го жалкие черточки, и  в
таком случае непременно к ним вернусь, поскольку он мой враг и щадить  мне
его нечего. К чему тут благородничать? Правда, должен  сказать,  дурачился
он только, когда  бывал  пьян.  Но  само-то  по  себе  пьянство  разве  не
отвратительный порок?
   Когда я с ним познакомился осенью 1859 года, он был в возрасте тридцати
двух лет, мы ровесники. Он  ходил  тогда  с  окладистой  бородой  и  носил
вязаные  рубахи,  непомерно  открытые  у  ворота,  а  часто  вдобавок   не
застегивал верхнюю пуговицу. Шея его  сначала  показалась  мне  необычайно
красивой, но потом, когда он понемножку нажил во  мне  злейшего  врага,  я
разглядел, что шея у него ничуть не лучше моей, просто я свою  напоказ  не
выставляю. Повстречался я с ним на пароме, нам было по пути, и мы сразу же
уговорились вместе взять телегу, если железной дорогой туда не  добраться.
Я намеренно не называю места, куда мы ехали, чтоб не наводить на след;  но
семейство  Глан  может  с  чистой  совестью   прекратить   поиски   своего
родственника, потому что там-то он и умер, на том  самом  месте,  куда  мы
ехали и которого я не назову.
   Вообще-то я слыхал про Томаса Глана еще до того, как его встретил,  это
имя было мне знакомо.  Я  слыхал,  что  он  любил  некую  юную  наследницу
знатного рода в Северной Норвегии и как-то там ее  компрометировал,  после
чего она с ним порвала. Он же сдуру поклялся, что назло  ей  себя  уморит.
Ну, она ему это и предоставила. Ей-то  что?  Тогда,  собственно,  и  стало
известно имя Томаса Глана, он кутил, пил, учинял скандал  за  скандалом  и
вышел в отставку. Хорошенький способ мстить за то, что тебе дали по носу!
   Про эти его отношения к юной даме ходили, впрочем, и другие слухи,  что
вовсе он ее не компрометировал, но ее родители, дескать,  указали  ему  на
дверь, а она им не противоречила, потому что к ней как раз посватался,  не
хочется называть имя, ну, словом, один шведский граф.  В  это  мне  как-то
меньше верится, думаю, что вернее  первое,  поскольку  я  ненавижу  Томаса
Глана и полагаю его способным на все.  Так  или  иначе,  сам  он  о  своей
знатной даме никогда не заговаривал, а я его не расспрашивал. На что мне?
   Тогда на пароме, помнится, мы говорили только о селенье, куда  ехали  и
где прежде ни один из нас не бывал.
   - Там как будто есть гостиница, - сказал Глан и сверился  по  карте.  -
Если  нам  повезет,  там  и  поселимся;  хозяйка,  мне  говорили,   старая
англичанка, вернее, полукровка. Вождь живет в соседнем  селенье,  у  него,
как будто, много жен, иные не старше десяти лет.
   Ну, я ничего не знал о том, сколько жен у вождя и  есть  ли  в  селенье
гостиница, я и промолчал, а Глан улыбнулся, и его  улыбка  показалась  мне
тогда прекрасной.
   Да, я совсем забыл. И он был не без изъяна при всей своей  красоте.  Он
сам говорил, что на левой ноге у него давняя  огнестрельная  рана,  и  как
перемена погоды, эта нога всегда ныла.



2

   Неделю спустя мы поместились в большой хижине,  которую  тут  именовали
гостиницей, у старой полуангличанки. Ох,  ну  и  гостиница!  Стены  больше
глиняные и отчасти деревянные, и дерево все изъедено  термитами,  ими  тут
кишмя кишело. Я жил в комнате рядом с залой, с зеленоватым окном на улицу,
довольно, положим, мутным и узким, а Глан выбрал какую-то дыру на чердаке,
тоже, правда, с окнами, но вообще-то куда темней и хуже. Солнцем  накаляло
соломенную крышу, и у Глана день и ночь стояла несносная  жара,  ко  всему
прочему,  лестницы  не  было  и  приходилось  карабкаться  по   приставной
развалюхе о четырех ступеньках. Я, однако же, тут совершенно ни при чем. Я
предоставил Глану выбирать, я сказал:
   - Тут две комнаты, внизу и наверху, - выбирайте!
   И Глан осмотрел обе и выбрал  верхнюю,  возможно,  чтобы  оставить  мне
лучшую, согласен; но разве я не испытывал за это признательности? Так  что
мы квиты.
   В самую жару мы не охотились, мы отсиживались дома; жара, надо сказать,
была несносная. Ночью мы защищались от насекомых сетками; правда, иной раз
летучая мышь сослепу кидалась на сетку и рвала ее в клочья; с Гланом такое
случалось нередко, ведь из-за жары он не мог затворять чердачное оконце, а
меня бог миловал. Днем мы лежали  на  циновках  перед  хижиной,  курили  и
наблюдали жизнь по соседству.  Туземцы  темнокожи  и  толстогубы,  у  всех
застывшие черные глаза и в ушах кольца;  ходят  они  почти  голые,  только
повязка на бедрах из тряпицы или  листьев,  а  у  женщин  еще  и  короткие
юбочки. Дети все бегают нагишом день и ночь, животы большущие и лоснятся.
   - Женщины чересчур жирны, - сказал Глан.
   Не спорю, женщины были чересчур жирны, и, возможно, вовсе даже я, а  не
Глан первым это заметил, словом,  не  важно;  оставляю  ему  честь  такого
открытия. И потом не все же они без исключения  безобразны,  при  том  что
лица в самом деле толсты и вздуты; я, кстати говоря, познакомился с  одной
полутамилкой, длинноволосой и белозубой, так она была премиленькая и лучше
всех. Я наткнулся на нее раз вечером, она лежала на краю рисового поля,  в
высокой траве, лежала на животе и болтала ногами. Мы с  ней  столковались,
мы расстались уже под утро,  и  она  не  пошла  домой,  а  решила  сказать
родителям, будто ночевала в соседнем селенье.  Глан  тот  вечер  провел  с
двумя какими-то девушками, совсем молоденькими, возможно, не старше десяти
лет. И с такими-то он мог дурачиться, пить рисовую водку, -  вот  вам  его
вкус!
   Дня через два мы отправились на охоту. Мы прошли  чайными  плантациями,
рисовыми полями, лугами, миновали селенье и пошли берегом, мы углубились в
лес из чудных, непонятных деревьев. Бамбук, манго, тамаринд, тик,  соляное
дерево, камедное и бог знает что еще, мы во всем в этом оба мало смыслили.
Но вода в реке была очень низкая и так всегда и держится до самых  дождей.
Мы стреляли диких голубей и кур, а ближе к вечеру видели двух пантер;  над
головами у нас летали попугаи. Глан стрелял чудо  как  метко,  никогда  не
промахивался; но у него ведь и ружье было лучше моего, и все равно я  тоже
много раз чудо как метко попадал. Я, однако, не имею манеры хвастаться,  а
Глан часто говорил: "Этой я целюсь в голову, а этой попаду в  хвост".  Так
он говорил перед выстрелом, и когда  птица  падала,  оказывалось,  что  он
попал именно в голову или в хвост. Когда мы наткнулись на тех двух пантер,
Глану взбрело на ум уложить их из дробовика; но я отговорил его, поскольку
уже темнело, а патроны у нас почти все  вышли.  Вообще  же  я  думаю,  ему
просто покрасоваться хотелось, вот, мол, я  какой  храбрец,  из  дробовика
пантер стреляю.
   - А жаль, что я не выстрелил, - сказал он мне.  -  Все  ваше  несносное
благоразумие. И зачем? Хотите долго жить?
   - Польщен, если вы считаете, что я благоразумней вас, - ответил я.
   - Ну, не будем ссориться из-за пустяков, - сказал он тут.
   Это его слова, не мои; захоти он поссориться, за мной бы дело не стало.
Меня уже тогда начало бесить его  легкомыслие  и  эта  его  неотразимость.
Накануне, например, я совершенно спокойно  шел  с  Магги,  своей  знакомой
тамилкой, оба мы были в превосходном расположении духа. Глан  сидит  подле
хижины, он кивает нам и улыбается; Магги увидела его тогда в первый раз  и
давай меня о нем расспрашивать. И такое он впечатление  на  нее  произвел,
что мы вскоре и расстались, разошлись в разные стороны.
   Когда я рассказал все Глану, он изобразил дело так, что это,  мол,  все
мои выдумки. Но я ему все запомнил. Ведь улыбался-то он не мне,  когда  мы
шли мимо хижины, он улыбался Магги.
   - Что это она все жует? - спросил он меня.
   - Не знаю, - ответил я. - Верно, на то ей и зубы, чтоб жевать.
   Эка новость, я и сам знал, что Магги все жует, я сразу обратил  на  это
внимание. Но она не жевала бетель, зубы  у  нее  были  и  без  того  белее
белого, нет, она имела обыкновение жевать что ни попадя - сунет  в  рот  и
жует, будто это вкусно. Что угодно жевала - деньги, клочки бумаги,  птичьи
перья. Ну и что тут зазорного? Все равно  она  оставалась  первой  местной
красавицей. Просто Глан мне завидовал. Ясное дело.
   На другой вечер, правда, мы с Магги помирились и про  Глана  больше  не
говорили.



3

   Прошла неделя, мы каждый день ходили на охоту и настреляли  уйму  дичи.
Раз утром, едва мы вошли в лес,  Глан  схватил  меня  за  руку  и  шепнул:
"Стойте!" Тут же он вскидывает ружье  и  стреляет.  Оказывается,  он  убил
молодого леопарда. Я бы тоже мог его убить, да  Глан  захватил  эту  честь
себе и выстрелил раньше. "Ну и хвастаться  же  будет!"  -  подумал  я.  Мы
подошли к зверю, пуля уложила его на месте, разорвала левый бок и засела в
спине.
   Я не выношу, когда меня хватают за руку, потому я сказал:
   - Я бы тоже мог так выстрелить.
   Глан посмотрел на меня.
   Я повторяю:
   - Вы что, сомневаетесь, что я бы мог так выстрелить?
   Глан опять не отвечает. Он лишний раз  выказывает  ребячество  и  опять
стреляет в мертвого зверя, уже в голову. Я смотрю на  него  в  совершенном
недоумении.
   - Вот, - поясняет он. - Мне неловко, что я попал ему в бок.
   Видите ли, его тщеславию мало такого простого выстрела, вечно ему  надо
выставиться. Вот глупость! Но  мне-то  какое  дело,  я  не  собирался  его
уличать.
   Вечером, когда мы вернулись с убитым леопардом, нас  окружили  туземцы.
Глан, правда, сказал только, что мы подстрелили его  утром,  и  больше  не
распространялся. Тут же была и Магги.
   - А кто его убил? - спросила она.
   - Сама видишь, тут две раны, мы убили его еще утром. - И он  перевернул
тушу и показал ей обе раны, на боку и в голове.
   - Вот тут прошла моя пуля, - сказал он и показал на дырку в боку; из-за
его глупости получалось, будто я попал в голову. Я не удостоил  поправлять
его, к чему? Потом Глан стал потчевать  туземцев  рисовой  водкой  и  поил
всех, кому не лень.
   - Значит, они вместе  его  убили,  -  тихонько  проговорила  Магги,  но
смотрела она все время на одного Глана.
   Я отвел ее в сторонку и сказал:
   - Что ты все на него смотришь? А меня не видишь, что ли?
   - Вижу, - ответила она. - Послушай, я сегодня приду.
   Как раз на другой день Глан и  получил  то  письмо.  Это  я  о  письме,
которое пришло пароходом, а потом сто восемьдесят миль  кружило  по  суше.
Письмо было надписано женской рукой, и я смекнул, что, верно, оно  от  его
прежней подруги, высокопоставленной дамы. Прочтя письмо,  Глан  нервически
расхохотался и дал посыльному на чай за то, что тот его  доставил.  Скоро,
однако, он снова примолк,  помрачнел  и  весь  день  сидел  сложа  руки  и
уставясь в одну точку. Вечером  он  напился  пьян  в  компании  со  старым
туземным карлой и его сынком, он и меня обнимал и все  требовал,  чтобы  я
тоже выпил.
   - С чего это вы сегодня так любезны? - спросил я.
   Тут он громко засмеялся и сказал:
   - Забрались мы с  вами  в  эту  самую  Индию  и  охотимся,  а?  Ну,  не
смехотворно ли? Так выпьемте же за все царства мира и за всех  хорошеньких
женщин, замужних и незамужних, близких и дальних. Ха-ха! Подумайте! Мужняя
жена - и предлагается мужчине, мужняя жена!
   - Графиня! - сказал я едко. Я сказал это очень едко  и  попал  в  самую
точку. Он оскалился, как собака, потому я и  говорю  с  уверенностью,  что
попал в самую точку. Потом он вдруг нахмурился, у него  задергались  веки,
видно, спохватился, не слишком ли много выболтал,  будто  кому  нужна  его
несчастная тайна. Но тут  как  раз  к  нашей  хижине  подбежало  несколько
ребятишек с криками:
   - Тигры! Ой, тигры!
   У самой околицы, в кустах, как идти к реке, тигр схватил ребенка.
   Глану, недаром он раскис и вдобавок напился, этого было достаточно,  он
тотчас схватил винтовку и бросился к кустарнику, даже  головы  не  покрыл.
Интересно, однако, узнать, отчего он взял все же винтовку, а не  дробовик,
раз  уж  он  такой  храбрый?  Ему  пришлось  переходить  реку  вброд,  что
небезопасно, правда, река-то, надо сказать,  перед  дождями  почти  совсем
пересохла. Скоро я услыхал два выстрела  и  следом  за  ними  третий.  Три
выстрела по одному зверю! - подумал  я;  двумя  выстрелами  можно  уложить
льва, а здесь ведь тигр всего-навсего! Но и три  выстрела  были  напрасны,
ребенок был разодран в клочья и почти съеден, когда подоспел Глан; не будь
он так пьян, он бы и не пытался его спасать.
   Всю ночь он прокутил в соседней  хижине  с  одной  вдовой  и  двумя  ее
дочками; уж не знаю, с кем именно из них.
   Два дня потом Глан  и  часа  не  был  трезв,  и  собутыльников  нашлось
предостаточно. Он зазывал и меня, он уже  не  соображал,  что  говорит,  и
заявил, будто я к нему ревную.
   - Вас ослепляет ревность, - говорит.
   Ревность! Это я-то ревную!
   - Помилуйте, - говорю, - я ревную! Да с чего бы я стал ревновать!
   - Нет, нет, конечно, вы не ревнуете, - ответил он. - Кстати, я  сегодня
видел Магги, она жевала, как всегда.
   Я прикусил язык и отошел.



4

   Мы снова стали ходить на охоту. Глан  чувствовал,  что  виноват  передо
мной, и попросил у меня прощения.
   - А вообще-то мне все надоело до смерти, - сказал он. -  Хорошо  бы  вы
как-нибудь промахнулись и всадили мне пулю в затылок.
   "Небось снова письмо графини ему покоя не дает", - подумал я и ответил:
   - Что посеешь, то и пожнешь.
   С каждым днем он делался все мрачней и тише, пить он перестал, но и  не
говорил ни слова; щеки у него ввалились.
   Однажды я вдруг услыхал смех и болтовню у себя под окном,  выглянул,  а
там Глан, опять с самой беззаботной миной громко  разговаривает  с  Магги.
Все свои чары в ход пустил.  Видно,  она  шла  прямо  из  дому,  а  он  ее
подстерег. Стоят и любезничают под самым моим окном, и хоть бы что!
   Я прямо-таки затрясся, схватил ружье, взвел курок, но  тут  же  опустил
ружье. Я вышел, взял Магги за руку, мы молча пошли по поселку; Глан тотчас
скрылся в хижине.
   - Опять ты с ним говорила, зачем? - спросил я у Магги.
   Она не отвечала.
   Мне стало тошно, сердце  колотилось  безумно,  я  едва  переводил  дух.
Никогда еще не видал я Магги такой  красивой,  я  и  белой  девушки  такой
красивой никогда не видал, и я совершенно забыл, что она тамилка, я вообще
ни о чем, кроме нее, уже не помнил.
   - Скажи, - попросил я, - почему ты с ним говорила?
   - Он мне нравится, - ответила она.
   - Он тебе нравится больше меня?
   - Да.
   Ну вот, пожалуйста, он ей нравится больше меня, а чем я хуже? Ведь  как
я всегда к ней был добр, вечно совал ей деньги и подарки, а он?
   - Он над тобой смеется, говорит, что ты жуешь, - сказал я.
   Она было не поняла, но я растолковал ей, что вот  у  нее  привычка  все
совать в рот и жевать, а Глан из-за" этого над  ней  насмехается.  Наконец
мне удалось произвести на нее некоторое впечатление.
   - Послушай, Магги, - сказал я далее, - ты будешь моей навеки, хочешь? Я
все обдумал: ты поедешь со мной, когда я буду уезжать,  я  возьму  тебя  в
жены, слышишь, и мы поедем ко мне на родину и там будем жить. Ну как?
   Это тоже произвело  на  нее  впечатление.  Магги  развеселилась  и  всю
прогулку болтала без умолку. Глана она упомянула только раз, она спросила:
   - А Глан тоже с нами поедет?
   - Нет, - ответил я, - он не поедет с нами. Ты жалеешь?
   - Нет-нет, - быстро ответила она. - Я рада.
   Больше она о нем не говорила, и я успокоился. И когда  я  ее  позвал  к
себе, она пошла.
   Часа через два, когда я остался один, я вскарабкался к Глану и постучал
в тонкую тростниковую дверцу. Он был дома. Я сказал:
   - Я пришел предупредить вас, что завтра нам, пожалуй, не стоит идти  на
охоту.
   - Отчего же? - спросил Глан.
   - Оттого, что я за себя не ручаюсь, я могу вдруг промахнуться и всадить
вам пулю в затылок.
   Глан не отвечал, и я спустился к себе. Ему бы в самый раз  не  идти  со
мной  на  охоту  после  такого  предупреждения;   и   потом,   зачем   он,
спрашивается, торчал с Магги у  меня  под  окном,  да  еще  громко  с  ней
любезничал? И вообще, почему бы ему не уехать на родину, если в письме его
и правда звали? Так нет же. Он ходил как потерянный, и все сжимал зубы,  и
вскрикивал: "Ни за что! Ни за что! Лучше пусть меня четвертуют!"
   И вот утром - это после такого-то предупреждения! -  Глан  стоит  подле
моей постели и кричит:
   - Пора, пора, старина! Погодка отличная! Как раз для  охоты!  А  насчет
вчерашнего, так это вы чепуху городили.
   Еще не пробило и четырех, но я тотчас вскочил и собрался, вольно же ему
было так небрежничать моим предупреждением. Я  заряжал  ружье  у  него  на
глазах, а он стоял и смотрел. Вдобавок ко  всему  никакой  такой  не  было
отличной погодки, напротив, накрапывало, так что он  в  буквальном  смысле
слова надо мной издевался. Но я не стал ничего говорить.
   Весь день мы плутали по лесу, каждый со своими мыслями. Мы так ничего и
не подстрелили, то и дело упускали дичь, нас ведь  не  охота  занимала,  а
совсем другое. Начиная с полудня Глан пошел несколько впереди меня,  чтобы
мне было сподручней, или уж не знаю  что.  Шел  перед  самым  дулом  моего
ружья, но я и эту издевку снес. Мы воротились без происшествий.  Я  думал:
ничего, может, теперь немного окоротит себя и отстанет от Магги!
   - Сегодня был самый длинный день в моей жизни, - сказал  Глан  вечером,
когда мы подошли к хижине.
   Больше мы не сказали друг другу ни слова.
   В последующие дни он был в самом  мрачном  духе,  возможно,  все  из-за
письма.
   - Я больше не могу, нет, я больше не могу! - вскрикивал он по ночам; на
весь дом было слышно. В своей угрюмости он дошел до того, что  не  отвечал
даже на самые любезные расспросы нашей хозяйки, и он стал стонать во сне.
   "Да, не чиста у него совесть! - думал я. - И чего же это он домой-то не
едет! Ясно, тут  мешала  гордыня,  как  же  это  он  вернется,  когда  его
прогнали!"
   Я виделся с Магги всякий вечер, а Глан с нею больше не  заговаривал.  Я
заметил, что она перестала жевать, она совсем теперь не жевала, и я  этому
радовался и думал: она уже не жует, одним недостатком меньше, и  я  ее  за
это вдвойне люблю! Раз она спросила о Глане. Осторожно так спросила: он не
заболел? Не уехал?
   - Если он не сдох и не  уехал,  -  ответил  я,  -  то  уж,  непременно,
валяется дома. Мне это решительно безразлично. Он мне осточертел.
   Но когда мы подошли к дому, мы увидали  Глана,  он  лежал  на  циновке,
заложив руки под голову и уставясь в небо.
   - Да вон он, кстати, и лежит, - сказал я.
   Магги тотчас подбежала к нему, я даже не успел ее удержать,  и  сказала
радостно:
   - Я больше не жую, смотри! Ни перьев, ни денег, ни бумажек!
   Тот едва глянул на нее и опять уставился в небо, а  мы  с  Магги  ушли.
Когда я принялся укорять ее за то,  что  она  нарушила  обещание  и  опять
заговорила с  Гланом,  она  ответила,  что,  дескать,  просто  хотела  его
осадить.
   - А, это пожалуйста, - сказал я. - Но ты  разве  из-за  него  перестала
жевать?
   Она не отвечала. Это еще что такое - не отвечать?
   - Говори же, из-за него или нет?
   - Нет, нет, - ответила она, - это я из-за тебя.
   Ну, так я и думал. И зачем бы она стала что-то делать ради Глана?
   Вечером Магги обещала прийти ко мне, и она пришла.



5

   Она пришла в десять часов, я услыхал ее голос. Она вела за руку ребенка
и громко ему что-то говорила. Зачем она привела ребенка и зачем не  входит
в дом? Я слежу за ней, и  мне  начинает  казаться,  что  этот  ее  громкий
разговор с ребенком попросту сигнал, а еще я замечаю, что она не  отрывает
глаз от чердака, от Гланова оконца.  Кивнул  он  ей,  что  ли,  или  рукой
помахал, заслышав снизу ее голос? Одно ясно - когда говоришь  с  ребенком,
не к чему задирать голову кверху - такое-то уж я могу понять.
   У меня появилось желание выскочить и схватить ее за руку,  но  она  уже
отпустила ребенка, тот так и остался стоять, а сама вошла в нашу дверь. Ну
вот наконец-то, сейчас я ее отчитаю.
   И вот я слышу, как Магги входит в дверь, оши