повышая голос.
     -- Верно, верно.
     -- Вот видите.
     -- Но зато вы, конечно, помните, в какой части города это произошло?
     Иенсен рассеянно поглядел в окно. Гитарист пытался поймать его  взгляд,
но успеха не имел и потому, чуть наклонив голову, ответил:
     -- Представьте себе,  что  не  помню. А  разве это  имеет  какое-нибудь
значение?
     -- Где живут ваши родители?
     -- В восточной части города.
     -- Может быть, и письмо вы опустили неподалеку от их дома?
     -- Не знаю, слышите! Не все ли равно, где я его опустил?
     -- А может быть, в южной части?
     -- Да, черт возьми. То есть нет, не знаю.
     -- Где вы опустили письмо?
     --Не  знаю, черт подери, не  знаю!--истерически выкрикнул  гитарист  и,
внезапно  оборвав  крик,  с  шумом  вздохнул.  Потом  после небольшой  паузы
сказал:--Я в тот вечер гонял по всему городу.
     -- Один?
     -- Да.
     -- И вы не помните, где вы опустили письмо?
     -- Не пом-ню. Сколько раз надо повторять, что я не помню?
     Он  встал  и  принялся  расхаживать  по  комнате  мелкими,  торопливыми
шажками.
     -- Не помните, значит?
     -- Нет.
     -- Итак, вы не знаете, в какой ящик вы опустили письмо.
     -- Не-ет! -- закричал он, больше не владея собой.
     -- Одевайтесь и следуйте за мной,-- приказал Иенсен.
     -- Это куда еще?
     -- В полицию, в шестнадцатый участок.
     -- А вас не устроит, если я просто... просто запишу все  это на бумаге?
Завтра утром? У меня... у меня были другие планы на сегодняшний вечер.
     -- Нет.
     -- А если я откажусь следовать за вами?
     -- Не имеете права. Вы арестованы.
     -- Арестован? Да как вы смеете, черт вас подери! Они взяли иск обратно.
Ясно вам? За что я, спрашивается, арестован?
     -- За дачу ложных показаний.
     По дороге ни тот,  ни другой не проронили  ни слова. Арестант  сидел на
заднем  сиденье,  и  Иенсен  мог  наблюдать  за  ним  в  зеркало,  почти  не
поворачивая головы.  Арестант заметно нервничал. Щурился под очками, моргал,
а когда думал, что за ним не наблюдают, грыз ногти.
     Иенсен заехал во двор и отогнал машину к дверям подвала. Потом вылез из
машины и провел арестованного мимо  регистрационного  стола, мимо камер, где
за блестящими решетчатыми  дверями  сидели  пьяницы -- одни плакали,  другие
поникли  в тупом  оцепенении.  Иенсен распахнул  последнюю дверь и  очутился
вместе со  своим  подопечным  в ярко освещенной комнате. Потолок  здесь  был
белый,  стены  и  пол  тоже, а  посреди  комнаты стояла  скамейка из  белого
бакелита.
     Арестант оглянулся вызывающе и в то же  время растерянно и опустился на
скамью. А Иенсен вышел и  запер  за собой  дверь.  У себя в кабинете он снял
трубку, набрал три цифры и сказал:
     -- Срочно направьте следователя  в  камеру-одиночку. Речь идет о ложных
показаниях. Обвиняемый должен в этом сознаться,
     Иенсен повесил  трубку,  достал из  нагрудного  кармана белую карточку,
выложил  ее на  стол и  тщательно нарисовал в левом верхнем  углу  маленькую
пятиконечную   звездочку.  Потом   с  не  меньшим  тщанием  заполнил  такими
звездочками  целую  строку.  Ниже последовала  строка  шестиконечных  звезд,
маленьких, одинакового размера. Доведя свой труд до конца, он подвел итог. В
общей  сложности он  нарисовал  одну тысячу двести  сорок две звезды, из них
шестьсот  тридцать три пятиконечных и шестьсот  девять шестиконечных. Изжога
начала донимать  Иенсена, к ней  присоединились желудочные спазмы. Он развел
щепотку соды и залпом выпил ее. Со двора доносились вопли и прочие шумы, там
явно разыгрывалась баталия, но Иенсен даже не подумал выглянуть в окно.
     Телефон зазвонил через четыре часа двадцать пять минут.
     -- Все  ясно,--  сказал следователь,-- Конечно, он тут ни  при  чем, но
пока я это из него выудил, столько пришлось попотеть...
     -- А протокол допроса?
     -- Уже подписан.
     -- Мотивы?
     -- Скорей всего деньги... Но в этом он до сих пор не сознался.
     -- Отпустите его.
     -- Передать дело в суд?
     -- Нет.
     -- Выжать из него, кто давал ему деньги?
     -- Нет.
     -- Теперь это будет нетрудно сделать.
     -- Нет,-- повторил Иенсен. -- не надо.
     Иенсен  положил трубку, разорвал испещренную звездами карточку и бросил
обрывки  в  корзину  для  бумаг.  Потом  извлек  список  с девятью  именами,
перевернул  страничку  блокнота  и  написал:  "No  2.  42  года.   Репортер.
Разведенный. Ушел по собственному желанию".
     Потом Иенсен поехал домой и сразу лег, даже не поужинав.
     Устал он страшно,  и, хоть  изжога  отпустила, он  все  равно еще долго
ворочался, прежде чем заснуть.
     Итак, прошел пятый день, и прошел зря, без малейшей пользы.

XVII

     -- Это был не он, -- сказал комиссар Иенсен начальнику полиции.
     -- То есть как не он? В чем дело? Ведь он же сам говорил...
     -- Он все выдумал.
     -- И признался?
     -- Да, только не сразу.
     --  Итак, вы  утверждаете,  что  этот человек сознался  в преступлении,
которого не совершил? Вы уверены, что не ошиблись?
     -- Да.
     -- Вам известно, почему он так поступил?
     -- Нет.
     -- Не кажется ли вам, что в этом случае необходимо установить причину?
     -- Нет надобности.
     -- Может, оно и к лучшему...- Казалось, начальник полиции  обращается к
себе самому.-- Иенсен!
     -- Слушаю.
     --  Положение  у  вас  незавидное.  Ведь  требование  найти  преступника
остается в силе, насколько мне известно. А в запасе всего два дня. Успеете?
     -- Не знаю.
     -- Если  вам не  удастся решить эту задачу до понедельника, я не ручаюсь
за последствия. Мне даже самому трудно их представить.  Стоит  ли напоминать
вам об этом?
     -Нет.
     -- Ваша неудача может обернуться неудачей и для меня.
     -- Понимаю.
     -- После столь непредвиденного оборота важнее, чем  когда бы то ни было,
вести дальнейшее следствие в условиях строжайшей секретности.
     -- Понимаю.
     -- Я полагаюсь на вас. Желаю удачи.
     Начальник  позвонил  почти  в то же  время, что и вчера,  но на сей раз
Иенсен уже был готов выйти из дому. За всю ночь он проспал от силы два часа,
но тем не менее чувствовал себя бодрым и даже отдохнувшим. Вот только вода с
медом не утолила его голод, под ложечкой сосало, и чем дальше -- тем сильней.
     --  Пора  съесть  хоть какую-нибудь настоящую стряпню.  Завтра или самое
позднее -- послезавтра.
     Это Иенсен сказал самому себе, когда спускался вниз по лестнице. Вообще
же он не имел такой привычки -- разговаривать с самим собой.
     Редкий  ночной  дождик съел снег.  Ртутный столбик  поднялся чуть  выше
нуля, тучи рассеялись, и солнце по-прежнему светило холодным белым светом.
     В  шестнадцатом  участке еще не завершили утреннюю программу. У входа в
подвал стоял серый автобус, который развозит алкоголиков с  тремя  приводами
по лечебницам или на принудительные работы,  а  в  самом подвале полицейские
еще только выгоняли из камер  сонных арестантов. Полицейские были бледные  и
усталые от ночного дежурства.
     Перед дверью,  выстроившись в безмолвную длинную цепь, ждали  те,  кого
освободили  из-под стражи.  Им  надо  пройти  стол  регистрации  и  получить
прощальный укол. Иенсен подошел к врачу.
     -- Как прошла ночь? -- осведомился он.
     -- Нормально. Точнее сказать, чуть хуже предыдущей.
     Иенсен кивнул,
     --  У  нас тут  ночью  опять случай  был со смертельным  исходом.  Одна
женщина.
     -- Так-так...
     -- Она крикнула  из камеры,  что если  она и пила, то лишь затем, чтобы
покончить с собой, но полицейские ей помешали... Я ничего не успел сделать.
     -- Ну и?..
     -- Бросилась вперед  головой на  стену камеры  и размозжила себе череп.
Это не так просто, но у нее получилось.
     Врач  поднял взгляд.  Веки у  него припухли  и покраснели, и в  воздухе
запахло спиртом. Едва ли запах мог исходить от стоящего перед ним арестанта,
которому только что закатили укол.
     -- Для этого  нужна  физическая  сила --  раз,  большая  воля --  два, -
продолжал врач. -- И нужно содрать обивку со стены -- три.
     Почти  все освобожденные  стояли,  засунув  руки в  карманы и  апатично
понурив головы.  Ни  страха, ни отчаяния  больше  не было в  их лицах,  одна
только беспредельная пустота.
     Иенсен вернулся к себе в кабинет, достал очередную карточку и сделал на
ней две записи: "Улучшить стенную обивку. Нового врача".
     Больше  никаких  дел  у   него  в  кабинете  не  было,  и  он  ушел  не
задерживаясь.
     Часы показывали двадцать минут девятого.

XVIII

     Пригород был расположен  на несколько миль южнее города и принадлежал к
той категории, которая у экспертов из коммунального  министерства  числится,
как правило, под рубрикой "районы самосноса".
     Строили его в пору великого жилищного  кризиса,  симметрично  расставив
вокруг  так  называемого  торгового  центра и автобусной  остановки тридцать
многоэтажных домов. Теперь маршрут автобуса отменили, предприятия почти  все
лопнули  сами  собой, большая мощеная  площадь превратилась  в автомобильное
кладбище, а из квартир пустовало по меньшей мере восемьдесят процентов.
     Иенсен не без труда отыскал нужный адрес, отъехал на стоянку и вышел из
машины.  Дом был четырнадцатиэтажный, штукатурка местами обвалилась, местами
почернела от непогоды.  Каменная  дорожка перед домом была  усеяна осколками
стекла, а  деревья и кусты подступали вплотную к бетонному фундаменту.  Ясно
было, что пройдет еще немного времени, и корни их разорвут мостовую.
     Лифт не работал, пришлось тащиться пешком  на  девятый этаж. Лестничная
клетка  была холодная,  запущенная и  темная. Часть дверей  была  распахнута
настежь,  открывая  взору комнаты  в том  виде,  как их  бросили  хозяева,--
захламленные, на потолке и на стенах трещины, сквозь которые задувает ветер.
     Попадались и занятые квартиры -- об этом можно было судить по кухонному
чаду и  громовым воплям  телевизоров -- шла утренняя  передача. Должно быть,
стены и междуэтажные перекрытия строились без звукоизоляционной п