нежно, - месяц! - И сердце мое рвется к нему
и замирает. Так проходит несколько  минут.  Поднимается  ветер,  странный,
нездешний, незнакомое дыханье. Что это? Я озираюсь - нигде  никого.  Ветер
зовет меня, душа моя согласно откликается на зов, меня словно поднимают, я
будто отрываюсь от самого себя, меня прижимают к  невидимой  груди.  Слезы
выступают мне на глаза, я дрожу. Бог стоит где-то рядышком  и  смотрит  на
меня. Так проходит еще несколько минут. Я оборачиваюсь,  странное  дыханье
исчезло, и я вижу словно спину уходящего  духа,  он  неслышно  ступает  по
лесу, прочь, прочь...
   Я еще недолго борюсь с тяжким дурманом, я оглушен, обессилен,  скоро  я
засыпаю.
   Когда я проснулся, ночь уже миновала. Ах, как же я последнее время  был
жалок, ходил будто в горячке, того и ждал, что  меня  свалит  какая-нибудь
болезнь. Все для меня переворотилось вверх дном,  все  виделось  в  дурном
свете, меня мучила такая тоска.
   Теперь с этим покончено.



27

   Осень. Лето прошло; оно исчезло так же внезапно, как и настало; до чего
же быстро оно кончилось. Стоят холодные дни, я охочусь, рыбачу и пою песни
в лесу. А выпадают дни, когда  с  моря  поднимается  густой  туман  и  все
затягивает дымной тьмой. В один такой день вот что со  мной  случилось.  Я
долго бродил по лесу, забрел в  соседний  приход  и  вышел  прямо  к  дому
доктора. У него были гости, дамы,  которых  я  уже  видел  раньше;  все  -
молодежь, танцевали, веселились, словно разрезвившиеся жеребята.
   Подъехала коляска, стала у забора; в коляске сидела Эдварда.  При  виде
меня ее передернуло. "Я пойду",  -  сказал  я  тихонько.  Но  доктор  меня
удержал. Эдварда сперва тяготилась моим присутствием, и когда я что-нибудь
говорил, опускала глаза, потом она несколько освоилась и  даже  предложила
мне два или три незначительных вопроса. Она была странно бледна,  холодный
серый туман пал на ее лицо. Она так и не вышла из коляски.
   - Я с поручением, - сказала она и засмеялась.  -  Я  сейчас  только  из
церкви, вас никого там не было; сказали, что вы  все  тут.  Я  уж  сколько
часов проездила, все вас искала. У нас завтра соберется небольшое общество
по случаю отъезда барона, он едет на той неделе, - и мне ведено  всех  вас
звать. И танцы будут. Так завтра вечером.
   Все кланяются и благодарят.
   Потом она обращается ко мне:
   - Смотрите же, будьте  непременно.  Не  вздумайте  в  последнюю  минуту
прислать записку с извинениями.
   Больше никому она ничего такого не говорила. Вскоре она уехала.
   Я был так тронут ее  внезапным  дружелюбием,  я  так  обрадовался,  мне
захотелось спрятаться подальше от людских глаз.  Скоро  я  распростился  с
доктором и его гостями и пошел домой. До чего же она была ко  мне  хороша,
до чего хороша! Как же мне теперь отблагодарить ее? У меня  ослабли  руки,
по ним прошелся сладкий холодок. Ах ты, господи, меня шатает от радости, -
думал я, - я даже не могу сжать руку в кулак, у меня слезы на глазах,  что
же это такое, господи? Лишь поздно вечером я добрался до  дому.  Я  выбрал
путь мимо пристани и спросил у одного рыбака, не ждут ли завтра  почтового
парохода. Но нет, почтового парохода ждали  только  на  другой  неделе.  Я
поспешил к себе и взялся осматривать лучший свой костюм. Я  почистил  его,
привел в порядок, в нескольких местах он прохудился,  я  плакал  и  штопал
дыры.
   Покончив с костюмом, я Прилег  на  нары.  Мой  покой  длится  не  более
минуты, в голове мелькает  внезапная  мысль,  я  вскакиваю  и  убито  стою
посреди комнаты.
   - Да ведь это новая ее выходка! - шепчу я. - Меня бы и  не  пригласили,
не окажись я случайно рядом, когда приглашали других. К тому же она  яснее
ясного дала мне понять, что приходить мне не следует, что я должен послать
записку с извинениями...
   Всю ночь я не спал, а когда настало утро, пошел  в  лес,  в  ознобе,  в
горячке, шатаясь от бессонницы. Так-так, в Сирилунне нынче гости! Ну и что
же? Я и не пойду,  и  записку  посылать  не  буду.  Господин  Мак  человек
мыслящий, вот он и устраивает праздник в  честь  барона;  а  я  не  пойду,
слышите вы, не пойду!..
   Густой туман навалился на горы и  долины,  изморось  осела  на  одежде,
затрудняла шаг, лицо у меня окоченело. Порывами налетал  ветер  и  колыхал
спящий туман, вверх - вниз, вверх - вниз.
   Шло к вечеру, темнело. Туман все застил, по солнцу нельзя было идти. Не
один час проплутал я на пути к  дому;  да  и  куда  мне  было  спешить?  Я
преспокойно сбивался с дороги и выходил к  незнакомым  местам.  Наконец  я
снимаю ружье, прислоняю его к  сосне  и  смотрю  на  компас.  Я  тщательно
определяю направление и иду. Сейчас часов восемь или девять.
   И вот что со мной случилось.
   Полчаса спустя сквозь туман я слышу музыку, спустя еще несколько  минут
я уже понимаю, где нахожусь. Я стою  прямо  против  дома  господина  Мака.
Неужто мой компас привел меня как раз в  то  место,  которого  я  избегал?
Знакомый голос окликает меня, это голос доктора. И меня вводят в дом.
   Ах, видно, ружейный ствол повлиял на компас и отклонил  стрелку.  Такой
случай был со мной потом еще однажды, уже в этом году. Я не  знаю,  что  и
подумать. Может быть, это просто судьба?



28

   Весь вечер меня не покидало горькое чувство, что не следовало мне  сюда
приходить. Моего появления почти не заметили, все были слишком заняты друг
другом. Эдварда едва поздоровалась со  мной.  Что  я  напрасно  явился,  я
тотчас понял, однако же не мог встать и уйти и потому стал пить и  напился
пьян.
   Господин Мак все улыбался и был весьма любезен, он облачился во фрак  и
выглядел превосходно.  Он  показывался  во  всех  комнатах,  сновал  среди
полусотни гостей, иногда даже пускался танцевать, шутил и смеялся. Глаза у
него блестели таинственно.
   Музыка и голоса оглашали весь дом. В  пяти  комнатах  толпились  гости,
танцы шли еще и в большой зале. Когда я пришел,  уже  отужинали.  Служанки
бегали туда-сюда, разносили стаканы  вина,  блестящие  кофейники,  сигары,
трубки, пирожное и фрукты. Господин Мак не поскупился. В  люстры  воткнули
особенно толстые свечи, отлитые для такого  случая;  и  новые  лампы  тоже
зажгли.
   Ева помогала на кухне, я  заметил  ее  в  приоткрытую  дверь.  Подумать
только, и Ева тут.
   Барона окружили вниманием, хоть держался он тихо, скромно  и  нисколько
не выставлялся. Он тоже надел фрак, полы как  лежали  в  чемодане,  так  и
измялись на сгибах. Он был занят одной только  Эдвардой,  глаз  с  нее  не
сводил, чокался с нею и адресовался к ней "фрекен", так  же  точно  как  к
дочери пробста и приходского доктора. Я не мог побороть свою неприязнь,  и
едва на него взгляну, тотчас отворачивался с унылой и глупой миной.  Когда
он ко мне обращался, я отвечал отрывисто и, ответив, поджимал губы.
   Да, вот еще что мне запомнилось  из  того  вечера.  Я  болтал  с  одной
светловолосой барышней и что-то такое сказал ей,  или  рассказал  какую-то
историю, и она засмеялась. Вряд ли  история  была  особенно  забавна;  но,
верно, я, расхрабрившись от выпитого, как-то ловко ее  рассказал;  сейчас,
во всяком случае, я совершенно не могу вспомнить, в  чем  там  было  дело.
Словом, не важно. Когда же я оглянулся, за моей спиной оказалась  Эдварда.
Она бросила на меня благосклонный взгляд.
   Потом я заметил, как она увлекла светловолосую барышню в сторону, чтобы
выведать, что я говорил. И сказать не могу, до чего  меня  ободрил  взгляд
Эдварды, после того как я целый  вечер  неприкаянно  ходил  из  комнаты  в
комнату; у меня сразу отлегло от сердца, я  со  всеми  заговаривал  и  был
довольно удачен. Насколько помню, я не совершал никаких огрехов...
   Я стоял на крыльце. В прихожей показалась Ева, она  что-то  несла.  Она
увидела меня, вышла на крыльцо, быстро погладила меня по руке,  улыбнулась
и тотчас исчезла. Мы не сказали друг другу ни слова. Когда и я пошел  было
в комнаты, я увидел Эдварду, она стояла в прихожей  и  смотрела  на  меня.
Стояла и смотрела прямо на меня. Она тоже не сказала ни слова. Я  пошел  в
залу.
   - Представьте, лейтенант Глан развлекается тем, что назначает  прислуге
свиданья на крыльце, - вдруг громко сказала Эдварда. Она стояла в  дверях.
Многие ее слышали. Она смеялась, словно отпустила веселую шутку, но лицо у
нее было совершенно белое.
   Я не стал ничего отвечать, я пробормотал только:
   - Это случайность, она просто вышла, и мы столкнулись.
   Прошло какое-то время, верно, не  меньше  часа.  Одна  дама  опрокинула
стакан на платье. Только Эдварда это увидела, она тотчас же закричала:
   - Что там такое? Не иначе, как Глан опять виноват.
   Я не был виноват, я стоял в другом конце залы, когда опрокинули стакан.
И я снова принялся пить  и  держался  поближе  к  двери,  чтоб  не  мешать
танцующим.
   Дамы по-прежнему толпились вокруг барона, он выражал сожаление, что уже
упаковал свои коллекции и не может  им  показать,  например,  взморник  из
Белого моря, глины с Курхольмов или чрезвычайно интересные окаменелости  с
морского дна. Дамы любопытно поглядывали  на  его  запонки,  на  пятизубые
баронские короны. Тут уж и доктор  померк,  даже  его  забавное  присловье
"чтоб мне ни  дна,  ни  покрышки"  и  то  не  имело  успеха.  Зато  стоило
заговорить Эдварде, он был начеку, поправлял ее, подпускал тонкие шпильки,
словом, не давал ей спуску, и все это с видом невозмутимого превосходства.
   Она сказала:
   - ...пока меня не поглотит долина забвенья.
   И доктор спросил:
   - Что, что?
   - Долина забвенья. Так ведь говорят?
   - Я слышал о реке забвенья. Вы, полагаю, ее имели в виду?
   Потом она сказала о ком-то, что он что-то охраняет как...
   - Цербер, - перебил доктор.
   - Ну да, как Цербер, - ответила она.
   Но доктор не унимался:
   - Скажите мне спасибо, что я вас выручил.  Уверен,  что  вы  собирались
упомянуть Аргуса.
   Барон вскинул брови и изумленно глянул на него  сквозь  толстые  стекла
своих очков. Он, верно, еще не слыхивал  подобного  вздора.  Но  доктор  и
внимания на него не обратил. Что ему барон!
   Я все стою у двери. Танцы в самом разгаре. Мне посчастливилось вступить
в беседу с молоденькой приходской учительницей. Мы  говорили  о  войне,  о
Крымской кампании, о событиях во Франции, об  императорстве  Наполеона,  о
его поддержке туркам; она летом читала газеты  и  могла  порассказать  мне
новости. Наконец мы садимся на диван и продолжаем разговор.
   Мимо идет Эдварда, она останавливается возле нас. Вдруг она говорит:
   - Извините, господин лейтенант, что я застигла вашу милость на крыльце.
Больше это не повторится.
   И опять она смеется и не смотрит на меня.
   - Йомфру Эдварда, перестаньте же, - сказал я.
   Она назвала меня "ваша милость", это не к добру,  и  лицо  у  нее  было
злое. Я вспомнил доктора и надменно пожал плечами, как это бы  сделал  он.
Она сказала:
   - Но отчего вы не на кухне? Ева там. Думаю, и вашей  милости  следовало
бы отправиться туда.
   И она посмотрела на меня с ненавистью.
   Я мало бывал в гостях и в тех редких случаях, когда бывал, никогда  еще
не встречал такого тона. Я сказал:
   - А вы не боитесь, что вас поймут превратно, йомфру Эдварда?
   - А что такое? Всякое бывает. Но что такое?
   - Вы  порой  выражаетесь  весьма  необдуманно.  Сейчас,  например,  мне
почудилось, будто  вы  просто-напросто  гоните  меня  на  кухню,  но  это,
конечно, недоразумение. Я ведь  знаю,  что  вы  не  позволите  себе  такой
грубости.
   Она отходит на несколько шагов. Я вижу по ней, что она думает над  тем,
что я сказал. Она поворачивается,  снова  подходит  к  нам,  она  говорит,
задыхаясь:
   - Никакого недоразумения, господин лейтенант, вы поняли меня правильно,
я гоню вашу милость на кухню.
   - Эдварда! - вскрикивает перепуганная учительница.
   И я опять повел разговор о войне, о Крымской  кампании,  но  мысли  мои
бродили далеко от тех мест. Хмель прошел, осталась тяжесть, земля уплывала
у меня из-под ног, я снова, как - увы! - столько уже раз  прежде,  потерял
власть над собой. Я встаю с дивана и хочу уйти. Меня удерживает доктор.
   - Я только что выслушал панегирик в вашу честь.
   - Панегирик? И от кого же?
   - От Эдварды. Вон она еще  стоит  в  дальнем  углу  и  бросает  на  вас
пламенные взоры. Никогда не забуду. У нее были  влюбленные  глаза,  и  она
громко объявила, что от вас без ума.
   - Что ж, это приятно, - ответил я, смеясь. Ах, у меня в голове уже  все
перемешалось.
   Я подошел к барону, нагнулся к нему, словно хотел ему  что-то  сказать,
и, когда наклонился совсем близко, плюнул ему в ухо. Он оторопел  и  самым
идиотским образом уставился на меня. Потом я видел, как  он  докладывал  о
происшедшем Эдварде и как она огорчилась. Она, конечно, вспомнила о  своем
башмачке, который я швырнул в воду, о чашках и стаканах,  которые  я  имел
несчастье перебить, обо всех прочих  моих  преступлениях  против  хорошего
тона; ясно, что все это всплыло в ее памяти.  Мне  сделалось  стыдно,  все
было кончено, со всех сторон я встречал испуганные и недоуменные  взгляды,
я  проскользнул  к  дверям  и  покинул  Сирилунн,  не   откланявшись,   не
поблагодарив.



29

   Барон едет. Ну что ж!  Я  заряжу  ружье,  поднимусь  в  горы  и  громко
выстрелю в честь него и Эдварды. Я просверлю  глубокую  дыру  в  скале,  я
заложу туда мину и взорву гору в честь его и  Эдварды.  И  огромная  глыба
сорвется и рухнет в море, когда мимо пройдет пароход барона. Я знаю  такое
местечко, ложбину в скале, по ней уже не  раз  падали  камни  и  проложили
прямой путь к морю. Глубоко внизу там лодочный причал.
   - Два бура, - говорю я кузнецу.
   И кузнец вытачивает мне два бура...
   Еву заставили ездить от мельницы к пристани на лошади  господина  Мака.
Она делает мужскую работу, перевозит мешки с зерном и  мукой.  Я  встречаю
ее; как ярко она на меня глядит, как хороша. Господи, как нежно  сияет  ее
улыбка. Каждый вечер я ее видел.
   - Ты так улыбаешься, Ева, у тебя словно и нет  никаких  забот,  девочка
моя любимая.
   - Ты говоришь мне - моя любимая! Я простая, темная женщина, но  я  буду
тебе верна. Я буду тебе верна, даже если  мне  придется  умереть  за  это.
Господин Мак с каждым днем все строже и строже, только  я  об  этом  и  не
думаю, он кричит на меня, а я не отвечаю. Вчера он схватил меня за руку  и
стал весь серый от злости. Одно меня заботит.
   - Что же тебя заботит, Ева?
   - Господин Мак грозит тебе. Вчера он мне  говорит:  "Ага,  у  тебя  все
лейтенант на уме!" А я ответила: "Да,  я  его  люблю".  Тогда  он  сказал:
"Погоди, я его отсюда спроважу!" Так и сказал.
   - Ничего, пусть его грозится... Ева, можно, я погляжу  на  твои  ножки?
Они все такие же крошечные? Закрой глаза, а я погляжу!
   И она закрывает глаза и бросается мне на шею. Она вся дрожит. Я несу ее
в лес. Лошадь стоит и ждет.



30

   Я сижу в горах и закладываю мину.  Как  стекло,  ясен  осенний  воздух.
Ровно и четко падают удары молотка, Эзоп удивленно глядит на меня.  Сердце
у меня то и дело радостно обрывается; ведь никто-то, никто не знает, что я
тут, один в горах.
   Улетели перелетные птицы; счастливый путь  и  добро  пожаловать  назад!
Только и остались что синицы да немного славок по кустам  и  над  обрывом:
пипп-пипп!  Как  же  все  переменилось,  серые  скалы  в  кровавых  пятнах
березовой листвы, редкие колокольчики и головки иван-чая  высовываются  из
вереска, и качаются, и тихо шелестят песенку: те! А над  ними  над  всеми,
вытянув шею, высматривая добычу, летит орлан.
   Вот уже и вечер, я кладу  буры  и  молоток  под  камень,  теперь  можно
передохнуть. Все спит, с севера кверху ползет луна, горы бросают  огромные
тени. Полнолуние, луна  словно  огненный  остров,  словно  круглая  медная
загадка, а я плутаю вокруг да около и дивлюсь на нее. Эзоп вскакивает,  он
чем-то встревожен.
   - Чего тебе, Эзоп? Что до меня, я устал от своей заботы, я хочу  забыть
ее, утопить. Лежи смирно, Эзоп,  слушайся,  хватит  с  меня  беспокойства.
Знаешь, Ева спрашивает: "Ты хоть  иногда  думаешь  обо  мне?"  Я  отвечаю:
"Только о тебе, Ева". Она опять спрашивает: "А ты радуешься, когда думаешь
обо мне?" Я отвечаю: "Да, да, радуюсь, всегда радуюсь". Потом Ева говорит:
"У тебя седеют волосы". И я отвечаю: "Да, седеют понемножку". "Они  седеют
от грустных мыслей?" И на  это  я  отвечаю:  "Может  быть".  И  тогда  Ева
говорит: "Значит, ты думаешь не только  обо  мне..."  Эзоп,  лежи  смирно,
лучше я тебе еще кое-что расскажу...
   Но Эзоп стоит и внюхивается, глядя в долину,  он  повизгивает  и  тянет
меня зубами за куртку. Когда я наконец встаю, он бросается  вниз  со  всех
ног. В небе над лесом стоит зарево, я ускоряю шаг, вот уже я вижу  костер,
огромное пламя. Я стою и смотрю, делаю еще несколько шагов и  все  смотрю,
смотрю - горит моя сторожка.



31

   Пожар был делом рук господина Мака, я тотчас  это  понял.  Пропали  мои
звериные шкуры, мои птичьи крылья и чучело орла; все сгорело.  Ну  что  ж?
Две ночи я провел под открытым небом, однако  же  не  пошел  проситься  на
ночлег в Сирилунн. Потом я занял заброшенную рыбачью хибарку у пристани, а
щели заткнул сухим мхом. Я спал на охапке красного вереска, я принес его с
гор. Снова у меня был кров.
   Эдварда прислала ко мне сказать, что узнала о моей  беде  и  предлагает
мне от имени  своего  отца  поместиться  в  Сирилунне.  Вот  как?  Эдварда
тронута? Эдварда великодушна? Я ничего не  ответил.  Слава  богу,  у  меня
снова есть крыша над головой, и я могу себе позволить никак не отвечать на
приглашение Эдварды. Я встретил ее на дороге вместе  с  бароном,  они  шли
рука об руку, я поглядел им обоим  в  лицо  и,  проходя,  поклонился.  Она
остановилась и спросила:
   - Вы не хотите жить у нас, господин лейтенант?
   - Я уже отделал свое новое жилье, - ответил я и тоже остановился.
   Эдварда смотрела на меня, она с трудом переводила дух.
   - А ведь мы бы вас не обеспокоили, - сказала она.
   Во мне шевельнулась благодарность, но я не смог выговорить ни слова.
   Барон, не торопясь, двинулся дальше.
   - Может быть, вы не хотите больше меня видеть? - спрашивает она.
   - Спасибо вам, йомфру Эдварда, что предложили мне приют, когда  сгорела
моя сторожка, - сказал я. - Это тем более великодушно, что едва ли  на  то
была воля вашего  отца.  -  И  я  глубоким  поклоном  поблагодарил  ее  за
приглашение.
   - Господи боже, да вы совсем не хотите меня видеть, Глан? -  выговорила
она вдруг.
   Барон уже звал ее.
   - Вас барон зовет, - сказал я, снова снял картуз и низко поклонился.
   И я пошел в горы, к своей мине. Ничем, ничем меня  уже  не  вывести  из
себя. Я встретил Еву.
   - Видишь! - крикнул я. - Господину Маку никак меня  не  спровадить.  Он
сжег мою сторожку, а у меня уже новый дом...
   В руках у нее кисть и ведро с дегтем.
   - А это еще что, Ева?
   Господин Мак поставил лодку у причала под горой и приказал Еве  смолить
ее. Он следит за каждым ее шагом, надо его слушаться.
   - Почему же там? Почему не на пристани?
   - Так велел господин Мак...
   - Ева, Ева, любимая, тебя сделали рабой, а ты не сетуешь.  Вот  видишь,
ты опять улыбнулась, и у тебя все лицо загорелось от  улыбки,  хоть  ты  и
раба.
   Возле мины меня ждала неожиданность. Здесь кто-то побывал, я  разглядел
следы на гальке и опознал отпечатки длинных остроносых башмаков  господина
Мака. Что он тут вынюхивает? - подумал я и огляделся. Нигде ничего. И хоть
бы во мне шевельнулось какое подозренье!
   Я принялся стучать по буру, сам не ведая, что творю.



32

   Пришел почтовый пароход, он привез мне мундир, он заберет барона и  все
его ящики с водорослями и раковинами. Теперь его грузят у пристани сельдью
и ворванью, к вечеру он уйдет.
   Я беру ружье и побольше пороха набиваю в оба ствола. Сделав это, я  сам
себе подмигиваю. Я иду в горы и закладываю порох; я снова  подмигиваю.  Ну
вот, все готово. Я лег и стал ждать.
   Я ждал не один час. Все