х она росла, и  каждый  ее
дожидался. Тому довелось увидеть ее взор, тот услыхал ее голос; но однажды
ночью не спалось одному молодцу, и  он  не  стерпел,  просверлил  стену  в
горнице Изелины и увидел ее бархатный белый живот. По двенадцатому ее году
сюда приехал Дундас. Он был родом шотландец, он торговал  рыбой  и  владел
множеством кораблей. У него был сын. Когда Изелине минуло шестнадцать лет,
она увидела молодого Дундаса. Он стал ее первой любовью...
   И что-то странное творится со мной. Голова у меня клонится; я  закрываю
глаза, и снова на моих губах поцелуй Изелины.
   - Ты тут, Изелина, вечная возлюбленная? - шепчу я. - А Дидерик,  верно,
стоит под деревом?
   Но все клонится и клонится моя голова, и я падаю в сонные волны.
   Трам-там! Кажется, голос! Млечный Путь течет по моим жилам,  это  голос
Изелины:
   Спи, спи! Я расскажу тебе о моей любви, пока ты  спишь,  и  я  расскажу
тебе о моей  первой  ночи.  Помню,  я  забыла  запереть  дверь;  мне  было
шестнадцать, стояла весна, дул теплый ветер; и пришел Дундас, словно  орел
прилетел, свистя крылами. Я встретила его утром  перед  охотой,  ему  было
двадцать пять, он приехал из чужих краев, мы прошли с ним вместе по  саду,
он коснулся меня локтем, и с той минуты я полюбила его.
   На лбу у него рдели два красных пятна, и мне захотелось поцеловать  эти
пятна.
   После охоты, вечером, я бродила по саду, я ждала его и боялась, что  он
придет. Я повторяла тихонько его имя и боялась, как бы он  не  услыхал.  И
вот он выступает из-за кустов и шепчет:
   - Сегодня ночью в час!
   И с этими словами исчезает.
   Сегодня ночью в час, думаю я, что бы это значило, не пойму. Не хотел же
он сказать, что сегодня ночью в час он снова уедет в  чужие  края?  Мне-то
что до этого?
   И вот я забыла запереть дверь...
   Ночью, в час, он входит ко мне.
   - Неужто дверь не заперта? - спрашиваю я.
   - Сейчас я запру ее, - отвечает он.
   И он запирает дверь изнутри.
   Его высокие сапоги стучали, я так боялась.
   - Не разбуди мою служанку! - сказала я.
   Я боялась еще, что скрипнет стул, и я сказала:
   - Ой, не садись на стул, он скрипит!
   - А можно сесть к тебе на постель? - спросил он.
   - Да, - сказала я.
   Но я сказала так потому только, что стул скрипел.
   Мы сели ко мне на постель. Я отодвигалась, он придвигался. Я смотрела в
пол.
   - Ты озябла, - сказал он и взял меня за руку. Чуть погодя он сказал:  -
О, как ты озябла! - и обнял меня.
   И мне стало жарко. Мы сидим и молчим. Поет петух.
   - Слышишь, - сказал он, - пропел петух, скоро утро.
   И он коснулся меня, и я стала сама не своя.
   - А ты точно слышал, что пропел петух? - пролепетала я.
   Тут я снова увидела два красных пятна у него на лбу и хотела встать. Но
он не пустил меня, я поцеловала два милые, милые пятна и закрыла глаза...
   И настало утро, было совсем светло. Я проснулась и не могла узнать стен
у себя в горнице, я встала и  не  могла  узнать  своих  башмачков;  что-то
журчало и переливалось во мне. Что это журчит во мне? - думаю я, и  сердце
мое веселится. Кажется,  часы  бьют,  сколько  же  пробило?  Ничего  я  не
понимала, помнила только, что забыла запереть дверь.
   Входит моя служанка.
   - Твои цветы не политы, - говорит она.
   Я позабыла про цветы.
   - Ты измяла платье, - говорит она.
   Когда это я измяла платье? - подумала я, и сердце мое взыграло;  уж  не
сегодня ли ночью?
   У ворот останавливается коляска.
   - И кошка твоя не кормлена, - говорит служанка.
   Но я уже не помню про цветы, платье и кошку и спрашиваю:
   - Это не Дундас? Скорей проси его  ко  мне,  я  жду  его,  я  хотела...
хотела...
   А про себя я думаю: "Запрет он дверь, как вчера, или нет?"
   Он стучится.  Я  отворяю  ему  и  сама  запираю  дверь,  чтобы  его  не
затруднять.
   - Изелина! - шепчет он и на целую минуту припадает к моему рту.
   - Я не посылала за тобой, - шепчу я.
   - Не посылала? - спрашивает он.
   Я снова делаюсь сама не своя, и я отвечаю:
   - О, я посылала за тобой, я ждала тебя, душа моя  так  стосковалась  по
тебе. Побудь со мною.
   И я закрываю глаза от любви. Он не выпускал меня,  у  меня  подкосились
ноги, я спрятала лицо у него на груди.
   - Кажется, снова кричит кто-то, не петух ли? - сказал он и прислушался.
   Но я поскорее оборвала его и ответила:
   - Да нет, какой петух? Никто не кричал.
   Он поцеловал меня в грудь.
   - Это просто курица кудахтала, - сказала я в последнюю минуту.
   - Погоди-ка, я запру дверь, - сказал он и хотел встать.
   Я удержала его и шепнула:
   - Она уже заперта...
   И снова настал вечер, и Дундас уехал. Золотая  темень  переливалась  во
мне. Я села перед зеркалом, и два влюбленных глаза глянули прямо на  меня.
Что-то шелохнулось во мне под этим взглядом, и  потекло,  и  переливалось,
струилось вокруг сердца. Господи! Никогда еще я не глядела на себя  такими
глазами, и я целую свой рот в зеркале, изнемогая от любви...
   Вот я и рассказала тебе про свою первую ночь, и про утро, и вечер,  что
настал после утра. Когда-нибудь я еще расскажу тебе про Свена  Херлуфсена.
И его я любила, он жил в миле отсюда, вон на том островке, - видишь? - и я
сама приплывала к нему на лодке тихими летними ночами, потому  что  любила
его. И о Стаммере я тебе расскажу. Он был священник, я его любила. Я  всех
люблю...
   Сквозь дрему я слышу, как в Сирилунне поет петух.
   - Слышишь, Изелина, и для нас пропел петух! - крикнул я, счастливый,  и
протянул  руки.  Я  просыпаюсь.  Эзоп  уже  вскочил.  Ушла!  -  говорю  я,
пораженный печалью и озираясь. Никого, никого! Я весь горю, я  иду  домой.
Утро, петухи все кричат и кричат в Сирилунне.
   У сторожки стоит женщина, это Ева. В руке у нее веревка, она  собралась
по дрова. Она такая молоденькая, сама как веселое утро,  грудь  ее  тяжело
дышит, ее золотит солнце.
   - Вы только не подумайте... - начала она и запнулась.
   - Что - не подумайте, Ева?
   - Что я нарочно пришла сюда. Просто я шла мимо...
   И лицо ее заливается краской.



21

   Больная нога все беспокоила меня, часто ночью зудела и не давала спать,
а то ее вдруг пронизывало острой болью и к  перемене  погоды  ломило.  Так
тянулось долго. Но хромым я не остался.
   Шли дни.
   Господин Мак вернулся из своего путешествия, и  я  тотчас  же  на  себе
почувствовал, что он вернулся. Он отобрал у меня лодку, он поставил меня в
затрудненье; охотничий сезон еще не начался, и стрелять нельзя  было.  Как
же это он, ни словом не предупредив, отнял у меня лодку?  Двое  работников
господина Мака утром вывезли в море какого-то незнакомца.
   Я повстречал доктора.
   - У меня отобрали лодку, - сказал я.
   - К нам приехал гость, - ответил он, - его каждый день вывозят в  море,
а вечером доставляют на берег. Он изучает морское дно.
   Приезжий  был  финн,  господин  Мак  познакомился  с  ним   по   чистой
случайности на борту парохода, он приехал со Шпицбергена и привез собранье
раковин и морских зверушек,  его  называют  бароном.  Ему  отвели  залу  и
соседнюю с ней комнатку в доме господина Мака. К нему очень внимательны.
   Я давно не ел мяса, может быть, Эдварда накормит меня  ужином,  подумал
я. Я отправляюсь в Сирилунн. Я тотчас же  замечаю,  что  Эдварда  в  новом
платье, она словно бы выросла, платье очень длинное.
   - Простите, что я не встаю, - только и  сказала  она  и  протянула  мне
руку.
   - Да, к несчастью,  дочка  нездорова,  -  подтвердил  господин  Мак.  -
Простуда. Вот, не бережется...  Вы,  надо  думать,  пришли  узнать  насчет
лодки? Придется мне ссудить  вам  другую,  ялик.  Он  не  новый,  но  если
хорошенько отчерпывать... Дело  в  том,  что  у  нас  гостит  один  ученый
господин, так что сами понимаете... Времени  свободного  у  него  нет,  он
работает весь день и возвращается к вечеру. Вы уж дождитесь его, он  скоро
будет. Вам ведь интересно свести с ним знакомство?  Вот  его  карточка,  с
короной. Он барон. Приятнейший человек. Я познакомился  с  ним  по  чистой
случайности.
   Ага, подумал я. Ужинать тебя не оставляют. Слава  тебе  господи,  я  не
очень-то на это и рассчитывал, пойду себе домой. У меня в  сторожке  лежит
еще немного рыбы. Чем рыба не еда? Ну и спасибо, с меня довольно.
   Пришел барон. Маленького роста  человек,  лет  сорока,  длинное,  узкое
лицо, выдающиеся скулы, бедная черная бороденка. Взгляд за сильными очками
острый и пронизывающий.
   Пятизубая корона, такая же, как на визитной карточке, была у него и  на
запонках. Он слегка сутулился, и худые руки покрыты синими жилами, а ногти
словно из желтого металла.
   - Весьма польщен, господин лейтенант.  Долго  ли,  господин  лейтенант,
изволили тут пробыть?
   - Несколько месяцев.
   Обходительный человек. Господин Мак попросил его рассказать о раковинах
и морских зверушках, и он с готовностью согласился,  объяснил  нам,  какие
глины залегают в окрестностях Курхольмов, вышел в  залу  и  принес  оттуда
образец взморника из Белого моря. Он то и дело поднимал к переносью правый
указательный палец и поправлял золотые, в толстой оправе  очки.  Господина
Мака в высшей степени заинтересовали разъяснения барона. Прошел час.
   Барон заговорил о несчастном случае с  моей  ногой,  о  моем  неудачном
выстреле. Я уже оправился? В самом деле? О, он весьма рад. Откуда  это  он
знает о несчастном случае? - подумал я. Я спросил:
   - А кто рассказал господину барону о несчастном случае?
   - Кто? В самом деле, кто же? Фрекен Мак как будто? Ведь правда,  фрекен
Мак?
   Эдварда покраснела до корней волос.
   Мне было так скверно, много дней подряд такая тоска давила меня, но при
последних словах барона у меня вдруг потеплело на душе. Я  не  смотрел  на
Эдварду, я думал: спасибо тебе, что говорила обо мне,  называла  мое  имя,
произносила его, хоть что тебе в нем? Доброй ночи.
   Я откланялся. Эдварда снова не поднялась, она из  вежливости  сослалась
на нездоровье. Равнодушно протянула она мне руку.
   А господин Мак был увлечен беседой с бароном.  Он  говорил  про  своего
деда, консула Мака.
   - Не помню, рассказывал ли я уже господину барону, что  вот  эту  самую
булавку король Карл-Юхан собственноручно приколол на грудь моего деда.
   Я вышел на крыльцо, никто не проводил меня. Проходя, я бросил взгляд на
окна залы, там стояла Эдварда, высокая, прямая, она обеими  руками  отвела
гардины и смотрела в окно. Я даже не поклонился, все разом вылетело у меня
из головы, смятенье охватило меня и погнало прочь.
   Погоди, постой минутку, сказал я сам себе уже на опушке. Отец небесный,
да когда же все это кончится! Вдруг меня бросило в жар,  и  я  застонал  в
бессильной злобе. Нет, не осталось у меня ни чести, ни  гордости,  неделю,
не более, я пользовался милостью Эдварды, это  давно  позади,  пора  бы  и
опомниться. А мое сердце все не устанет звать ее, и о ней кричат  дорожная
пыль, воздух, земля у меня под  ногами.  Отец  небесный,  да  что  же  это
такое...
   Я пришел в сторожку, приготовил рыбу и поел.
   Все-то дни напролет ты надрываешь душу из-за жалкой школьницы, и пустые
наважденья не отпускают тебя ночами. И душный воздух кольцом сжимает  твою
голову,  спертый,  прошлогодне  пропахший  воздух.  А  небо  дрожит  такой
немыслимой синевой, и горы зовут тебя к себе. Эй, Эзоп, живее!



22

   Прошла неделя. Я попросил лодку у кузнеца и питался  рыбой.  Эдварда  и
приезжий барон все вечера, как он возвращался с моря, проводили вместе,  я
видел их раз возле мельницы. Другой раз они прошли мимо моей  сторожки,  я
отпрянул от окна и тихонько затворил дверь на засов, на всякий  случай.  Я
увидел их вместе, и это не произвело на меня никакого впечатления,  ровным
счетом никакого, я только пожал плечами. Еще как-то вечером я столкнулся с
ними на дороге, мы раскланялись, я выждал, пока поклонится  барон,  а  сам
лишь двумя пальцами тронул картуз, чтоб выказать  невежливость.  Когда  мы
поравнялись, я замедлил шаг и равнодушно смотрел в их лица.
   Еще день минул.
   Сколько уже их минуло, этих дней,  долгих  дней!  Сердце  не  отпускала
тоска, в голове неотступно стояло все одно  и  то  же,  даже  милый  серый
камень подле сторожки как-то безнадежно и горько глядел на меня, когда я к
нему приближался. Шло к дождю, стоял тяжкий плотный жар,  левую  ногу  мою
ломило, утром я видел, как жеребец господина Мака брыкался в оглоблях; мне
ясно было значенье всех этих  примет.  Надо  запастись  едой,  пока  стоит
погожая пора, подумал я.
   Я  взял  Эзопа  на  поводок,  захватил  рыболовные  снасти  и  ружье  и
отправился к пристани. Тоска мучила меня больше обычного.
   - Когда ждут почтового парохода? - спросил я одного рыбака.
   - Почтового парохода? Через три недели, - ответил он.
   - Мне выслали мундир, - сказал я.
   Потом я встретил одного из приказчиков господина Мака. Я пожал ему руку
и спросил:
   - Скажите мне, Христа ради, неужто вы так-таки больше и  не  играете  в
вист?
   - Как же! Играем. И часто, - ответил он.
   Пауза.
   - Мне последнее время все не случалось составить вам компанию, - сказал
я.
   Я поплыл к своей отмели. Сделалось совсем душно, тяжко, мошкара роилась
тучами, я только тем и спасался, что курил. Пикша клевала, я удил  на  две
удочки, улов был славный. На возвратном пути я подстрелил двух чистиков.
   Когда я причалил к пристани, там стоял кузнец. Он работал. Меня осеняет
внезапная мысль, я говорю кузнецу:
   - Пойдемте вместе домой?
   - Нет, - отвечает  он,  -  господин  Мак  задал  мне  работы  до  самой
полуночи.
   Я кивнул и про себя подумал, что это хорошо.
   Я взял свою добычу и пошел,  я  выбрал  ту  дорогу,  что  вела  к  дому
кузнеца. Ева была одна.
   - Я так по тебе соскучился, - сказал я ей. Меня  тронуло  ее  смущенье,
она почти не глядела на меня. - Ты такая  молодая,  у  тебя  такие  добрые
глаза, до чего же ты милая, - сказал я. - Ну накажи  меня  за  то,  что  о
другой я думал больше, чем о тебе. Я пришел только одним глазком  на  тебя
взглянуть, мне так хорошо с тобою, девочка ты моя. Слыхала ты, как я  звал
тебя ночью?
   - Нет, - отвечала она в испуге.
   - Я звал Эдварду, йомфру Эдварду, но я думал о тебе. Я даже  проснулся.
Ну да, я сказал -  Эдварда,  но  знаешь  что?  Не  будем  больше  про  нее
говорить. Господи, до чего же ты у меня хорошая, Ева! У тебя такой красный
рот, сегодня особенно. И ножки твои красивее, чем  у  Эдварды,  вот,  сама
погляди.
   Я приподнял ей юбку, чтоб она посмотрела на свои ноги.
   Радость, какой прежде у нее не видывал, ударяет ей в  лицо;  она  хочет
отвернуться, но одумывается и одной рукой обнимает меня за шею.
   Идет время. Мы болтаем, сидим на длинной скамье и болтаем о том о  сем.
Я сказал:
   - Поверишь ли, йомфру Эдварда до сих пор не выучилась  верно  говорить,
она говорит как дитя, она говорит "более счастливее", я  сам  слышал.  Как
по-твоему, красивый у нее лоб? По-моему, некрасивый. Ужасный  лоб.  И  рук
она не моет.
   - Но мы ведь решили больше про нее не говорить?
   - Верно. Я просто забыл.
   Опять идет время. Я задумался, я молчу.
   - Отчего у тебя мокрые глаза? - спрашивает Ева.
   - Да нет, лоб у нее красивый, - говорю я, - и руки у нее всегда чистые.
Она просто случайно один раз их запачкала. Я это только и хотел сказать.
   Однако же я продолжаю, торопясь, сжав зубы:
   - Я день и ночь думаю о тебе, Ева; и просто мне пришло  на  ум  кое-что
тебе рассказать, ты, наверное, еще этого не слыхала, вот  послушай.  Когда
Эдварда первый раз увидела Эзопа, она  сказала:  "Эзоп  -  это  был  такой
мудрец, кажется, фригиец". Ну не глупо ли? Она ведь в то же утро  вычитала
об этом в книжке, я совершенно убежден.
   - Да? - говорит Ева. - А что ж тут такого?
   - Насколько я припоминаю, она  сказала  еще,  что  учителем  Эзопа  был
Ксанф. Ха-ха-ха!
   - Да?
   - На кой черт оповещать собравшихся  о  том,  что  учителем  Эзопа  был
Ксанф? Я просто спрашиваю. Ах, ты нынче не в духе, Ева, не то бы ты умерла
со смеху.
   - Нет, это, верно, и  правда  весело,  -  говорит  Ева  и  старательно,
удивленно смеется, - только я ведь не могу этого понять так, как ты.
   Я молчу и думаю, молчу и думаю.
   - Давай совсем не будем разговаривать, просто так  посидим,  -  говорит
Ева тихо. Она погладила меня по волосам, в глазах ее светилась доброта.
   - Добрая ты, добрая душа! - шепчу я и прижимаю ее к себе. - Я чувствую,
что погибаю от любви к тебе, я люблю тебя все сильней и сильней, я  возьму
тебя с собой, когда уеду. Вот увидишь. Ты поедешь со мной?
   - Да, - отвечает она.
   Я едва различаю это "да", скорее угадываю по ее дыханью, по ней  самой,
мы сжимаем друг друга в объятьях, и уже не помня себя она предается мне.


   Час спустя я целую Еву на прощанье и ухожу. В дверях  я  сталкиваюсь  с
господином Маком.
   С самим господином Маком.
   Его передергивает, он стоит и  смотрит  прямо  перед  собой,  стоит  на
пороге и ошалело смотрит в комнату.
   - Н-да! - говорит он и больше не может выдавить ни звука.
   - Не ожидали меня тут застать? - говорю и кланяюсь.
   Ева сидит, не шелохнувшись.
   Господин Мак приходит в себя, он уже совершенно спокоен, как ни  в  чем
не бывало, он отвечает:
   - Ошибаетесь, вас-то мне  и  надо.  Я  принужден  вам  напомнить,  что,
начиная с первого апреля и вплоть  до  пятнадцатого  августа,  запрещается
стрелять в расстоянии менее четверти мили от мест, где  гнездятся  гагары.
Вы пристрелили сегодня на острове двух птиц. Вас видели, мне передали.
   - Я убил двух чистиков, - ответил я, опешив. До меня вдруг доходит, что
ведь он в своем праве.
   - Два ли чистика или две гагары - значения не имеет. Вы  стреляли  там,
где стрелять запрещено.
   - Признаю, - сказал я, - я этого не сообразил.
   - Но вам бы следовало это сообразить.
   - Я и в мае стрелял из обоих стволов на том  же  приблизительно  месте.
Это произошло во время прогулки к сушильням. И по личной вашей просьбе.
   - То дело другое, - отрубил господин Мак.
   - Ну так, черт побери, вы и  сами  прекрасно  знаете,  что  вам  теперь
делать!
   - Очень даже знаю, - ответил он.
   Ева только и ждала,  когда  я  пойду,  и  вышла  следом  за  мною,  она
покрылась платком и пошла прочь от дома,  я  видел,  как  она  свернула  к
пристани. Господин Мак отправился в Сирилунн.
   Я все думал и думал. До чего же ловкий  выход  нашел  господин  Мак!  И
какие колючие у него глаза! Выстрел, два  выстрела,  два  чистика,  штраф,
уплата. И,  стало  быть,  все,  все  кончено  с  господином  Маком  и  его
семейством. Все, в сущности, сошло как нельзя глаже, и так быстро...
   Уже начинался дождь, упали первые нежные капли.  Сороки  летали  по-над
самой землей, и когда я пришел домой и выпустил Эзопа, он стал есть траву.
Поднялся сильный ветер.



23

   В миле подо мной море. Обломный дождь, а я  в  горах,  и  выступ  скалы
защищает меня от дождя. Я курю свою  носогрейку,  набиваю  и  набиваю  без
конца, и всякий раз, как я поджигаю  табак,  в  нем  оживают  и  копошатся
красные червячки. И в точности как эти красные червячки, роятся мои мысли.
Рядом на земле валяется пучок прутьев из разоренного гнезда. И в  точности
как это гнездо - моя душа.
   Любую мелочь, любой  пустяк  из  того,  что  случилось  в  тот  день  и
назавтра, я помню. Хо-хо, и скверно же мне пришлось...
   Я в горах, а море и ветер воют, ужасно стонет, шумит над ухом непогода.
Барки и шхуны бегут вдаль, зарифив паруса, там  люди,  видно,  им  куда-то
надо, и я думаю: господи, куда это их несет в такую непогодь?
   Море  вскипает,  взлетает  и  падает,  падает,  все  оно  словно  толпа
взбешенных чудищ, что с рыком кидаются друг  на  друга,  или  нет,  словно
несчетный хоровод воющих чертей, что скачут,  втянув  головы  в  плечи,  и
добела взбивают море ластами. Где-то там, далеко-далеко,  лежит  подводный
камень, с него поднимается водяной и  трясет  белой  гривой  вслед  валким
суденышкам, которые летят навстречу ветру и м