ал у нас был неплохой, но  расходился  он плохо. Хотя
мы писали  исключительно  о принцессах  и  о том, как наилучшим образом печь
пряники, для широких читательских кругов он был все-таки чересчур  сложен, и
шел даже разговор о том, чтобы прикрыть его. Но тут...
     Он  испытующе поглядел на  Иенсена,  чтобы установить  лучший контакт с
аудиторией, но поймать его взгляд так и не сумел.
     --  Она  учинила форменный погром. Практически она разогнала почти всех
сотрудников и набрала на их место самых феноменальных идиотов. Ответственным
секретарем  редакции  она  назначила  одну  парикмахершу,  которая  даже  не
подозревала о том, что на свете существует точка  с запятой. Когда ей первый
раз попалась  на глаза пишущая машинка, она зашла  ко мне  спросить, что это
такое, а я так дрожал за свое место, что не смел даже огрызнуться. Помнится,
я ответил,  что, должно быть, мы имеем дело с  очередной выдумкой всяких там
интеллигентов.
     Он задвигал беззубыми челюстями.
     -- Эта гадина ненавидела все причастное к интеллигентности, а с ее точки
зрения интеллигентностью считалось решительно  все начиная  с  умения связно
излагать свои мысли на бумаге. Я  смог усидеть единственно потому,  что "вел
себя не так, как другие, -- не умничал". И потому, что взвешивал каждое свое
слово. Я помню, как один репортер  из новеньких сдуру рассказал ей историю о
другом главном редакторе, нарочно, чтобы выслужиться. История была подлинная
и  до чертиков смешная. Вот послушайте:  какой-то  сотрудник идеологического
отдела явился к редактору отдела культуры в одном  из  крупнейших журналов и
сказал, что Август Стриндберг -- мировой писатель и что картину "Фрекен Юлия"
можно,  без сомнения, напечатать в  иллюстрациях, если предварительно слегка
переработать ее, убрать из нее классовые различия и другие непонятные места.
Редактор глубокомысленно нахмурился, а затем переспросил: "Как, ты говоришь,
его  зовут?" А идеолог ему и  отвечает:  "Август  Стриндберг, будто  сам  не
знаешь". И тогда редактор сказал: "Не возражаю.  Скажи ему, чтобы он забежал
завтра в  "Гранд-отель" часиков около  двенадцати. Мы с  ним позавтракаем  и
перетолкуем насчет гонорара".  Ну,  репортер,  стало  быть,  все  это  ей  и
рассказал. А она  смерила  его ледяным взором  и говорит: "Не нахожу в  этом
ничего смешного". И спустя два часа он уже собирал свои манатки.
     Рассказчик опять  захихикал  себе  под нос. Иенсен поднял глаза  и  без
выражения посмотрел на него.
     --   Сейчас  начнется   самое  пикантное.  Эта  ведьма  благодаря  своей
уникальной  глупости  сумела  вдвое  увеличить  тираж  за  полгода.   Журнал
заполонили  фотографии собак, и детей,  и кошек,  и цветов, и  гороскопы,  и
френология, и как надо гадать на кофейной гуще, и как поливать герань, и  ни
одной запятой не было там, где положено,  а народ его покупал. То малое, что
именовалось  текстом, было так  ничтожно и  так  наивно!  Оно  вполне  могло
выдержать конкуренцию с тем, что  пишется сегодня. Мне, черт меня подери, не
разрешали  написать  слово "локомотив", не  объяснив,  что это,  мол,  такой
аппарат на колесах, он  ходит  по  рельсам и  тянет  за собой вагоны. А  для
нашего  шефа  это  была великая  и знаменательная победа. Все  в  один голос
превозносили его беспримерную  дерзость и дар предвидения  и утверждали, что
этот  маневр  произвел  революцию  в   журнальном  деле  и  заложил   основы
современной журналистики.
     Он еще раз приложился к бутылке.
     --  Все  складывалось блестяще.  Только одна ложка дегтя портила  бочку
меду --  наш  вахтер. Он так загордился своей новой должностью,  что  не мог
утаить, как она ему досталась. Но скоро этому пришел конец. Через полгода он
погиб, вылезая из кабины непрерывного лифта. Кабина  застряла, не  достигнув
этажа,  а  когда  он  начал  вылезать  из   нее,  снова  тронулась.   И  его
просто-напросто разрезало пополам.  Поскольку все знали, как  он глуп, проще
всего было предположить, что это произошло по его собственной вине.
     Рассказчик прижал  ладонь к губам и долго, натужно кашлял. Когда кашель
улегся, он продолжал:
     -- А она  свирепствовала дальше.  Она пообтесалась, и претензии у нее с
каждым годом становились все безудержнее. Журнал был забит фасонами каких-то
немыслимых платьев.  Ходили слухи,  что она получает взятки  от фабрикантов.
Наконец ее удалось спровадить,  но  за большую цену.  Шефу пришлось выложить
четверть  миллиона наличными, чтобы  она  согласилась раньше срока  уйти  на
покой -- с полной пенсией.
     -- А почему ушли вы?
     -- Какое это имеет отношение к делу?
     -- Почему ушли вы?
     Бутылка была пуста. Хозяин передернул плечами и возбужденно объяснил:
     -- Меня  устранили. Без разговоров.  И  не выплатили  ни единого эре  в
награду за все эти годы.
     -- По какой причине?
     --  Просто хотели избавиться от  меня.  Должно  быть,  мне  не  хватало
внешней импозантности. Я  не мог достойно представлять издательство. А кроме
того, я исписался и  не мог выжать из себя ни одной строчки, самой дурацкой.
Так кончаем мы все.
     -- Это и послужило официальным поводом?
     -- Нет.
     -- Что же послужило официальным поводом?
     -- Я выпивал прямо в редакции.
     -- И вы сразу же ушли?
     -- Да. То  есть формально меня не  уволили. Мой  контракт был составлен
так, что давал им возможность в любое время выставить меня за дверь.
     -- Вы протестовали?
     -- Нет.
     -- Почему?
     --  Бессмысленно. Им  посчастливилось  подобрать  такого  директора  по
кадрам,  который  раньше  возглавлял  профсоюз  журналистов  и  до  сих  пор
заправляет  там по  своему усмотрению. Он знает все  ходы и  выходы. Ни один
простой смертный не может с ним тягаться. Захочешь пожаловаться, к нему же и
попадешь.  Как он  решит, так оно и  будет. Хитро придумано, но  так обстоит
дело  повсюду. Их юрисконсульты по налогам одновременно состоят на жалованье
в  министерстве  финансов.  И  если раз  в  пять лет раздается  какая-нибудь
критика  по  адресу  еженедельников, можете  не  сомневаться,  что они  сами
сочинили ее для своих же ежедневных выпусков. Но так обстоит дело повсюду.
     -- И от этого вы ожесточились?
     --  Не  думаю.  Это  время  уже  миновало.  Кто  в  наши  дни  способен
ожесточиться?
     -- Вы получили диплом, когда уходили?
     -- Не  исключено. Внешне там комар носу не подточит. Директор по кадрам
знает толк в таких делах. Он улыбается и протягивает вам сигару одной рукой,
а другой хватает вас за глотку. Вообще-то он похож на жабу.
     Хозяин уже явно не мог сосредоточиться.
     -- Вы получили диплом или нет?
     -- Какое это имеет отношение к делу?
     -- Вы получили диплом или нет?
     -- Может, и получил.
     -- Вы сохранили его?
     -- Не знаю.
     -- Покажите.
     -- Не могу и не хочу.
     -- Он здесь?
     --  Не знаю. Даже если и здесь,  мне его не найти. А  вы сами могли  бы
здесь что-нибудь найти?
     Иенсен огляделся, потом захлопнул блокнот и встал.
     -- До свиданья.
     -- Но вы мне так и не сказали, зачем вы приходили.
     Иенсен не  ответил.  Он  надел  фуражку  и  вышел  из  комнаты.  Хозяин
продолжал сидеть среди грязных простынь.  Он казался серым  и  поношенным, и
взгляд у него был сонный-сонный.
     Иенсен включил радиотелефон, вызвал полицейский автобус и указал адрес.
     --  Злоупотребление  алкогольными  напитками на  дому. Доставьте его  в
шестнадцатый участок. И поживей.
     На другой стороне улицы Иенсен увидел телефон-автомат, зашел в кабину и
позвонил начальнику патруля.
     -- Домашний обыск. Срочно. Что нужно искать, вам известно.
     -- Да, комиссар.
     -- Затем идите в участок и ждите. Его не  выпускайте впредь до получения
дальнейших распоряжений.
     -- Под каким предлогом?
     -- Под каким хотите.
     -- Понял.
     Иенсен вернулся  к машине.  Едва он отъехал  на  каких-нибудь пятьдесят
метров, ему встретился полицейский автобус.

XXI

     Сквозь почтовую  щель пробивался  слабый  свет. Иенсен достал блокнот и
еще раз  пробежал глазами свои заметки: "No 4.  Художественный директор.  20
лет. Не замужем. Ушла по собственному  желанию". Потом он спрятал блокнот  в
карман, достал значок и нажал кнопку звонка.
     -- Кто здесь?
     -- Полиция!
     -- Будет заливать!  Я ведь уже сказала раз и  навсегда, что  это  вам не
поможет. Я не хочу.
     -- Откройте!
     --  Убирайтесь отсюда! Оставьте  меня, ради бога,  в покое.  И передайте
ему, что я не хочу.
     Иенсен дважды ударил в дверь кулаком.
     -- Полиция! Откройте!
     Двери распахнулись. Она смерила его недоверчивым взглядом.
     -- Нет, -- сказала она. -- Нет, это уже заходит слишком далеко.
     Иенсен шагнул через порог и показал ей свой жетон.
     --  Я Иенсен, комиссар шестнадцатого участка. Я веду следствие по делу,
касающемуся вашей прежней должности и прежнего места работы.
     Она вытаращила глаза на эмалированный значок и попятилась назад.
     Она  была  совсем  молоденькая,  черноволосая,  с  серыми глазами  чуть
навыкате и упрямым подбородком, а одета в клетчатую  рубашку навыпуск, брюки
цвета хаки и  резиновые сапоги. И еще она была длинноногая,  с очень  тонкой
талией и крутыми  бедрами. Когда она сделала  шаг,  сразу стало заметно, что
под рубашкой у  нее ничего  не надето.  Коротко  остриженные  волосы были не
расчесаны, и косметики она явно не употребляла.
     Чем-то она напоминала женщин на старинных картинах.
     Трудно было определить  выражение  ее глаз.  В  них  одинаково читались
злость и страх, отчаяние и решимость.
     Брюки у  нее были измазаны краской, в руках она  держала кисть. На полу
среди  комнаты лежали  разостланные газеты, на газетах стояла  качалка, явно
предназначенная для окраски.
     Иенсен обвел  комнату  глазами. Остальная мебель  тоже  выглядела  так,
словно ее подобрали на свалке, чтобы потом раскрасить в радостные цвета.
     -- Оказывается, вы говорили правду,  --  сказала она. -- С него сталось
натравить  на  меня полицию.  Только этого еще не хватало.  Но я должна  вас
заранее предупредить: вы  меня  не  запугаете. Можете  посадить  меня,  если
найдете подходящий повод. На кухне у меня хранится бутылка вина. При желании
можете прицепиться  к этому. Мне все равно. Лучше что  угодно,  чем так, как
сейчас.
     Иенсен достал блокнот.
     -- Когда вы ушли оттуда?
     --  Две недели назад. Не  явилась на работу, и все. У вас это считается
преступлением?
     -- А сколько вы там проработали?
     --  Две недели. Более  дурацких  вопросов вы не могли придумать,  чтобы
мучить меня? Я ведь уже сказала, что это ни к чему не приведет.
     -- Почему вы ушли?
     -- А вы  как думаете? Потому что я  не могла больше вытерпеть, чтобы ко
мне приставали каждую минуту и следили за каждым моим шагом.
     -- Вы были художественным директором?
     -- Никаким  не  директором, Я служила в отделе  оформления.  У них  это
называется клейбарышня. Но  я еще клеить толком не выучилась, когда началась
эта комедия.
     -- В чем заключаются обязанности художественного директора?
     --Не  знаю. По-моему,  он сидит  и перерисовывает  буквы, а то  и целые
страницы из иностранных журналов.
     -- Почему же вы ушли с работы?
     -- Господи, неужели даже полиция у них на жалованье? Неужели  у вас нет
ни капли сострадания? Кланяйтесь тому, кто вас послал, и передайте, что  ему
больше пристало сидеть в сумасшедшем доме, чем валяться в моей постели.
     -- Почему вы ушли?
     -- Потому что не  выдержала. Неужели так  трудно понять? Он  положил на
меня  глаз  через  несколько дней после  моего  поступления.  Один  знакомый
фотограф упросил меня сняться для какого-то  медицинского  текста  или уж не
помню для чего. И он увидел  этот снимок. Я без стеснения поперлась с ним  в
какой-то подозрительный ресторанчик. Потом я сдуру пригласила его  к себе. А
на следующую ночь он мне позвонил, он значит, сам позвонил мне и спросил, не
найдется ли у меня дома бутылки вина. А я послала его к черту. И  тут-то все
и началось.
     Она стояла, широко расставив ноги, и в упор смотрела на Иенсена.
     -- Что вы хотите от меня услышать? Ну что? Что он сидел здесь, у  меня,
на полу и три часа держал меня за ногу и жалобно подвывал? И что его чуть не
хватил удар, когда я  под конец вырвала  у него свою ногу  и  просто пошла и
легла спать?
     -- Воздержитесь от ненужных подробностей.
     Она швырнула кисть в сторону качалки. Красные брызги осели на резиновых
сапогах.
     -- Да-да, -- возбужденно  сказала она.  -- Я  бы даже могла переспать с
ним,  если уж на  то пошло. Почему  бы  и нет, в конце  концов?  Должен же у
человека быть какой-нибудь интерес в жизни. У меня, правда, глаза слипались,
но  я же не могла предположить, что он просто осатанеет, когда увидит, как я
раздеваюсь. Вы себе не можете  представить,  в каком аду  я прожила эти  две
недели.  Ему  нужна  была  я.  Ему  нужны были  мои  свободные  естественные
инстинкты.  Он собирался послать меня в кругосветное  путешествие. Я  должна
была помочь ему восполнить какие-то потери. Он  хотел назначить меня главным
редактором незнамо  чего. Это меня-то главным редактором! "Нет, дарлинг, там
ничего  не  нужно  уметь! Тебе  не интересно? Ах, дарлинг, стоит  ли об этом
говорить!".
     -- Повторяю: воздержитесь от ненужных подробностей.
     Она запнулась и поглядела на него, наморщив лоб.
     --А вы не от... это не он вас послал?
     -- Нет. Вам вручили диплом?
     -- Да, но...
     -- Покажите.
     В глазах у  нее  застыло изумление. Она подошла  к голубому  секретеру,
стоявшему у стены, выдвинула ящик и достала оттуда диплом.
     -- Только у него не совсем приличный вид, -- сказала она смущенно.
     Иенсен  развернул  диплом.  Кто-то  умудрился  снабдить  золотой  текст
красными восклицательными знаками. На первой странице красовалось  несколько
ругательств -- тоже красных.
     --  Я понимаю, что это нехорошо,  но я  так рассвирепела...  Смех  да и
только. Я проработала там всего четырнадцать дней и за эти четырнадцать дней
только  и успела,  что позволила  три часа  держать  себя за ногу, один  раз
разделась догола, а потом надела пижаму.
     Иенсен спрятал блокнот в карман.
     -- Всего доброго, -- сказал он.
     Когда он  вышел  на  лестничную площадку,  его скрутила  боль в  правом
подреберье.  Она началась  внезапно и очень  интенсивно. У него потемнело  в
глазах, он сделал неуверенный шажок и навалился плечом на дверной косяк.
     Она выскочила сразу.
     -- Что с вами? Вы больны? Зайдите ко мне, присядьте. Я вам помогу.
     Он почувствовал ее  прикосновение. Она подпирала его  плечом.  Он успел
заметить, какая она теплая и мягкая.
     -- Подождите, -- сказала она. -- Я принесу вам воды.
     Она помчалась на кухню и тотчас вернулась.
     --  Выпейте.  Может, вам  еще  что-нибудь нужно?  Не хотите ли прилечь?
Простите, что я так по-дурацки себя  вела.  Я просто  не сообразила,  что  к
чему. Один из тех,  кто там заправляет, я не стану вам его называть, все это
время преследует меня...
     Иенсен выпрямился. Боль не утихла, просто он начал привыкать к ней.
     -- Простите меня, -- повторила она.  -- Я просто не  поняла цели вашего
прихода. Я и  до сих пор ее не понимаю. Вечно я ошибаюсь. Порой мне начинает
казаться, что во мне есть какой-то изъян, что я не такая, как все. Но я хочу
чем-то интересоваться, хочу что-то делать и хочу сама решать,  что именно. Я
и в школе была не такая, как все, и вечно задавала какие-то вопросы, которых
никто не понимал. А меня они  интересовали. И теперь я другая, не такая, как
все  женщины. Я  и сама это  чувствую. И выгляжу-то я не так, и даже запах у
меня  другой. Наверно,  я  просто сумасшедшая, или  весь мир сумасшедший. Не
знаю, что хуже.
     Боль начала отступать.
     -- Советую  вам держать  язык за  зубами,  -- сказал  Иенсен. И,  надев
фуражку, пошел к машине.

XXII

     На  пути   в  город   Иенсен  связался  по  радиотелефону  с   дежурным
шестнадцатого  участка. Люди, отправленные с обыском, еще не возвращались. В
течение дня ему несколько раз звонил начальник полиции.
     Когда  он  добрался  до  центра,   шел   уже  двенадцатый  час,   иссяк
нескончаемый поток  машин и опустели тротуары. Боль  угнездилась теперь чуть
пониже  и стала привычной,  глухой и  ноющей.  Во  рту  пересохло,  и  очень
хотелось пить, как всякий раз после приступа. Он остановился перед небольшим
кафе,  благо его до сих пор не закрыли,  и подсел к  стеклянной стойке. Кафе
сверкало    металлом    и   стеклом.    Кроме    шести    парней   лет    по
семнадцать-восемнадцать,  там никого  не было. Они  сидели за  одним столом,
сонно пялились друг на друга  и молчали. Буфетчик читал один  из ста  сорока
четырех журналов  и  зевал. Три телевизора передавали легкую развлекательную
программу.  Программа  сопровождалась  искусно вмонтированными,  хотя  и  не
совсем натуральными взрывами смеха.
     Медленно,   маленькими   глотками  Иенсен  выпил  минеральную   воду  и
почувствовал, как забулькал,  сокращаясь, пустой желудок.  Немного  посидев,
Иенсен  встал и проследовал  в  туалет.  Там  на  полу лежал  хорошо  одетый
господин средних лет, сунув руку прямо в каменный желоб. От господина разило
спиртным, на рубашке  и  пиджаке  виднелись следы  рвоты.  Глаза у него были
открыты, но взгляд -- невидящий и бессмысленный.
     Иенсен вернулся, подошел к стойке.
     -- У вас в туалете лежит пьяный.
     Буфетчик пожал плечами и продолжал разглядывать цветные иллюстрации.
     Иенсен  показал значок.  Буфетчик сразу  отложил  журнал  и  подошел  к
телефонному аппарату  для  вызова  полиции.  Все  предприятия  общественного
питания имели прямую связь с радиофицированным патрулем ближайшего участка.
     За  пьяным пришли сонные  и усталые полицейские. Когда они выволакивали
арестованного, голова его несколько раз  ударилась  о выкрашенный под мрамор
пол.
     Пришли они из другого участка, скорей  всего из  одиннадцатого и потому
не узнали Иенсена.
     Когда  часы  показывали  без   пяти   двенадцать,   буфетчик,  боязливо
покосившись на  посетителя,  начал запирать. Иенсен вышел,  сел в  машину  и
вызвал своего дежурного. Группа только что вернулась с обыска.
     --Все в порядке, -- доложил начальник патруля, -- Мы нашли его.
     -- Он целый?
     -- Да,  в том  смысле,  что есть  оба листа. Только  между  ними  лежал
растоптанный кружок колбасы.
     Иенсен промолчал.
     --  Это отняло у нас  много времени, -- продолжал начальник патруля, --
да ведь и задача была не  из  легких. Там такая свалка,  одних бумаг десятки
тысяч.
     --Проследите, чтобы  хозяина квартиры освободили завтра с утра  обычным
порядком.
     -- Понял.
     -- Еще одно.
     -- Слушаю, комиссар.
     -- Сколько-то лет назад комендант Дома погиб в лифте.
     -Так.
     -- Выясните подробности. Соберите также сведения о погибшем. Особенно о
семейных обстоятельствах. И поскорей.
     -- Понял. Разрешите доложить?
     -- Да.
     -- Вас искал начальник полиции.
     -- Он что-нибудь просил передать?
     -- Нет, насколько мне известно.
     -- Покойной ночи.  --  Иенсен  повесил трубку. Где-то  неподалеку  часы
пробили полночь -- двенадцать тяжелых, гулких ударов.
     Миновал шестой  день. До  конца срока оставалось ровно  двадцать четыре
часа.

XXIII

     Домой он ехал не спеша. Физически он устал до предела, но знал, что все
равно скоро не заснет, а времени для сна оставалось немного.
     Ни одной машины не встретил он  в  длинном, ярко освещенном  туннеле  с
белыми  стенами. Южнее за туннелем  начинался промышленный район. Сейчас  он
был  тих и  всеми покинут.  Под  луной серебрились алюминиевые газгольдеры и
пластиковые крыши фабричных корпусов.
     На  мосту  его  перегнал полицейский  автобус,  а  почти  сразу  же  за
автобусом --  карета  "Скорой  помощ