дня я видел одного человека, того, вчерашнего рыбака. Я думал: а
вдруг я встречу кого-нибудь по дороге домой, на опушке, на том месте,  где
видел доктора и йомфру  Эдварду.  Они  ведь  снова  могут  там  оказаться.
Впрочем, кто его знает. И почему, собственно,  именно  они  пришли  мне  в
голову? Мало ли кого я могу встретить. Я застрелил  двух  куропаток,  одну
тотчас приготовил; потом я взял Эзопа на поводок.
   Я ел, лежал на подсохшей поляне и ел. Все  было  тихо,  лишь  вскрикнет
вдруг птица да ветер прошелестит листвой. Я лежал и глядел, как  медленно,
медленно качаются ветки; ветер делал свое дело, разносил пыльцу с куста на
куст, не забывал ни одного венчика; лес упоенно замер.  Зеленая  гусеница,
пяденица, шагает по краю ветки, шагает без передышки, словно  отдыхать  ей
нельзя. Она почти ничего не видит, хоть у нее есть глаза, то и дело встает
торчком и нащупывает, куда бы ступить; будто обрывок зеленой нитки мережит
ветку крупными стежками. К вечеру, надо думать, она доберется до места.
   Тихо. Я встаю и иду, присаживаюсь и встаю снова. Сейчас около  четырех;
когда будет шесть, я пойду домой, и, может быть, я кого-нибудь встречу.  У
меня остается два часа, всего два, и я уже волнуюсь, я счищаю вереск и мох
со своего платья. Места мне знакомы, я узнаю  все  эти  деревья  и  камни,
отвыкшие от людей, листва шуршит у меня под ногами.  Шелест,  шелест,  мои
знакомые деревья и камни!  И  меня  переполняет  странной  благодарностью,
сердце мое открыто всему, всему, все это мое,  я  все  люблю.  Я  подбираю
засохший сучок, держу его в руке и смотрю на него, сидя на пне и  думая  о
своем; сучок почти совсем сгнил, у него такая трухлявая кора, мне делается
его жалко. И, поднявшись, пустившись в путь, я не бросаю сучок, не  швыряю
его подальше, но осторожно кладу и гляжу на него с состраданием; и когда я
смотрю на него в последний раз, перед тем как уйти, глаза у меня мокрые.
   Но вот уже пять. Солнце ведь показывает неточное время,  я  целый  день
шел на запад, и, верно, теперь оно на полчаса обманывает меня. Я  это  уже
прикинул. Но до шести все равно еще час, и я снова встаю и  снова  иду.  И
листва шуршит у меня под ногами. Так проходит час.
   Вот прямо, в низине, я вижу ручей и  мельницу,  зимой  она  стояла  под
ледяной коркой; и я останавливаюсь; лопасти  кружат,  гудят,  задумчивость
мою как рукой снимает, я так и замираю на месте. "Я опоздал!" - кричу я. И
сердце у меня ноет. Я тотчас поворачиваю и иду к дому, но сам знаю,  знаю,
что опоздал. Я ускоряю шаг, я бегу; Эзоп чует неладное, тянет за  поводок,
прядает, скулит и рвется. Вихрем взвивается у нас из-под ног сухая листва.
Но когда мы выходим на опушку, там никого, все тихо, и там никого.
   - Никого! - говорю я. - Что ж, так я и знал.
   Я стоял недолго, я пошел, мысли  мои  подгоняли  меня,  я  прошел  мимо
сторожки и дальше, к Сирилунну, с Эзопом, сумкой и ружьем, со  всем  своим
имуществом.
   Господин Мак встретил меня весьма любезно и пригласил отужинать.



7

   Мне кажется, я немного умею читать в душах других людей; может,  это  и
не так. А когда я в духе, мне представляется, что я могу заглянуть глубоко
в чужую душу, и вовсе не потому, что такой уж я  умник.  Вот  мы  сидим  в
комнате, несколько мужчин, несколько женщин и я, и я прямо-таки вижу  все,
что происходит в этих людях, знаю все, что они обо мне  думают.  Ничто  от
меня не укроется; вот кровь прилила  к  щекам,  и  они  загорелись;  а  то
прикинется кто-то, будто смотрит совсем в другую сторону, и тайком, искоса
поглядывает на меня. И вот я сижу себе, смотрю, и никому-то невдомек,  что
я вижу насквозь любую душу. Много лет я был убежден,  что  умею  читать  в
душах людей. Может, это и не так...
   Я целый вечер просидел у господина  Мака.  Я  мог,  разумеется,  тотчас
уйти, мне было совсем неинтересно; но ведь я и приходить-то не  собирался,
меня просто что-то пригнало сюда. Как же я мог уйти?  Мы  играли  в  вист,
пили после ужина тодди, я сидел лицом к окну, свесив  голову;  у  меня  за
спиной двигалась Эдварда, входила и выходила  из  гостиной.  Доктор  уехал
домой.
   Господин Мак показал мне свои новые лампы,  первую  партию  керосиновых
ламп на севере, очень красивые лампы, на тяжелых свинцовых  подставках,  и
он их сам зажигал каждый  вечер,  чтобы  их  не  попортили  или  вдруг  не
наделали пожара. Несколько  раз  он  упомянул  в  разговоре  своего  деда,
консула:  эта  булавка  досталась  моему  деду,  консулу  Маку  от  самого
Карла-Юхана, из собственных рук, -  сказал  он  и  ткнул  пальцем  в  свою
брильянтовую булавку. Жена у него умерла, он показал мне портрет в угловой
комнате, портрет женщины с важным лицом, в блондах и с учтивой улыбкой.  В
той же комнате стоял шкаф с книгами, где были даже  и  старые  французские
книги, видимо, полученные в наследство, переплеты  изящные,  золоченые,  и
множество прежних хозяев начертало на них свои имена.  Среди  книг  стояли
сочинения энциклопедистов; господин Мак был человек мыслящий.
   К висту позвали обоих приказчиков господина Мака; они играли медленно и
осторожно, долго прикидывали каждый ход - и все  равно  ошибались.  Одному
помогала Эдварда.
   Я опрокинул стакан, я огорчился и встал.
   - Ох господи, я опрокинул стакан! - сказал я.
   Эдварда расхохоталась и ответила:
   - Мы видим и сами.
   Все,  смеясь,  принялись  уверять  меня,  что  это  пустяки.  Мне  дали
полотенце,  и  мы  продолжали  игру.  Пробило  одиннадцать.  Смех  Эдварды
покоробил меня,  я  взглянул  на  нее  и  нашел,  что  лицо  ее  сделалось
невыразительно и почти  некрасиво.  Господин  Мак  прервал  наконец  игру,
объявив, что приказчикам пора спать, а потом он откинулся на спинку дивана
и завел разговор о новой вывеске, которую собирался навесить на  лавку  со
стороны пристани. Он спрашивал моего совета. Какую бы  взять  краску?  Мне
было скучно, не думая, я брякнул - черную краску, и господин Мак тотчас же
подхватил:
   - Черная краска! Вот именно! "Продажа соли и бочонков" большими черными
буквами, так благородней всего... Эдварда, не пора ль тебе ложиться?
   Эдварда встала, протянула нам обоим руку на прощанье и  вышла.  Мы  еще
посидели в гостиной. Мы поговорили  о  железной  дороге,  которую  провели
прошлой весной, о первой телеграфной линии. Бог знает, когда еще  телеграф
дойдет сюда, на север!
   Пауза.
   - Понимаете, - сказал господин Мак, - оглянуться не  успел,  как  сорок
шесть стукнуло, волосы и  борода  уж  седеют.  Я  чувствую,  что  подходит
старость. Вот вы смотрите на  меня  днем  и  думаете,  что  я  молодой;  а
вечерами, как останусь один, очень не по себе  делается.  И  сижу  тут  да
раскладываю пасьянсы. И выходят, если чуть передернуть. Ха-ха-ха.
   - Пасьянсы выходят, если чуть передернуть? - спрашиваю я.
   - Да.
   Я смотрю ему в глаза, и мне кажется, что я читаю в его взгляде...
   Он поднялся, подошел к окну и выглянул; он сильно сутулился, и вся  шея
у него заросла волосами. Я  тоже  поднялся.  Он  обернулся  и  шагнул  мне
навстречу в своих длинных  остроносых  башмаках;  оба  больших  пальца  он
засунул в карманы жилета и слегка помахивал руками, словно крылышками;  он
улыбался. Потом он еще раз  заверил  меня,  что  я  могу  располагать  его
лодкой, и протянул мне руку.
   - Хотя дайте-ка я вас провожу, - сказал он и задул  лампы.  -  Пройдусь
немного, еще ведь не поздно.
   Мы вышли.
   Он показал на дорогу мимо дома кузнеца и сказал:
   - Пойдемте так. Тут ближе.
   - Нет, - ответил я. - Мимо пристани ближе.
   Мы поспорили немного, каждый стоял на своем. Я был совершенно убежден в
своей правоте и не мог  понять,  отчего  он  так  упорствует.  Наконец  он
предложил, чтоб каждый шел своей  дорогой;  кто  придет  первым,  подождет
возле сторожки.
   Мы отправились. Скоро он скрылся за стволами.
   Я шел обычным своим шагом и рассчитал, что приду по меньшей мере  пятью
минутами раньше. Но когда я вышел к сторожке, он уже был там. Он  крикнул,
завидя меня:
   - Ну что? Видали? Я всегда хожу этой дорогой, здесь куда ближе.
   Я смотрел на него в совершенном недоуменье, он не запыхался, и непохоже
было, чтобы он бежал. Он тотчас откланялся, пригласил меня заходить и  той
же дорогой отправился обратно.
   Я  стоял  и  думал:  до  чего  же  удивительно!  Кажется,  я   чувствую
расстояние,  и  обеими  дорогами  ходил  не  раз.  Да   ты   никак   опять
мошенничаешь, любезный! А ну как все это передержка?
   Я увидел, как его спина снова исчезла за стволами.
   В следующее мгновенье я шел за ним следом, скорым шагом,  осторожно;  я
видел, как он беспрестанно утирает лицо, и я уже и сам не знал,  бежал  он
только что или нет. Сейчас он шел очень медленно, и я не отрывал  от  него
глаз. Возле дома кузнеца он остановился. Я притаился неподалеку и  увидел,
как отворилась дверь и господин Мак вошел в дом.
   Был час ночи, я видел это по морю и по траве.



8

   Кое-как я провел еще несколько дней один на один с  лесом  и  со  своим
одиночеством. Господи боже, никогда еще не было мне так одиноко, как в тот
самый первый день. Весна  хозяйничала  вовсю,  уже  попадались  ромашка  и
тысячелистник и прилетели зяблики и коноплянки; я знал всех птиц  в  лесу.
Порой я вынимал два медяка из кармана и  звенел  ими,  чтоб  не  было  так
одиноко. Я думал: вот бы пришли Дидерик с Изелиной!
   Ночи совсем не стало, солнце только ныряло в море и тут же выкатывалось
опять, красное, свежее, будто вдоволь напилось глубокой воды. По ночам  со
мною творилось небывалое. Никто бы, никто мне не поверил. Не Пан ли  сидел
на дереве, выслеживал  меня?  И  брюхо  его  было  разверсто,  и  он  весь
скорчился, будто пил из собственного брюха? Но все  это  лишь  уловка,  он
исподлобья косился на меня, подглядывал за мной, и дерево тряслось от  его
неслышного смеха, потому что он видел, какая сумятица в  моих  мыслях.  По
лесу шел шелест. Сопело, принюхивалось зверье, окликали друг друга  птицы.
И зовами полнился воздух. И майских жуков поналетело в этом году, и на  их
жужжанье отвечали шорохом крыльев ночные бабочки, и по  всему  лесу  будто
шел шепот, шепот. Чего только я не наслушался! Я не спал три ночи, я думал
о Дидерике и об Изелине.
   Погоди, думал я, вот они придут. Изелина заманит Дидерика в сторонку, к
дереву, и скажет:
   - Стой тут, Дидерик, смотри, следи за своей Изелиной, а я попрошу  того
охотника завязать мне башмачок.
   И этот охотник я, и она подмигивает мне, чтоб  я  понял.  И  когда  она
подходит, мое сердце чует все, все, и оно уже не бьется, оно ударяет,  как
колокол. И она под платьем вся голая от головы до пят, и я дотрагиваюсь до
нее рукою.
   - Завяжи мне башмачок! - говорит она, и щеки у нее  пылают.  И  немного
погодя она шепчет  прямо  у  моего  рта,  у  моих  губ:  -  Отчего  ты  не
завязываешь мне башмачок, любимый мой, нет, ты  не  завязываешь...  ты  не
завязываешь...
   А солнце ныряет в море и тут же выкатывается  опять,  красное,  свежее,
будто вдоволь напилось глубокой воды. И повсюду шепот, шепот.
   Потом она говорит у самого моего рта:
   - Пора. Я должна идти.
   И, уходя, она машет мне рукою, и лицо у  нее  еще  горит,  лицо  у  нее
нежное, страстное лицо. И снова она оглядывается и машет мне рукою.
   А Дидерик выходит из-под дерева и говорит:
   - Изелина, что ты делала? Я все видел.
   Она отвечает:
   - Дидерик, что ты видел? Я ничего не делала.
   - Изелина, я видел, что ты делала, - говорит он снова, - я видел.
   И тогда звонкий, счастливый смех ее несется по  лесу,  и  она  идет  за
Дидериком, ликующая и грешная с головы до пят.  Куда  же  она?  К  первому
молодцу, к лесному охотнику.
   Настала полночь. Эзоп сорвался с привязи и  охотился  сам  по  себе.  Я
слышал, как он лает в горах, и когда наконец я заманил  его  обратно,  был
уже час. Пришла девочка-пастушка, она вязала чулок, тихонько  мурлыкала  и
озиралась. Но где же ее стадо? И за какой надобностью пришла она в  лес  в
такой час? Без всякой, без всякой надобности. Тревожится,  а  может  быть,
радуется, полуночница. Я подумал: она услыхала, как лает Эзоп,  и  поняла,
что я в лесу.
   Когда она подошла, я встал; я стоял и смотрел на нее,  она  была  такая
тоненькая, молодая. Эзоп тоже стоял и смотрел на нее.
   - Ты откуда? - спросил я ее.
   - С мельницы, - отвечала она.
   Но что ей было делать на мельнице так поздно?
   - А ты не боишься ходить по лесу так  поздно,  -  спросил  я,  -  такая
тоненькая, молодая?
   Она засмеялась и ответила:
   - Вовсе не такая уж я молодая, мне девятнадцать.
   Но ей не было девятнадцати, я убежден, что она набавила себе два  года,
ей не исполнилось и восемнадцати. Но зачем ей было набавлять себе года?
   - Сядь, - сказал я. - И скажи мне, как тебя звать?
   Она зарделась, села рядом и сказала, что звать ее Генриетой.
   Я спросил:
   - А есть у тебя жених, Генриета? Он тебя уже обнимал?
   - Да, - ответила она и засмеялась смущенно.
   - И сколько же раз?
   Она молчит.
   - Сколько раз? - повторяю я.
   - Два раза, - тихо сказала она.
   Я притянул ее к себе и спросил:
   - А как он это делал? Вот так?
   - Да, - шепчет она и дрожит.
   Уже четыре часа.



9

   У нас с Эдвардой был разговор.
   - Скоро будет дождь, - сказал я.
   - Который теперь час? - спросила она.
   Я глянул на солнце и сказал:
   - Около пяти.
   Она спросила:
   - Вам это видно по солнцу, и так точно?
   - Да, - ответил я, - это видно по солнцу.
   Пауза.
   - Ну, а если солнца нет, как же вы тогда узнаете время?
   - Есть много других примет. Прилив или отлив; в свой час ложится трава,
и птичьи голоса меняются; когда умолкнут одни птицы, заводят  другие.  Еще
по цветам можно узнать время, они замыкаются к вечеру, и по листьям -  они
то светло-зеленые, блестящие, то темные; наконец, я просто его чувствую.
   - Правда? - сказала она.
   Я ждал дождя и не хотел держать Эдварду на дороге, я взялся за  картуз.
Но она вдруг задала мне еще вопрос, и я остался. Она  покраснела  и  стала
расспрашивать, зачем я, собственно, здесь, зачем я занимаюсь охотой, зачем
я то, зачем это. Я ведь стреляю, только чтобы прокормиться, не правда  ли,
и Эзоп у меня не очень-то устает?
   Она еще больше покраснела и совсем потерялась. Я понял, что кто-то  при
ней говорил обо мне; она повторяла чужие слова.  И  меня  это  тронуло,  я
вдруг вспомнил, что у нее ведь нет матери,  и  она  показалась  мне  такой
беззащитной, особенно из-за этих ее сиротливых, тоненьких рук.  И  тут  на
меня что-то нашло.
   Ну да, я стреляю не убийства ради, а только чтобы прожить.  В  день  не
съешь больше одного тетерева, вот я  и  убью  сегодня  одного,  а  другого
завтра. Больше-то зачем? Я живу  в  лесу,  я  сын  леса.  С  первого  июня
запрещают охоту на куропаток и зайцев, стрелять уже почти нечего, ну и что
ж, я рыбачу и ем рыбу. Вот скоро возьму лодку у ее отца и  выйду  в  море.
Разве мне охотиться только нужно? Мне нужно жить в лесу. Мне  тут  хорошо;
мой стол сама земля, когда я ем, и не надо садиться и вскакивать со стула;
я не опрокидываю стаканов. В лесу я волен делать все, что хочу, могу  лечь
навзничь и закрыть глаза, если захочется; и говорю я все, что хочу.  Часто
ведь хочется что-то сказать, сказать вслух, громко, а в  лесу  слова  идут
прямо из сердца...
   Когда я спросил, понятно ли ей это, она ответила - да.
   И я говорил еще, потому что глаза ее не отрывались от моего лица.
   - Знали бы вы, чего я только не перевидал! Вот выйдешь зимой и заметишь
на снегу следы куропаток. Вдруг они обрываются, значит, птицы взлетели. Но
по отпечаткам крыльев мне ясно, куда полетела дичь, и я ее сразу же отыщу.
Всякий раз это до того удивительно.  Осенью  часто  смотришь,  как  падают
звезды. Сидишь один-одинешенек, и думаешь: неужели  это  разрушился  целый
мир? Целый мир кончился прямо у меня на глазах? И я, я сподобился увидеть,
как умерла звезда! А когда приходит лето, на каждом листочке  своя  жизнь;
смотришь на иную тварь и видишь, что нет у нее крылышек, некуда ей деться,
и до самой-то смерти жить ей на этом самом листочке, где она родилась.  Вы
только подумайте! Или, бывает, увидишь синюю муху. Да нет,  разве  словами
такое выскажешь, я даже не знаю, понимаете ли вы меня?
   - Да, да, я понимаю.
   - Ну вот. А иной раз смотрю я на траву, и она прямо так  и  смотрит  на
меня, честное слово. Я смотрю на малую  былинку,  а  она  дрожит,  и  ведь
неспроста же. И я тогда думаю: вот стоит былинка и дрожит! Или глянешь  на
сосну, и всегда выищется сучок, от которого глаз не отвести; и о  нем  еще
подумается. А иной раз и человека встретишь в горах, бывает и такое.
   Я посмотрел на нее, она вся подалась вперед и слушала. Я не  узнал  ее.
Она до того заслушалась, что совсем забыла о своем лице, и  оно  сделалось
просто, некрасиво, и отвисла нижняя губа.
   - Я понимаю, - сказала она и распрямилась.
   Упали первые капли.
   - Дождь, - сказал я.
   - Ах господи, дождь, - сказала она и тотчас пошла.
   Я не стал провожать ее, она пошла одна, я поспешил к  сторожке.  Прошло
несколько минут, дождь припустил сильнее.  Вдруг  я  слышу,  что  за  мной
кто-то бежит, я оборачиваюсь и вижу Эдварду. Она раскраснелась от  бега  и
улыбалась.
   - Совсем забыла, - выговорила она, запыхавшись. - Насчет этой  прогулки
к сушильням. Доктор будет завтра, а у вас время найдется?
   - Завтра? Как же! Непременно.
   - Совсем забыла, - сказала она снова и улыбнулась.
   Когда она пошла, я заметил, какие  у  нее  тонкие,  красивые  ноги,  их
забрызгало грязью. На ней были стоптанные башмаки.



10

   Тот день я особенно запомнил.  С  него  я  и  отсчитываю  лето.  Солнце
светило уже с ночи и к утру просушило землю, воздух был  чистый  и  тонкий
после дождя.
   Я пришел  на  пристань  после  полудня.  Вода  гладкая,  тихая,  к  нам
доносился говор и смех с островка, где работники и  девушки  вялили  рыбу.
Веселый это был день. Да, веселый, веселый день. Мы  захватили  корзины  с
вином и едой, вся компания разместилась в двух лодках, и  женщины  были  в
светлых платьях. Я так радовался, я напевал.
   В лодке я стал думать, откуда же взялось столько народу. Тут были дочки
судьи и приходского доктора, две гувернантки, дамы из пасторской  усадьбы;
я был с ними незнаком, я впервые их видел, но они  держались  так  просто,
словно мы  знаем  друг  друга  целый  век.  Разумеется,  не  обошлось  без
промахов, я совсем отвык от общества и часто обращался к барышням на "ты";
но мне это сошло. Один раз я даже сказал "милая", или "моя милая", но меня
и тут простили и сделали вид, будто ничего я такого не говорил.
   Господин Мак явился,  как  всегда,  в  своей  некрахмаленой  манишке  с
брильянтовой булавкой. Он был, видимо,  в  отличном  расположении  духа  и
кричал другой лодке:
   - Вы за  бутылками  смотрите,  повесы!  Доктор,  вы  мне  отвечаете  за
бутылки!
   - Согласен! - кричал доктор.
   И как бодро и празднично делалось на душе от одних этих выкликов...
   Эдварда была в том же платье, что и накануне, - не  нашла  другого  или
поленилась переодеться, или уж я не знаю что. И башмаки были  те  же.  Мне
даже показалось, что руки у нее немытые; зато она надела новенькую  шляпку
с пером. Свою перекрашенную кофту она постелила на сиденье.
   По просьбе господина Мака я  выстрелил,  когда  мы  сходили  на  берег,
выстрелил дважды, из обоих стволов; и мы прокричали  "ура".  Мы  пошли  по
острову, сушильщики кланялись нам, и господин Мак  побеседовал  со  своими
работниками. Мы рвали львиный зев и лютики и втыкали их в петлицы; кое-кто
напал на колокольчики.
   И уйма морских птиц, - они гоготали, орали в вышине и по берегу.
   Мы расположились на  лужайке,  в  соседстве  бедненькой  поросли  белых
березок, распаковали корзины, и господин Мак  откупорил  бутылки.  Светлые
платья, синие глаза, звон стаканов, море, белые парусники. Мы пели песни.
   И лица разгорелись.
   Скоро