я третья лодка: Эзоп в сторожке, он привязан,  он,  верно,  думает  обо
мне. Мысли Эдварды витали где-то  далеко  от  меня,  это  было  ясно,  она
говорила о том, какое счастье уехать в дальние, незнакомые  края,  щеки  у
нее разгорелись, и она даже сделала ошибку:
   - Не будет никого более счастливее меня в тот день...
   - Более счастливее, - говорит доктор.
   - Что? - спрашивает она.
   - Более счастливее.
   - Не пойму.
   - Вы сказали - более счастливее. Только и всего.
   - О, правда? Прошу прощенья. Не будет  никого  счастливее  меня  в  тот
день, когда я ступлю на палубу парохода. Иногда меня тянет  куда-то,  даже
сама не знаю куда.
   Ее тянет куда-то, она не помнит обо мне. Я смотрел на нее и по лицу  ее
видел, что ведь она меня забыла. Слов  тут  не  надо,  зачем?..  Просто  я
смотрел на нее - и видел все по ее  лицу.  И  минуты  тянулись  томительно
долго. Я всем докучал, все спрашивал, не пора ли нам  домой.  Уже  поздно,
говорил я, и мой  Эзоп  в  сторожке,  он  привязан.  Но  домой  никому  не
хотелось.
   В третий раз я подошел к дочери пробста, я подумал: не иначе,  как  это
она говорила о моем зверином взгляде. Мы выпили с нею; у нее был  какой-то
боязливый взор, она ни на чем не останавливала глаз, устремит их на меня и
тотчас же отводит.
   - Скажите, фрекен, - начал я, - вам не  кажется,  что  люди  в  здешних
краях сами похожи на быстрое лето? Так же переменчивы и так же прелестны?
   Я говорил громко, очень громко,  я  нарочно  так  говорил.  Не  понижая
голоса, я снова пригласил фрекен зайти ко мне в гости,  поглядеть  на  мою
сторожку.
   - Осчастливьте, сделайте такую божескую милость, - молил  я  ее  и  уже
думал, что бы такое подарить ей, если  она  придет.  Ничего,  пожалуй,  не
найдется, кроме пороховницы, решил я.
   И фрекен обещала прийти.
   Эдварда смотрела в другую сторону и никакого внимания  не  обращала  на
мои слова. Она прислушивалась к тому,  что  говорят  другие,  и  время  от
времени вставляла слово в общую беседу.  Доктор  гадал  дамам  по  руке  и
болтал без умолку, у самого у него руки были маленькие,  изнеженные  и  на
пальце кольцо. Я почувствовал себя лишним и сел на камень в сторонке. День
уже заметно клонился к вечеру. Вот я сижу один-одинешенек на камне,  думал
я, и единственная, к кому бы я тотчас подошел,  окликни  она  меня,  вовсе
меня не замечает. Ну, да все равно, мне ничего не нужно...
   Я чувствовал себя так сиротливо... Я слышал у себя за спиной  разговор,
в ушах у меня зазвенел смех Эдварды; тут я вдруг вскочил и подошел  к  ним
ко всем. Я уже не владел собой.
   - Минуточку, всего одну минуточку, - сказал я. - Видите ли, я сидел там
на камне, и вдруг мне подумалось, что вам интересно будет взглянуть на мою
коллекцию мух. - И я вытащил коробку. - Простите меня, что я едва не забыл
про нее. Сделайте милость, посмотрите, все посмотрите, тут и красные мухи,
и желтые, вы посмотрите, я буду рад, очень рад, - и пока говорил, я держал
картуз в руке. Потом я сообразил, что я снял картуз и  что  это  глупо,  и
тотчас надел его.
   На минуту воцарилось общее молчание, и никто не прикасался  к  коробке.
Наконец доктор протянул к ней руку и вежливо сказал:
   - Благодарствуйте. Так, так, поглядим,  что  это  за  штуки.  Для  меня
всегда было загадкой, как делают этих мух.
   - Я сам их делаю, - сказал я, переполненный признательностью. И  тотчас
же пустился объяснять, как я их делаю.  -  О,  это  совсем  не  трудно,  я
покупаю перья и крючки... мухи не очень удачные, но ведь это  только  так,
для себя. А бывают и готовые мухи, так те очень красивые.
   Эдварда бросила равнодушный взгляд на меня,  потом  на  мою  коробку  и
снова стала болтать с подругами.
   - А, тут и материалы, - сказал  доктор.  -  Взгляните,  какие  красивые
перья.
   Эдварда посмотрела.
   - Лучше всех зеленые, - сказала она. - Дайте-ка их сюда, доктор.
   - Возьмите их себе, - крикнул я. - Да, да, пожалуйста, прошу  вас.  Вот
эти два зеленых. Сделайте одолжение, пусть это будет вам на память.
   Она повертела перья в руке, потом сказала:
   - Они зеленые, а на солнышке золотистые. Ну спасибо, если  уж  вам  так
хочется их мне подарить.
   - Мне хочется их вам подарить, - сказал я.
   Она прикрепила перья к платью.
   Немного погодя доктор вернул мне коробку и  поблагодарил.  Он  встал  и
поинтересовался, не пора ли уже нам подумывать о возвращении.
   Я сказал:
   - Да, да, ради бога. У меня дома мой пес, понимаете, у меня  есть  пес,
это мой друг, он думает обо мне, ждет меня не дождется, а когда я вернусь,
он встанет передними лапами на окно и будет меня встречать. День был такой
чудесный, скоро он кончится, пора домой. И спасибо вам всем.
   Я встал у самой воды, чтобы посмотреть, в какую лодку сядет Эдварда,  и
самому сесть в другую. Вдруг она окликнула  меня.  Я  взглянул  на  нее  в
недоумении, лицо у нее пылало. Вот она подошла ко мне,  протянула  руку  и
сказала нежно:
   - Спасибо за перья... Мы ведь в одну лодку сядем, правда?
   - Как вам угодно, - ответил я.
   Мы вошли в лодку, она  села  подле  меня  на  скамеечке,  и  ее  колено
касалось моего. Я посмотрел на нее, и она в ответ быстро глянула на  меня.
Так сладко мне  было  касанье  ее  колена,  мне  показалось  даже,  что  я
вознагражден за трудный день, и  я  готов  уже  был  вернуться  в  прежнее
радостное свое состояние, как вдруг она поворотилась ко мне спиной и стала
болтать с доктором, который сидел на руле. Битых четверть часа я  для  нее
словно не существовал. И тут я сделал то, чего до сих  пор  не  могу  себе
простить и все никак не забуду. У  нее  с  ноги  свалился  башмачок,  и  я
схватил этот башмачок и швырнул далеко в воду - от  радости  ли,  что  она
рядом, или желая обратить на себя внимание, напомнить ей, что я тут, - сам
не знаю. Все произошло так быстро, я не успел  даже  подумать,  просто  на
меня что-то нашло. Дамы подняли крик. Я сам оторопел, но  что  толку?  Что
сделано, то сделано. Доктор пришел мне на выручку,  он  крикнул;  "Гребите
сильней!" и стал править к башмачку; мгновенье спустя, когда башмачок  как
раз зачерпнул воды и начал погружаться, гребец подхватил его; рукав у него
весь намок. Многоголосое "ура!" грянуло с обеих  лодок  в  честь  спасения
башмачка.
   Я от стыда не знал, куда деваться, я чувствовал, что весь  изменился  в
лице, пока обтирал башмачок носовым платком. Эдварда молча приняла его  из
моих рук. И только потом уже она сказала:
   - Ну, в жизни такого не видывала.
   -  Правда,  не  видывали?  -  подхватил  я.  Улыбался  и  бодрился,   я
прикидывался, будто выходка моя вызвана какими-то соображеньями, будто  за
нею что-то скрывается. Но что же  могло  тут  скрываться?  Впервые  доктор
взглянул на меня с пренебреженьем.
   Время  шло,  лодки  скользили  к  берегу,  неприятное  чувство  у  всех
сгладилось, мы пели, мы подходили к пристани. Эдварда сказала:
   - Послушайте, мы же не допили вино, там  еще  много  осталось.  Давайте
соберемся опять немного погодя, потанцуем, устроим настоящий бал у  нас  в
зале.
   Когда мы поднялись на берег, я извинился перед Эдвардой.
   - Как мне хочется поскорей в мою сторожку, - сказал я.  -  Я  измучился
сегодня.
   - Вот как, оказывается, вы измучились сегодня, господин лейтенант?
   - Я хочу сказать, - ответил я, - я хочу сказать, что  я  испортил  день
себе и другим. Вот, бросил в воду ваш башмачок.
   - Да, это была странная мысль.
   - Простите меня, - сказал я.



16

   Все было так плохо, куда уж хуже? И  я  решился  охранять  свой  покой.
Господь мне свидетель, что бы ни стряслось, я буду охранять свой покой. Я,
что ли, ей навязывался? Нет, нет и нет.  Просто  в  один  прекрасный  день
случился на дороге, когда она проходила мимо.
   Ну и лето тут, на севере! Уж не видать майских жуков, а людей я  теперь
совсем не могу понять, хоть солнце день и ночь на них  светит.  И  во  что
только вглядываются эти синие глаза,  и  что  за  мысли  бродят  за  этими
странными лбами? А, да не все ли равно. Мне никто не нужен. Я брал  удочки
и рыбачил. Два дня, четыре дня. А по ночам я лежал, не смыкая глаз, в моей
сторожке...
   - Я ведь четыре дня не видал вас, Эдварда?
   - Да, в самом деле четыре дня. Понимаете, столько хлопот. Вот  войдите,
взгляните.
   Она ввела меня в залу. Столы вынесли. Стулья расставили по стенам.  Все
передвинуто; люстра, печь и стены  причудливо  убраны  вереском  и  черной
материей, взятой в лавке. Фортепьяно задвинуто в угол.
   Это она готовилась к "балу".
   - Ну как, вам нравится? - спросила она.
   - Прелестно, - ответил я.
   Мы вышли из залы.
   Я сказал:
   - А ведь вы меня совсем позабыли, правда, Эдварда?
   - Я вас не понимаю, - ответила она изумленно. -  Разве  вы  не  видите,
сколько я переделала дел? Когда же мне было заходить к вам?
   - Ну конечно, - сказал я, - когда же вам было заходить ко мне. - Голова
у меня кружилась от бессонных ночей, я еле держался на  ногах,  я  говорил
сбивчиво и неясно, весь день у меня так болело сердце. -  Разумеется,  вам
некогда было зайти ко мне... Так о чем это я? Ах да,  одним  словом  -  вы
переменились ко мне, что-то случилось. Не спорьте. Но по вашему лицу я  не
могу понять, что. Какой у вас странный лоб, Эдварда! Я сейчас  только  это
заметил.
   - Но я вовсе вас не забыла! - крикнула она, залилась  краской  и  взяла
меня под руку.
   - Ну да, да. Может быть, вы и не забыли меня. Но тогда я просто сам  не
знаю, что говорю. Уж одно из двух.
   - Завтра я пошлю вам  приглашение.  Вы  будете  танцевать  со  мною.  И
потанцуем же мы!
   - Вы не проводите меня немножко? - спросил я.
   - Сейчас? Нет, я не могу, - ответила она.  -  Скоро  будет  доктор,  он
обещался мне помочь, кое-что еще надо поделать. Значит, вы  находите,  что
зала убрана мило? А вам не кажется, что...
   У крыльца останавливается коляска.
   - О, доктор сегодня в карете? - спрашиваю я.
   - Да, я послала за ним лошадь, я хотела...
   - Ну да, поберечь его больную ногу. Так простите меня, я отправляюсь...
Добрый день, добрый день, доктор. Рад вас видеть. Как всегда,  в  отличном
здравии? Надеюсь, вы извините, если я вас тотчас оставлю?..
   Спустившись с крыльца, я оглянулся, Эдварда стояла у окна и глядела мне
вслед,  она  обеими  руками  раздвинула  занавеси,  и  лицо  у  нее   было
задумчивое. Глупая радость пронизывает меня,  я  спешу  от  дома  веселыми
шагами, я не чую под собою ног, в глазах туман, ружье в моей  руке  легко,
словно тросточка. Если б она была со мной, я бы  стал  хорошим  человеком,
думаю я. Я вхожу в лес и додумываю свои думы; если б она была со мной, как
бы я служил ей, как угождал; и если  б  она  оказалась  нехороша  ко  мне,
неблагодарна, требовала бы невозможного, я бы все, все делал для нее и  не
нарадовался бы, что она моя... Я остановился, упал на колени, в  смиренной
надежде припал губами к травинкам  на  обочине.  Потом  я  встал  и  пошел
дальше.
   Под конец я почти успокоился. Ну и что же, что она ко мне переменилась!
Это только так, просто такая уж она; она ведь стояла и смотрела мне вслед,
стояла у окна и провожала меня глазами, пока я не исчез из виду.  Чего  же
мне еще? Мне стало так хорошо, как никогда. Я с утра ничего не  ел,  но  я
уже не чувствовал голода.


   Эзоп бежал впереди, вдруг он залаял. Я поднял глаза.  Женщина  в  белом
платке стояла возле моей сторожки; это была Ева, дочь кузнеца.
   - Здравствуй, Ева! - крикнул я.
   Она стояла подле большого серого камня, вся красная,  и  дула  себе  на
палец.
   - Ева! Ты? Что с тобою? - спросил я.
   - Эзоп укусил меня, - ответила она и потупилась.
   Я посмотрел на ее палец. Она сама себя укусила. Вдруг у меня  в  голове
мелькает догадка, я спрашиваю:
   - И долго ты тут дожидалась?
   - Нет, недолго, - ответила она.
   Больше мы не сказали друг другу ни слова, я взял ее за руку  и  ввел  в
сторожку.



17

   С рыбной ловли я ушел не раньше обычного и  явился  на  "бал"  прямо  с
сумкой и ружьем, только что в лучшей  своей  куртке.  Когда  я  подошел  к
Сирилунну, было уже поздно, я услышал, что в зале  танцуют,  потом  кто-то
крикнул:
   - А вот и господин лейтенант! С охоты!
   Меня обступила молодежь, всем  хотелось  взглянуть  на  мою  добычу,  я
пристрелил несколько морских птиц и наловил  пикши...  Эдварда  улыбнулась
мне навстречу, она танцевала и вся раскраснелась.
   - Первый танец со мной! - сказала она.
   И  мы  стали  танцевать.  Все  сошло  благополучно,   голова   у   меня
закружилась, но я не упал. Мои грубые сапоги стучали  об  пол,  я  заметил
этот стук и решил не танцевать больше, кроме того,  я  исцарапал  крашеный
пол. Но как же я радовался, что не наделал еще больших бед!
   Оба приказчика господина  Мака  были  тут  же  и  танцевали  истово,  с
серьезными минами. Доктор  вовсю  выделывал  кадрильные  па.  Помимо  этих
кавалеров, в зале собралось еще  четверо  совсем  зеленых  юнцов,  сыновья
пробста и здешнего доктора. Откуда-то  явился  и  заезжий  коммерсант,  он
обладал приятным голосом  и  подпевал  музыке,  а  то  и  подменял  дам  у
фортепьяно.
   Как прошли первые часы, я уже не помню, зато помню все,  что  было  под
конец. Солнце заливало залу красным светом, и морские  птицы  уснули.  Нам
подавали вино и печенья, мы громко болтали и пели, смех Эдварды  звонко  и
беспечно разносился по зале. Но почему она больше не обмолвилась  со  мной
ни единым словом? Я подошел к ней и, хоть небольшой на  то  мастер,  хотел
сказать ей любезность; она была в  черном  платье,  его,  верно,  сшили  к
конфирмации, оно уже стало немного коротко, но когда она танцевала, это ей
даже шло, и я хотел ей об этом сказать.
   - Как черное платье... - начал я.
   Но она встала, обняла за талию какую-то свою подружку и  отошла  прочь.
Так повторялось несколько раз. Ладно, думал я,  ничего  не  поделаешь!  Но
зачем тогда стоять у окна и провожать меня печальным взглядом? Зачем?
   Одна дама пригласила меня на танец.  Эдварда  сидела  поблизости,  и  я
ответил громко:
   - Нет, мне уже пора идти.
   Эдварда глянула на меня, вскинула брови и сказала:
   - Идти? Ах нет, вы не уйдете!
   Я оторопел и до крови закусил губу. Я встал.
   - Я не забуду того, что вы мне сейчас сказали, йомфру Эдварда, - сказал
я горько и сделал несколько шагов в сторону двери.
   Доктор подскочил ко мне, поспешила ко мне и Эдварда.
   - Зачем вы так? - сказала она с упреком. - Я просто понадеялась, что вы
уйдете последним, самым что ни на есть  последним.  Да  и  время-то  всего
только час... Ах, послушайте, - добавила она с сияющим лицом,  -  вы  ведь
дали гребцу пять талеров за то, что он  спас  мой  башмачок.  Это  слишком
много. - Тут она засмеялась от души и повернулась к остальным.
   Я даже рот раскрыл от изумления,  я  был  совершенно  сбит  с  толку  и
обескуражен.
   - Вы, верно, изволите шутить, - ответил я. - Вовсе я  не  давал  вашему
гребцу никаких пяти талеров.
   - Не давали? - Она отворила дверь на  кухню  и  кликнула  работника.  -
Помнишь ты нашу прогулку к Курхольмам, Якоб?  Ты  еще  спас  из  воды  мой
башмачок?
   - Да, - отвечал Якоб.
   - Получил ты пять талеров за то, что спас башмачок?
   - Да, мне было дадено...
   - Ну, хорошо. Ступай.
   Что за причуда, подумал я. Решила меня осрамить?  Нет,  не  удастся,  в
краску ей меня не вогнать. Я сказал громко и отчетливо:
   - Я хочу, чтобы все вы знали, господа, что тут либо ошибка, либо обман.
Мне и в голову не приходило давать гребцу пять талеров  за  ваш  башмачок.
Верно, я и должен бы так сделать, но как-то не догадался.
   - Ну так давайте снова танцевать, - сказала она, наморщив лоб. - Отчего
же мы не танцуем?
   Погоди, ты мне еще все это объяснишь, решил я сам  с  собою,  и  с  той
минуты не выпускал ее из виду.  Наконец  она  вышла  в  соседнюю  с  залой
комнату, и я пошел за нею.
   - Ваше здоровье! - сказал я и поднял свой стакан.
   - У меня в стакане пусто, - только и ответила она.
   А ведь перед ней стоял стакан, и он был полнехонек.
   - Я думал, это ваш стакан?..
   - Нет, это не мой, - сказала она, поворотилась к соседу и  принялась  с
ним оживленно беседовать.
   - Тогда простите, - сказал я.
   Кое-кто из гостей заметил это небольшое происшествие.
   Сердце во мне перевернулось от обиды, я сказал:
   - Однако же нам надо объясниться...
   Она встала, взяла обе мои руки в свои и проговорила с мольбой:
   - Только не сегодня, не сейчас. Мне так грустно. Боже, как  вы  глядите
на меня! Вы же были мне другом...
   Я совсем потерялся, сделал поворот направо и вернулся к танцующим.
   Вскоре в залу вошла и Эдварда, она стала подле фортепьяно,  за  которым
наигрывал танец заезжий коммерсант, и на лице ее отразилась тайная забота.
   - Я никогда не училась играть, - сказала она. Она посмотрела на меня, и
глаза у нее потемнели. - Ах, если б я только умела!
   Что я мог на это ответить? Но сердце мое снова метнулосъ  к  ней,  и  я
спросил:
   - Отчего вы вдруг так загрустили, Эдварда? Знали бы  вы,  как  мне  это
больно.
   - Сама не пойму, - ответила она. - Так, все вместе, должно  быть.  Ушли
бы они все поскорее, все до единого. Только не вы, нет, нет.  Помните,  вы
уйдете последним.
   И от этих слов я опять оживаю, и глаза мои уже светло глядят в  залитую
солнцем залу. Дочь пробста подошла ко мне и завела  со  мной  беседу:  мне
было не до нее, совсем не до нее, и я  отвечал  ей  отрывисто.  Я  нарочно
отводил от нее глаза, ведь это она говорила о моем зверином  взгляде.  Она
обернулась к Эдварде и рассказала, как однажды за границей, в Риге, если я
не путаю, ее преследовал какой-то господин.
   - Он шел за мной по пятам из улицы в улицу и все  улыбался,  -  сказала
она.
   - Так, может, он был слепой? -  выпалил  я,  чтоб  угодить  Эдварде.  И
вдобавок пожал плечами.
   Фрекен тотчас поняла мою грубость и ответила:
   - Ну уж конечно, если он мог преследовать такую старую уродину, как я.
   Но я не дождался от Эдварды благодарности, она увлекла свою подружку  в
дальний  угол,  они  принялись  шептаться  и  качать  головами.  И  я  был
предоставлен самому себе.
   Проходит еще час, в шхерах просыпаются морские птицы, их крик  летит  в
наши распахнутые окна. Каждая жилка во мне  дрожит,  когда  я  слышу  этот
первый утренний крик, и мне хочется в шхеры...
   Доктор опять пришел в отличное расположение духа  и  завладел  всеобщим
вниманием, дамы теснились вокруг него. Не он ли мой соперник? - подумал я,
и тут же я подумал о его хромой ноге и обо  всей  его  жалкой  фигуре.  Он
напал на новую выдумку,  он  все  время  повторял  "чтоб  мне  ни  дна  ни
покрышки", и всякий раз при этом его чудном присловье я громко хохотал.  Я
вконец измучился, и мне уже  представлялось,  что  раз  этот  человек  мой
соперник, я должен всячески его отличать. Я  смаковал  каждое  его  острое
словцо, я кричал:
   - Послушайте только, что говорит доктор!  -  и  принуждал  себя  громко
хохотать, что бы он ни сказал.
   - Я влюблен в сей мир, - говорил доктор. - Я держусь за жизнь руками  и
ногами. Но раз уж смерти  не  миновать,  я  надеюсь  в  царствии  небесном
заполучить местечко  где-нибудь  над  самым  Лондоном  или  Парижем,  чтоб
слушать гул толпы во веки вечные, во веки вечные.
   - Великолепно! - крикнул я и закашлялся от смеха, хоть нисколько не был
пьян.
   Эдварда тоже казалась в восхищенье.
   Когда начали расходиться, я забился в угловую комнатушку,  сел  и  стал
ждать. Я слышал, как один за другим гости, прощаясь, выходили на  крыльцо.
Доктор тоже простился и вышел. Скоро стихли  все  голоса.  Сердце  у  меня
гулко колотилось, я ждал.
   Вот вернулась Эдварда. Завидя меня, она сначала  замерла  в  изумлении,
потом сказала с улыбкой:
   - Ах, вы тут.  Как  мило,  что  вы  всех  переждали.  Но  я  умираю  от
усталости.
   Она не садилась.
   Я сказал, тоже вставая со стула:
   - Да, вам, верно, пора ложиться. На