деюсь, вам уже  легче,  Эдварда.  Вы
вдруг так загрустили, и меня это мучило.
   - Пустое, я высплюсь, и все пройдет.
   Мне нечего было прибавить, и я пошел к дверям.
   - Да, спасибо, что пришли, - сказала она  и  протянула  мне  руку.  Она
пошла следом за мной в прихожую; это было совсем лишнее.
   - Не надо, - сказал я, - не затрудняйтесь, я сам...
   Но она все же вышла со мною. Она стояла в  дверях  и  терпеливо  ждала,
пока я отыскивал картуз, ружье  и  сумку.  В  углу  стояла  трость,  я  ее
заметил, пригляделся и узнал - это была палка доктора. Эдварда  видит,  на
что я смотрю, и заливается краской, по лицу ее ясно, что она  тут  ни  при
чем и о палке не  подозревала.  Проходит  не  меньше  минуты.  Наконец  ее
охватывает лихорадочное нетерпенье и совершенно вне себя она говорит:
   - Ваша палка. Не забудьте свою палку.
   И она берет докторскую палку и протягивает ее мне.
   Я смотрел на нее, она стояла с палкой в руке, рука у нее дрожала.  Чтоб
положить этому конец, я взял палку и поставил ее обратно в угол. Я сказал:
   - Это палка доктора. Не пойму, как хромой мог позабыть свою палку.
   - Хромой, хромой!  -  крикнула  она  горько  и  подошла  ко  мне  почти
вплотную. - Вы-то не хромаете! Куда! Но если б вы даже и хромали,  вы  все
равно его не стоите, вам до него далеко!
   Я хотел ответить, ничего, ничего не приходило в  голову,  я  молчал.  Я
низко поклонился ей и попятился к дверям, потом на крыльцо. На  крыльце  я
мгновенье постоял, глядя прямо перед собой, потом пошел.
   Так-так. Он забыл палку. Он вернется за нею этой дорогой. Он не  хотел,
чтобы  я  оставался  последним...  Я  брел  очень  медленно,  то  и   дело
оглядывался, на опушке я остановился. Я  ждал  полчаса,  наконец  появился
доктор; завидя меня, он ускорил шаг. Не  успел  он  еще  рта  раскрыть,  я
приподнял картуз. Я решил поглядеть, что он  станет  делать.  Он  в  ответ
приподнял шляпу. Я пошел прямо на него и сказал:
   - Я вам не кланялся.
   Он отступил на шаг и вглядывался в мое лицо.
   - Не кланялись?
   - Нет, - сказал я.
   Пауза.
   - Ну ладно, мне это безразлично, - ответил он,  бледнея.  -  Я  иду  за
палкой, я ее забыл.
   Сказать мне тут было нечего; но я придумал другое, я вытянул перед  ним
ружье, словно перед собакой, и крикнул:
   - Гоп! - и принялся хлопать и свистать.
   Мгновенье он боролся с собой, лицо его приняло  престранное  выражение,
губы сжались, глаза вперились в землю. Вдруг  он  остро  глянул  на  меня,
подобие улыбки осветило его черты, и он сказал:
   - Ну зачем вам все это?
   Я не отвечал; но его слова задели меня.
   Он вдруг протянул мне руку и глухо проговорил:
   - Что-то с вами неладно. Сказали бы мне лучше, может быть, я...
   Тут меня захлестнули  стыд  и  тоска,  его  спокойная  речь  совершенно
вышибла меня из равновесия. Мне захотелось сделать ему приятное,  я  обнял
его за талию и выпалил:
   - Простите меня, слышите! Да нет, что со мной может быть неладно? Право
же, не беспокойтесь, помощи мне не требуется. Вам, верно,  нужна  Эдварда?
Вы застанете ее дома... Только поторопитесь, не то она  ляжет  спать;  она
так устала, я сам видел. Правда, поторопитесь, послушайте моего совета,  и
вы ее еще застанете. Что же вы стоите!
   И я повернулся и поспешил прочь, я кинулся через  лес,  домой,  в  свою
сторожку.
   Долго я сидел на нарах, в точности как вошел, с сумкой через плечо и  с
ружьем в руке. Странные мысли бродили у меня в голове. И  зачем  была  эта
несдержанность перед доктором! Я с досадой представил  себе,  как  обнимаю
его за талию и  гляжу  на  него  мокрыми  глазами;  небось,  злорадствует,
подумал я, должно быть, сидит сейчас с Эдвардой и насмешничает. Он оставил
в прихожей свою палку. Да, да, видите ли, если б я даже и  хромал,  я  все
равно не стою доктора, мне до него далеко, это подлинные ее слова...
   Я встаю посреди комнаты, взвожу курок, приставляю дуло к левой  лодыжке
и нажимаю на спуск. Пуля проходит ступню и впивается в пол. Эзоп  коротко,
перепуганно лает.
   Скоро в дверь стучат.


   Это доктор.
   - Извините, что я вторгаюсь, - начал он. - Вы так поспешно ушли, а ведь
нам не мешало бы поговорить. Тут как будто пахнет порохом?
   Он был совершенно трезв.
   - Видели вы Эдварду? Взяли свою палку? - спросил я.
   - Я взял свою палку. Нет, Эдварда уже легла... Что это?  Господи  боже,
да у вас кровь?
   - Нет, это так, не стоит внимания. Я ставил ружье,  а  оно  выстрелило;
сущие пустяки. Черт вас побери, да отчего же это я должен перед  вами  тут
отчитываться!.. Значит, вы взяли палку?
   Он неотрывно смотрел на мой простреленный сапог  и  на  струйку  крови.
Проворным движеньем он положил палку и стал снимать перчатки.
   - Сидите-ка тихо, надо снять сапог. То-то мне показалось, что  я  слышу
выстрел.



18

   Как же я жалел потом об этой глупости, и зачем это я, собственно, да  и
чего добился; только обрек себя несколько  недель  не  вылезать  за  порог
своей сторожки. Как сейчас помню все  свои  терзания  и  неудобства,  моей
прачке пришлось всякий день являться ко мне,  чуть  ли  не  жить  у  меня,
покупать мне еду, вести мое хозяйство. Вот ведь поди ж ты!
   Однажды доктор завел разговор об Эдварде. Я слушал ее имя, слушал,  что
она сказала или сделала, и это стало уже так не важно, он словно говорил о
чем-то далеком и до меня не касающемся. До чего же скоро все забывается! -
думал я в изумлении.
   - Ну, а вы-то сами что думаете об Эдварде, раз уж вы о ней спрашиваете?
Я,  говоря  по  правде,  уже  несколько  недель,  как  ее  не   вспоминал.
Погодите-ка,  ведь,  по-моему,  между  вами  что-то  было,  вы  так  часто
видались; когда ездили на острова, вы были за хозяина, она за хозяйку.  Не
отпирайтесь, доктор, что-то было, какая-то взаимная  склонность.  Да  нет,
бога ради, не отвечайте, вы не обязаны  мне  отчитываться,  я  так  только
спрашиваю, сам не знаю зачем. Поговорим о другом,  если  хотите.  Когда  я
смогу ходить?
   Я сидел и думал о том, что только что сказал. Отчего я в  глубине  души
боюсь, как бы доктор не разоткровенничался? Какое мне дело до  Эдварды?  Я
ее забыл.
   Потом еще как-то зашел разговор об Эдварде, и я опять перебил  доктора;
одному только богу известно, что это я боялся услышать.
   - Зачем вы перебиваете меня? - спросил  он.  -  Не  можете  слышать  ее
имени?
   - Скажите, доктор, - попросил я, -  какого  вы,  собственно,  мнения  о
йомфру Эдварде? Мне это интересно.
   Он подозрительно глянул на меня.
   - Какого я о ней мнения?
   - Может, вы расскажете мне сегодня что-нибудь новенькое, может, вы даже
посватались и получили согласие? Вас поздравить? Нет? Ну да, так я  вам  и
поверил, ха-ха-ха!
   - Ах, вот вы чего боялись!
   - Боялся? Милейший доктор!
   Пауза.
   - Нет, я не сватался и не получал согласия, - сказал он. -  Может,  это
вас можно поздравить? Нет, к Эдварде не сватаются, она  сама  берет,  кого
захочет. Думаете, она сельская простушка? Да вы и сами видите -  здесь,  в
северной глуши, - и вдруг такое существо.  Девчонка,  бить  ее  некому,  и
взрослая причудница. Холодна? О, не беспокойтесь! Горяча? Сущий  лед.  Так
что же она такое? Семнадцатилетняя  девчонка,  не  правда  ли?  А  вот  вы
попробуйте только повлиять на эту девчонку, так она  сразу  у  вас  всякую
охоту отобьет. Отец и тот  не  найдет  на  нее  управы;  она  с  виду  его
слушается, а сама делает, что ее левая нога захочет. Она  говорит,  что  у
вас взгляд зверя...
   - Тут вы ошибаетесь, это другая говорит, что у меня взгляд зверя.
   - Другая? Кто же?
   - Не знаю. Какая-то ее подруга! Нет, это  не  Эдварда.  Погодите-ка,  а
может быть, это и правда сама Эдварда...
   - Когда вы на нее смотрите, это-де так-то и эдак  на  нее  действует...
Но, думаете, это хоть  на  волосок  вас  к  ней  приближает?  Ни  чуточки.
Смотрите на нее, смотрите на здоровье. Но как только она почувствует  себя
в вашей власти, она тотчас решит:  ишь  ты,  как  он  смотрит  на  меня  и
воображает себя победителем! И тут же одним взглядом или  холодным  словом
отшвырнет вас за тридевять земель. Думаете, я ее не знаю?  Как  по-вашему,
сколько ей лет?
   - Она ведь родилась в тридцать восьмом году?
   - Враки. Я забавы ради это проверил. Ей двадцать лет, хоть она и впрямь
легко сойдет за пятнадцатилетнюю. У нее несчастный, нрав,  и  он  не  дает
покоя ее бедной головке. Когда она стоит и смотрит на море и скалы, у  нее
такой скорбный рот, и видно, как она несчастна; но  она  слишком  горда  и
упряма, и ни за что не расплачется. Она искательница  приключений,  у  нее
богатая фантазия, она ждет принца. Кстати, что  это  за  история  с  пятью
талерами, которые вы якобы дали гребцу?
   - Шутка. Да нет, это пустяки...
   - Нет, не пустяки. Она и со мной  такое  однажды  проделала.  Год  тому
назад. Мы стояли на палубе почтового парохода,  он  еще  не  отчалил.  Шел
дождь, и было холодно. Женщина с ребенком сидит на палубе  и  вся  дрожит.
Эдварда ее спрашивает: неужели вам не холодно? Как же, ей холодно.
   - Ну, а маленькому не холодно?
   Как же, и ему холодно.
   - Отчего бы вам не спуститься в каюту? - спрашивает Эдварда.
   - У меня билет на палубу, - ответила женщина.
   Эдварда смотрит на меня.
   - У женщины билет на палубу, - говорит она.
   Что ж тут поделаешь, думаю я  про  себя.  Но  я  понимаю  все  значение
взгляда Эдварды. Я не родился в палатах, я начинал с медных  грошей  и  не
швыряю денег без счета. Я отодвигаюсь подальше от  женщины  с  ребенком  и
думаю: если надо заплатить за нее, пусть платит сама Эдварда - они с отцом
побогаче моего. И Эдварда, разумеется,  платит  сама.  В  этом  ей  нельзя
отказать, у нее, бесспорно, доброе сердце. Но совершенно ясно, как  дважды
два, она ждала, чтоб я купил билет в каюту для женщины с ребенком,  я  это
понял по ее взгляду. Теперь слушайте дальше. Женщина  встала  и  принялась
благодарить.
   - Не меня благодарите, а вон того господина, -  отвечает  Эдварда  и  с
самым невозмутимым видом указывает в мою сторону. Ну, что  вы  скажете?  Я
слышу, как женщина благодарит теперь уже меня, я не знаю, что отвечать, но
что тут поделаешь? Вот вам один из случаев, но я мог бы рассказать еще.  И
те пять талеров гребцу она, разумеется, дала сама. Если б это сделали  вы,
она бы кинулась к вам на шею; еще бы - рыцарь  без  страха  и  упрека,  не
пожалевший столь значительной суммы за  стоптанный  башмак,  -  такую  она
нарисовала себе картинку, таковы ее понятия. А раз вы не  догадались,  она
все и проделала сама от вашего имени. В этом  она  вся  -  безрассудная  и
расчетливая вместе.
   - Неужели же никому с ней не сладить? - спросил я.
   - Ее следует воспитывать, - ответил доктор уклончиво. - То-то  и  беда,
что ей дано слишком много воли, она делает, что захочет,  она  избалована,
она окружена вниманием.  Всегда  под  рукой  есть  кто-то,  на  ком  можно
проверять свое могущество. Замечали вы, как я  с  ней  обращаюсь?  Как  со
школьницей, с девчонкой. Я распекаю ее, исправляю ее  речь,  не  пропускаю
случая поставить ее в тупик. Думаете, она не понимает?  Ах,  она  горда  и
упряма, ее это еще как задевает; но она до того горда, что ни  за  что  не
покажет виду. А потачки ей давать нельзя. До того, как появились вы, я уже
год ее воспитывал, наметились кое-какие перемены, она стала плакать, когда
ей больно или досадно, стала похожа на человека. И вот появились вы, и все
пошло насмарку. Вот так.  Один  теряет  терпенье,  и  за  нее  принимается
другой; после вас, очень может быть, появится третий, кто знает...
   Ого, бедный доктор, кажется, сводит со мной счеты, подумал я и сказал:
   - Объясните, однако, с какой же стати вы взяли на себя труд мне все это
сообщить? Должен ли я помочь вам в воспитании Эдварды?
   - А ведь она горяча, как вулкан, - продолжал он, не слушая.  -  Вы  вот
говорите - неужели никто с ней не  сладит?  Отчего  же?  Она  ждет  своего
принца, его все нет, она ошибается вновь и вновь, она  и  вас  приняла  за
принца, у вас ведь взгляд зверя, ха-ха!  Послушайте,  господин  лейтенант,
вам бы надо захватить сюда мундир, он бы пригодился. Нет, отчего же  никто
с ней не сладит? Я видел, как она ломает руки  в  ожидании  того,  кто  бы
пришел, взял ее, увез, владел бы ее  телом  и  душою.  Да.  Но  он  должен
появиться издалека, вынырнуть в один прекрасный день неизвестно  откуда  и
быть непременно не как все  люди.  Вот  я  и  полагаю,  что  господин  Мак
снарядил экспедицию, это его путешествие неспроста. Господин  Мак  однажды
уже отправлялся в подобное путешествие и вернулся в сопровождении  некоего
господина.
   - Вот как, некоего господина?
   - Ах, он оказался непригодным, - сказал доктор и горько  усмехнулся.  -
Это был человек моих лет и хромой, вроде меня. Какой уж там принц.
   - И куда же он уехал? - спросил я, не сводя глаз с доктора.
   - Куда уехал? Отсюда? Этого я не знаю, - смешавшись, ответил он. -  Ну,
мы, однако ж, заболтались. Через неделю вы уже сможете ступать на  больную
ногу. До свидания.



19

   Я слышу женский голос подле моей сторожки, кровь ударяет мне в  голову,
это голос Эдварды.
   - Глан, Глан болен, оказывается?
   И моя прачка отвечает под дверью:
   - Да он уж почти поправился.
   Это ее "Глав, Глав" так и пронизало меня насквозь, она дважды повторила
мое имя, боже ты мой, и голос у нее звенел и срывался.
   Она, не постучавшись, толкнула дверь, вбежала и принялась  смотреть  на
меня. И вдруг все сделалось как  прежде;  она  надела  свою  перекрашенную
кофточку и передничек повязала чуть ниже пояса, чтоб стан казался длинней.
Я все это тотчас заметил, и ее взгляд, ее смуглое лицо, и  брови  высокими
дугами, и эти ее нежные руки - все так и полоснуло меня  по  сердцу,  и  у
меня закружилась голова. И я ее  целовал!  -  подумал  я.  Я  встал  и  не
садился.
   - Вы встали, вы не садитесь, - заговорила она. - Сядьте же, у вас  ведь
болит нога, вы ее прострелили. Господи боже, да как же это  вы?  Я  только
сейчас узнала. А я-то все думаю: что это с Гланом?  Он  совсем  пропал.  Я
ничего  не  знала.  Вы  прострелили  ногу,  вот   уж   несколько   недель,
оказывается, а мне никто и слова не сказал. И как же вы теперь? До чего же
вы бледный, вас просто не  узнать.  А  нога?  Будете  вы  хромать?  Доктор
говорит, вы не будете хромать. Какой же вы милый, что не будете хромать, и
слава, слава богу! Я думаю, вы извините меня, что я так запросто ворвалась
к вам, я не шла, я бежала...
   Она вся подалась ко мне, она стояла так близко, я чувствовал  на  своем
лице ее дыханье, я протянул к ней руки. Но она отпрянула. В глазах ее  еще
стояли слезы.
   - Это вот как получилось, - начал я, и голос  меня  не  слушался.  -  Я
ставил ружье в угол, я неправильно его держал,  вот  так,  дулом  вниз;  и
вдруг я слышу выстрел. Произошел несчастный случай.
   -  Несчастный  случай,  -  проговорила  она  задумчиво  и  кивнула.   -
Постойте-ка, ведь это левая нога;  но  почему  же  именно  левая?  Ну  да,
случайность...
   - Да, случайность, - оборвал я. - Откуда же я могу знать, почему именно
левая? Вы ведь сами видите, я держал ружье вот так, стало быть,  в  правую
ногу я никак не мог попасть. Конечно, веселого мало.
   Она смотрела на меня и о чем-то сосредоточенно думала.
   - Ну, вы, значит, поправляетесь, - сказала она и огляделась.  -  Отчего
же вы не послали к нам за едой? Как же вы жили?
   Мы поговорили еще несколько минут. Я спросил:
   - Когда вы вошли, у вас было растроганное лицо, ваши  глаза  сияли,  вы
протянули мне руку. А теперь глаза  у  вас  опять  погасли.  Мне  ведь  не
почудилось?
   Пауза.
   - Не все же быть одинаковой...
   - Но вы хоть сейчас только объясните, - попросил я, - только  сейчас  -
что я сказал или сделал такого, чем вам не угодил? Надо же мне знать, хотя
бы на будущее.
   Она глядела в окно на далекую  черту  горизонта,  стояла,  и  задумчиво
глядела прямо перед собой, и ответила мне, не обернувшись в мою сторону:
   - Ничего, Глан. Так, мало ли какие могут прийти в голову мысли. Ну  вот
вы и рассердились? Не забудьте, один дает мало, но и это много  для  него,
другой отдает все, и ему это нисколько не трудно; кто же отдал больше?  Вы
приуныли за время болезни. Да, так к чему это я?
   И вдруг она смотрит на меня, смотрит радостно, к лицу у  нее  приливает
краска, она говорит:
   - Ну выздоравливайте же поскорее. Всего доброго.
   И она протянула мне руку.
   Но вот тут-то мне и не захотелось подавать ей руку.
   Я встал, заложил руки за спину и низко поклонился; так  я  поблагодарил
ее за любезный визит.
   - Простите, что не могу проводить вас, - сказал я.
   Когда она ушла, я сел и долго думал о том, что только что произошло.  Я
написал письмо с просьбой, чтобы мне выслали мундир.



20

   Первый день в лесу.
   Я счастлив и еле держусь на ногах, всякая тварь разглядывает  меня;  на
листьях сидят жуки, жужелицы на тропках. Как меня встречают! - подумал  я.
Каждой порой  чувствовал  я  душу  леса,  я  плакал  от  любви,  радовался
несказанно, я изнемог  от  благодарности.  Лес  ты  мой  милый,  мой  дом,
здравствуй, - хочется мне сказать от  всего  сердца...  Я  останавливаюсь,
озираюсь во все  стороны,  сквозь  слезы  называю  имена  птиц,  деревьев,
камней, трав и букашек, оглядываюсь и по очереди их называю.  Я  гляжу  на
горы и про себя говорю: иду, иду! - так, словно кто  зовет  меня.  Там,  в
вышине, свили гнезда соколы, я давно об этом знаю. Но только я вспомнил  о
соколиных гнездах, и фантазия моя уносит меня далеко-далеко...
   В полдень я сел в лодку и пристал к небольшому островку далеко в  море.
Тут росли лиловые цветы на долгих стеблях, они доходили мне  до  колен,  я
пробирался в невиданных зарослях, по малиннику и чертополоху;  зверья  тут
не было никакого, и нога человека, верно, еще не ступала тут. Море гнало к
берегу легкую пену и осеняло меня шорохом,  где-то  далеко  у  Эггехольмов
расшумелись береговые птицы. И со  всех  сторон  море,  море,  оно  словно
сжимало меня в объятьях. Будьте же благословенны жизнь, и земля,  и  небо,
будьте благословенны мои враги. Я готов  был  в  этот  час  любить  самого
заклятого своего недруга и развязать ремень обуви его...
   До меня доносятся громкие крики грузчиков с баржи господина Мака, и все
во мне дрожит от радости при знакомых звуках. Я гребу к  пристани,  выхожу
на берег, миную рыбачьи бараки и направляюсь домой. Час уже не  ранний;  я
приступаю к трапезе, делюсь своими припасами с Эзопом и снова иду  в  лес.
Легкий ветерок овевает мне лицо.  Здравствуй,  милый,  говорю  я  ветерку,
который дует  мне  в  лицо,  здравствуй;  каждая  жилка  моя  на  тебя  не
нарадуется! Эзоп кладет лапу мне на колено.
   Меня одолевает усталость, и я засыпаю.


   Трам! Там! Колокола? Далеко в море, в нескольких милях от берега  стоит
гора. Я читаю две молитвы, одну за моего пса, другую за себя, и мы  входим
в глубь горы. За нами захлопываются ворота, я вздрагиваю и просыпаюсь.
   Небо пылает пожаром, солнце бьет прямо в глаза; ночь;  горизонт  дрожит
от света. Мы с Эзопом прячемся в тень. Все тихо.  Давай  не  будем  больше
спать, говорю я Эзопу, утром  пойдем  на  охоту,  видишь,  на  нас  светит
красное солнце, вовсе мы с тобой не  входили  в  глубь  горы...  И  что-то
странное творится со мной, и кровь вдруг ударяет мне в лицо;  я  чувствую,
будто кто целует меня, и поцелуй горит на моих губах.
   Я озираюсь - нигде никого. Изелина, - шепчу  я.  Трава  шуршит,  верно,
лист упал на землю, а может быть, это  шаги.  По  лесу  идет  дрожь,  это,
верно, вздох Изелины. Здесь  бродила  Изелина,  здесь  склонялась  она  на
мольбы охотников в желтых сапогах и зеленых накидках. Жила в своей усадьбе
в полумиле отсюда, сидела у окошка  и  слушала,  слушала,  как  звенит  по
округе охотничий рог; это было в дни прапрадедов... Олень,  волк,  медведь
водились в лесу, и охотников было немало; при ни