время я слышал, как  пароход  ходит  ходуном  у
шпиля. Уже смерклось. Наконец свисток, груз принят, судно  отходит.  Ждать
осталось всего несколько минут. Луна еще  не  взошла,  и  я  как  безумный
вглядывался в сумерки.
   Лишь только из-за выступа чуть-чуть показался нос, я  поджег  фитиль  и
отскочил подальше. Проходит  минута.  Вдруг  раздается  взрыв,  взвиваются
осколки, гора дрожит, и каменная глыба, грохоча, летит в  пропасть.  Гулко
гремят горы. Я хватаюсь за ружье и стреляю из одного ствола; эхо  отвечает
раскатистым залпом. Через мгновенье я разряжаю второй ствол. Воздух дрожал
от моего салюта, эхо множило его и посылало далеко-далеко, словно все горы
громким хором кричали вслед  уходящему  пароходу.  Немного  спустя  воздух
стихает, эхо молчит, и опять на земле тишь. Пароход исчезает во мраке.
   Я все еще весь дрожу, я беру под мышку ружье и буры и спускаюсь; у меня
подгибаются ноги. Я выбрал самый короткий путь, я иду  по  дымному  следу,
оставленному обвалом. Эзоп все время трясет мордой и чихает от гари.
   Когда  я  спустился  к  причалу,  я  увидел  такое,  что   всего   меня
перевернуло; сорвавшейся глыбой раздавило лодку, и Ева, Ева лежала  рядом,
вся разбитая,  разодранная,  сплющенная,  и  нижняя  часть  тела  ее  была
изувечена до неузнаваемости. Ева умерла на месте.



33

   Что же тут еще писать? За много дней я ни разу не выстрелил, еды у меня
не было, да я и не ел, я сидел в своей берлоге. Еву отвезли в  церковь  на
белой лодке господина Мака, я берегом прошел к могиле.
   Ева умерла. Ты помнишь ее девичью головку, причесанную как у  монахини?
Она подходила тихо-тихо, складывала вязанку и улыбалась. А видел  ты,  как
загоралось от улыбки ее лицо? Тихо, Эзоп, мне  вспомнилось  одно  странное
преданье, это было во  времена  прапрадедов,  во  времена  Изелины,  когда
священником был Стаммер.
   Девушка сидела в каменной башне. Она любила одного  господина.  Отчего?
Спроси у росы, спроси у ночной звезды, спроси у создателя жизни; а  больше
никто тебе не ответит. Тот господин был хорош с нею, он любил ее, но время
шло,  и  в  один  прекрасный  день  он  увидел  другую,  и   чувства   его
переменились.
   Словно юноша, любил он ту девушку. Он говорил ей. "Ты моя ласточка", он
говорил: "Ты моя радость" - и как горячо  она  обнимала  его.  Он  сказал:
"Отдай мне свое сердце!" И она отдала. Он говорил: "Можно, я попрошу  тебя
кой о чем, любимая?" И, не помня себя, она отвечала:  "Да".  Все  отдавала
она ему, а он ее не благодарил.
   Другую любил он, словно раб, словно безумец  и  нищий.  Отчего?  Спроси
пыль на дороге, спроси у ветра в листве,  спроси  непостижимого  создателя
жизни; а больше никто не ответит. Она не дала ему ничего, нет, ничего  она
не дала ему, а ан ее благодарил. Она сказала: "Отдай мне свой покой и свой
разум!" И он опечалился только, что она не попросила у него и жизни.
   А девушку заточили в башню...
   - Что ты делаешь, девушка? Чему улыбаешься?
   - Я вспоминаю, что было десять лет назад. Я тогда встретила его.
   - Ты все его помнишь?
   - Я все его помню.
   А время идет...
   - Что ты делаешь, девушка? И чему улыбаешься?
   - Я вышиваю на скатерти его имя.
   - Чье имя? Того, кто запер тебя?
   - Да, того, кого я встретила двадцать лет назад.
   - Ты все его помнишь?
   - Я помню его, как и прежде.
   А время идет...
   - Что ты делаешь, узница?
   - Я старюсь, глаза мои больше не видят  шитья,  я  соскребаю  со  стены
известку. Из этой известки я вылеплю кувшин ему в подарок.
   - О ком ты?
   - О своем любимом, о том, кто запер меня в башне.
   - Не тому ли ты улыбаешься, что он тебя запер?
   - Я думаю, что он скажет. "Поглядите-ка, - он  скажет,  -  моя  девушка
послала мне кувшин, за тридцать лет она меня не забыла".
   А время идет...
   - Как, узница, ты сидишь сложа руки и улыбаешься?
   - Я старюсь, я старюсь, глаза мои ослепли, я могу только думать.
   - О том, кого ты встретила сорок лет назад?
   - О том, кого я встретила, когда была молодая.  Может,  с  той  поры  и
прошло сорок лет.
   - Да разве ты  не  знаешь,  что  он  умер?  Ты  бледнеешь,  старая,  не
отвечаешь, губы твои побелели, ты не дышишь...
   Вот видишь, какое странное преданье о девушке в башне. Постой-ка, Эзоп,
вот еще что я забыл: однажды она услыхала в саду голос своего любимого,  и
она упала на колени, и покраснела. Ей тогда было сорок лет...
   Я хороню тебя, Ева, я смиренно целую песок  на  твоей  могиле.  Густая,
алая нежность заливает меня, как я о тебе подумаю, словно благодать сходит
на меня, как я вспомню твою улыбку. Ты отдавала все, ты  все  отдавала,  и
тебе это было нисколько не трудно, потому что ты была проста,  и  ты  была
щедра, и ты любила. А иной даже лишнего взгляда жалко, и  вот  о  такой-то
все мои мысли. Отчего? Спроси у двенадцати  месяцев,  у  корабля  в  море,
спроси у непостижимого создателя наших сердец...



34

   Меня спросили, не бросил ли я охоту?
   - Эзоп один в лесу, он гонит зайца.
   Я ответил:
   - Подстрелите его за меня.
   Дни шли; меня навестил господин Мак, глаза у него ввалились, лицо стало
серое. Я думал: точно ли я умею читать в душах людей или  это  мне  только
так кажется? Сам не знаю.
   Господин Мак  заговорил  про  обвал,  про  катастрофу.  Это  несчастный
случай, печальное стечение обстоятельств, моей вины тут никакой.
   Я сказал:
   - Если кому-то любой ценой хотелось разлучить меня с  Евой,  он  своего
добился. Будь он проклят!
   Господин Мак глянул на меня исподлобья. Он что-то пробормотал о богатых
похоронах. Ничего, мол, не пожалели.
   Я сидел и восхищался его самообладанием.
   Он отказался от возмещения за лодку, разбитую моим взрывом.
   - Вот как! - сказал я. - Вы в самом деле  не  желаете  брать  денег  за
лодку, и за ведро с дегтем, за кисть?
   - Милейший господин лейтенант, - ответил он. - Как такое  могло  прийти
вам в голову!
   И в глазах его была ненависть.


   Три недели не видал я Эдварды. Хотя нет,  один  раз  я  ее  встретил  в
лавке, когда пришел купить хлеба, она стояла  за  прилавком  и  перебирала
материи. В лавке, кроме нее, были только два приказчика.
   Я громко поздоровался, и она подняла глаза, но не ответила. Я решил при
ней не спрашивать хлеба, я повернулся к приказчикам  и  спросил  пороха  и
дроби. Пока мне отвешивали то и другое, я смотрел на нее.
   Серое, совсем уже короткое ей  платьице,  петли  залохматились;  тяжело
дышала маленькая грудь.
   Как выросла она за лето! Лоб  задумчивый,  выгнутые,  высокие  брови  -
будто две загадки на ее лице, и все движенья  у  нее  стали  словно  более
степенны. Я смотрел ей на руки, особенное выраженье длинных тонких пальцев
ударило меня по сердцу, я вздрогнул. Она все перебирала материи.
   Как же я хотел, чтоб Эзоп  подбежал  к  ней,  узнал  ее,  я  бы  тотчас
окликнул его и  попросил  бы  у  нее  извинения;  интересно,  что  бы  она
ответила?
   - Пожалуйста, - говорит приказчик.
   Я заплатил, взял покупку и простился. Она подняла глаза, но и  на  этот
раз не ответила. Ладно! - подумал я, верно, она уже невеста  барона.  И  я
ушел без хлеба.
   Выйдя из лавки, я бросил взгляд на окно. Никто не смотрел мне вслед.



35

   Потом как-то ночью выпал снег, и в моем жилье стало  холодно.  Тут  был
очаг, на котором я готовил еду, но дрова горели плохо и  от  стен  нещадно
дуло, хоть я и заделал их, как  мог.  Осень  миновала,  дни  стали  совсем
короткие. Первый снег, правда, стаял  на  солнце,  и  опять  земля  лежала
голая; но ночами пошли холода, и вода промерзала. И вся трава, вся мошкара
погибли.
   Люди непонятно затихли, примолкли, задумались, и глаза у них теперь  не
такие синие и ждут зимы. Уж не слышно  больше  выкриков  с  островов,  где
сушат рыбу, все тихо в гавани, все приготовилось к полярной  вечной  ночи,
когда солнце спит в море. Глухо, глухо всплескивает весло одинокой лодки.
   В лодке девушка.
   - Где ты была, красавица?
   - Нигде.
   - Нигде? Послушай, а ведь я тебя знаю, это тебя я встретил летом.
   Она пристала к берегу, вышла и привязала лодку.
   - Ты напевала, ты вязала чулок, я встретил тебя однажды ночью.
   Она слегка краснеет и смеется смущенно.
   - Зайди ко мне, красавица, а я погляжу на тебя.  Я  вспомнил,  тебя  же
зовут Генриетой.
   Но она молчит и идет мимо. Ее прихватило зимой, чувства ее уснули.
   Солнце уже ушло в море.



36

   И я в первый раз надел мундир и отправился в Сирилунн.  Сердце  у  меня
колотилось.
   Мне вспомнилось все, с того самого первого дня, когда Эдварда бросилась
ко мне на шею и у всех на глазах поцеловала;  и  уж  сколько  месяцев  она
швыряется мной, как захочет, - из-за  нее  у  меня  поседели  волосы.  Сам
виноват? Да, видно, не туда завела меня моя  звезда,  совсем  не  туда.  Я
подумал: а ведь упади я сейчас перед ней на колени, открой ей тайну своего
сердца, как бы она злорадствовала! Верно, она  предложила  бы  мне  сесть,
велела бы принести вина, поднесла бы его  к  губам  и  сказала:  "Господин
лейтенант, благодарю вас за то время, что вы провели  со  мной  вместе,  я
никогда о нем не забуду!" Но только я  обрадуюсь  и  обнадежусь,  она,  не
пригубив, отставит стакан. И даже не станет делать вида, будто пьет,  нет,
нарочно покажет, что к вину и не притронулась. В этом она вся.
   Ну ничего, скоро уж пробьет последний час!
   Я шел по дороге и додумывал свои думы: мундир должен произвести на  нее
впечатление, галуны совсем новые, красивые. Сабля будет звенеть по полу. Я
радостно вздрагиваю и шепчу про себя: "Кто его  знает,  чем  еще  все  это
кончится!" Я поднимаю голову, иду, отбивая такт рукой. Довольно унижаться,
где моя гордость! Да и что мне за дело, наконец, как она себя  поведет,  с
меня довольно! Прошу прощенья, дева красоты, что я к вам не посватался...
   Господин Мак встретил меня во дворе, глаза у него еще больше ввалились,
лицо стало совсем серое.
   - Едете? Ну что же. Вам напоследок не очень-то сладко пришлось;  вот  и
сторожка у вас сгорела. - И господин Мак улыбнулся.
   Мне вдруг подумалось, что передо мной умнейший человек на свете.
   - Заходите, господин лейтенант. Эдварда дома. Ну так прощайте. Впрочем,
мы еще увидимся на  пристани,  когда  будет  отправляться  пароход.  -  Он
зашагал прочь, задумавшись, ссутулясь, насвистывая.
   Эдварда сидела в гостиной, она читала. Когда я вошел, она на  мгновенье
оторопела при виде моего мундира, она смотрела на  меня,  склонив  голову,
как птица, и даже залилась краской. Рот у нее приоткрылся.
   - Я пришел проститься, - выдавил я наконец.
   Она тотчас встала, и я увидел,  что  слова  мои  оказали  на  нее  свое
действие.
   - Глан, вы едете? Уже?
   - Как только придет пароход. - И тут я хватаю ее за руку, за обе  руки,
на меня находит бессмысленный восторг, я вскрикиваю: -  Эдварда!  -  и  не
отрываясь смотрю ей в лицо.
   И тотчас она делается холодна, холодна и упряма. Все во мне  раздражает
ее, она выпрямляется, и вот уже я стою перед ней, словно милостыни  прошу.
Я выпустил ее руки, дал ей отойти. Помню, я еще долго так стоял и твердил,
ни о чем не думая: "Эдварда! Эдварда!" И  когда  она  спросила:  "Да,  что
такое?" - ничего ей не мог объяснить.
   - Значит, вы едете! - повторила она. - Кто же явится на будущий год?
   - Другой, - ответил я. - Сторожку-то отстроят.
   Пауза. Она уже снова взялась за книгу.
   - Вы уж извините, что отца нет дома, - сказала она. - Но я передам ему,
что вы заходили проститься.
   На это я ей ничего не стал отвечать. Я опять подошел, взял ее за руку и
сказал:
   - Прощайте же, Эдварда.
   - Прощайте, - ответила она.
   Я отворил дверь, будто собрался идти. Она уже склонилась над  книгой  и
читала, она в самом деле  читала,  она  перелистывала  страницы.  Никаких,
никаких чувств не вызвало в ней наше прощанье.
   Я кашлянул.
   Она оглянулась и сказала недоуменно:
   - Как, вы еще не ушли? А я думала, вы ушли.
   Конечно, бог его знает, но нет, мне не  почудилось,  она  и  правда  уж
очень изумилась, она потеряла власть над собой и удивилась чересчур,  и  я
подумал, что она, может быть, все время знала, что я стою у нее за спиной.
   - Ну, мне пора, - сказал я.
   Тут она встала и подошла ко мне.
   - Знаете, я бы хотела что-нибудь от вас на память, - сказала она.  -  Я
думала вас кой о чем попросить, да боюсь, что это слишком. Не могли бы  вы
оставить мне Эзопа?
   Я не раздумывал, я ответил "да".
   - Так приведите его завтра, ладно? - сказала она.
   Я ушел.
   Я взглянул на окна. Никого.
   Итак, все кончено...


   Последняя ночь. Я думал, думал, я считал часы; когда настало утро, я  в
последний раз приготовил еду. День был холодный.
   Почему она попросила, чтоб я сам привел ей пса?  Хотела  поговорить  со
мной, что-то мне сказать напоследок? Я уже больше ничего, ничего от нее не
жду. И как станет она обращаться с Эзопом? Эзоп, Эзоп, она  тебя  замучит!
Из-за меня она будет сечь тебя плеткой, будет и  ласкать,  но  сечь  будет
непременно, за дело и без дела, и вконец тебя испортит...
   Я подозвал Эзопа, потрепал его по загривку, прижал его голову к своей и
взялся за ружье. Эзоп начал радостно повизгивать, он решил, что мы идем на
охоту. Я снова прижал его голову к своей, приставил дуло ему к  затылку  и
спустил курок.
   Я нанял человека снести Эдварде труп Эзопа.



37

   Пароход отходил вечером.
   Я отправился на пристань, поклажу мою уже снесли  на  палубу.  Господин
Мак  пожал  мне  руку  и  ободрил  меня  тем,  что  погодка  великолепная,
приятнейшая погодка, он и сам бы  не  прочь  прогуляться  морем  по  такой
погодке. Пришел доктор, с ним Эдварда; у меня задрожали колени.
   - Вот, решили проводить вас, - сказал доктор.
   И я поблагодарил.
   Эдварда взглянула мне прямо в лицо и сказала:
   - Я должна поблагодарить вашу милость за собаку. - Она сжала рот;  губы
у нее побелели. Опять она назвала меня "ваша милость".
   - Когда отходит пароход? - спросил у кого-то доктор.
   - Через полчаса.
   Я молчал.
   Эдварда беспокойно озиралась.
   - Доктор, не пойти ли нам домой? - спросила она. - Я все  сделала,  что
было моим долгом.
   - Вы исполнили свой долг, - сказал доктор.
   Она жалостно улыбнулась на привычную поправку и ответила:
   - Я ведь так почти и сказала?
   - Нет, - отрезал он.
   Я взглянул на него. Как суров и тверд маленький человечек; он  составил
план и следует ему до последнего. А ну как все равно проиграет?  Но  он  и
тогда не покажет виду, по его лицу никогда ничего не поймешь.
   Темнело.
   - Так прощайте, - сказал я. - И спасибо за все, за все.
   Эдварда смотрела на меня, не говоря ни слова. Потом она  Отвернулась  и
уже не отрывала глаз от парохода.
   Я сошел в лодку. Эдварда стояла на мостках. Когда я поднялся на палубу,
доктор  крикнул:  "Прощайте!"  Я  взглянул  на   берег,   Эдварда   тотчас
повернулась и торопливо пошла прочь, домой, далеко позади оставив доктора.
И скрылась из глаз.
   Сердце у меня разрывалось от тоски...
   Пароход тронулся; я еще видел вывеску господина Мака: "Продажа  соли  и
бочонков". Но скоро ее размыло. Взошел месяц, зажглись звезды, все  кругом
обстали горы, и я видел бескрайние леса. Вон там мельница, там,  там  была
моя сторожка; высокий серый камень  остался  один  на  пепелище.  Изелина,
Ева...
   На горы и долины ложится полярная ночь.



38

   Я написал все это, чтобы скоротать время. Вспомнил  то  северное  лето,
когда я нередко считал часы, а время все равно неслось  незаметно,  и  вот
развеялся. Теперь-то все иначе, теперь дни стоят на месте.
   Мне ведь выпадает столько приятных минут,  а  время  все  равно  стоит,
просто понять не могу, почему оно стоит. Я в  отставке,  я  свободен,  как
птица, сам себе хозяин, все прекрасно, я видаюсь  с  людьми,  разъезжаю  в
каретах, а то, бывает, прищурю один глаз и пишу по небу пальцем, я  щекочу
луну под подбородком, и, по-моему,  она  хохочет,  глупая,  заливается  от
радости, когда я ее щекочу. И все вокруг улыбается. Или ко мне  съезжаются
гости, и вечер проходит под веселое щелканье пробок.
   Что до Эдварды, я о ней, совершенно не думаю. Да и как тут  не  забыть,
ведь прошло столько времени? И у меня наконец есть гордость. И  если  меня
спросят, не мучит ли меня что,  я  твердо  отвечу:  нет,  ничего  меня  не
мучит...
   Кора лежит и смотрит на меня. Раньше был Эзоп, а теперь вот Кора  лежит
и смотрит на меня. Тикают часы на камине, за открытыми окнами шумит город.
В дверь стучат, и посыльный  протягивает  мне  письмо.  Письмо  запечатано
короной. Я знаю, от кого оно, тотчас  понимаю,  или  просто  все  это  уже
снилось мне когда-то бессонной ночью? Но в письме ничего, ни слова, только
два зеленых пера.
   Меня леденит страх, мне делается холодно. Два зеленых пера! - говорю  я
сам себе. Ну, да все равно!  Но  отчего  же  мне  так  холодно?  Все  этот
проклятый сквозняк.
   И я закрываю окна.
   Вот тебе и два пера!  -  думаю  я  далее;  кажется,  я  узнаю  их,  они
напоминают мне об одной шутке, о небольшом происшествии, каких  так  много
было со мной на Севере; что ж, любопытно взглянуть. И вдруг  мне  кажется,
будто я вижу лицо, и слышу голос, и голос говорит:
   - Пожалуйте, господин лейтенант, я возвращаю вашей милости эти перья!
   Я возвращаю вашей милости эти перья...
   Кора, да лежи ты смирно, слышишь, не то я тебя прикончу!  Тепло,  какая
несносная жара; с чего это я вздумал закрывать окна! Снова  окна  настежь,
настежь двери, сюда, мои веселые друзья, входите! Эй, посыльный,  зови  ко
мне побольше, побольше гостей...
   И день проходит, а время все равно стоит на месте.
   Ну  вот  я  и  написал  все  это  для  собственного   удовольствия,   и
позабавился, как мог. Ничто не  мучит,  не  гнетет  меня,  мне  бы  только
уехать, куда - и сам не знаю, но подальше, может быть, в Африку, в  Индию.
Потому что я могу жить только совсем один, в лесу.




СМЕРТЬ ГЛАНА

   Записки 1861 года


1

   Семейство Глан может сколько заблагорассудится объявлять  в  газетах  о
пропавшем лейтенанте Томасе Глане; он не отыщется. Он умер, и я даже знаю,
при каких обстоятельствах он умер.
   Собственно говоря, меня и не  удивляет  упорство,  с  каким  его  семья
продолжает розыски, потому что Томас Глан был человек в  известном  смысле
необыкновенный, и его вообще любили. Да, тут уж надо отдать  ему  должное,
хоть мне лично Глан до сих пор противен и я вспоминаю о нем с  ненавистью.
Он обладал привлекательнейшей внешностью, молодостью и  свойством  кружить
головы. Взглянет  он  на  тебя  этим  горячим  взглядом  зверя,  и  так  и
чувствуешь его власть над собою, я и то ее чувствовал. Одна  дама,  якобы,
говорила: "Когда он смотрит на меня, я делаюсь сама не своя; как будто  он
до меня дотрагивается".
   Но у Томаса Глана были свои недостатки, и раз я его ненавижу, то мне  и
нет никакого расчета их  утаивать.  Временами  он  бывал  до  того  прост,
несерьезен, ну прямо как дитя малое, и  до  такой  же  степени  покладист,
может, оттого слабый пол и льнул к нему,  кто  знает?  Он  часами  с  ними
болтал, хохотал над разными их глупостями, а им только того и надо. Или он
сказал, например, как-то про одного очень полного человека, что тот словно
наложил жиру в штаны, и сам  же  хохотал  над  своей  остротой,  а  я  так
устыдился бы, случись мне сказать что-нибудь  подобное.  Потом,  когда  мы
поселились под одной крышей, он лишний раз яснее ясного показал,  до  чего
он глуп: вошла ко мне утром хозяйка и спросила, что принести на завтрак, а
я второпях и ответь: одно ломтик хлеба с яйцом. Томас Глан сидел как раз в
моей комнате, он-то жил на чердаке, под самой крышей -  и  давай  хохотать
над моей оговоркой, просто в восторг от нее пришел. Так и  повторял  "одно
ломтик хлеба с яйцом", покуда я эдак удивленно на него  не  глянул  и  тем
заставил умолкнуть.
   Возможно, я в дальнейшем припомню и остальные е