голова у меня кругом идет от радости; на  меня  действуют  всякие
мелочи; на шляпке колышется вуаль, выбивается прядка, два глаза сощурились
от смеха, и это меня трогает. Какой день, какой день!
   - Говорят, у вас премилая сторожка, господин лейтенант?
   - Да, лесное гнездо, до чего же оно мне по сердцу. Заходите  как-нибудь
в гости, фрекен; такую сторожку поискать. А за нею лес, лес.
   Подходит вторая и говорит приветливо:
   - Вы прежде не бывали у нас на севере?
   - Нет, - отвечаю я, - но я уже все тут знаю, сударыни.  Ночами  я  стою
лицом к лицу  с  горами,  землей  и  солнцем.  Но  лучше  я  оставлю  этот
выспренний стиль... Ну и лето у вас! Подберется ночью, когда все  спят,  а
утром - тут как тут. Я подсматривал  из  окна  и  все  увидел.  У  меня  в
сторожке два окна.
   Подходит третья. У нее  маленькие  ручки  и  какой  у  нее  голос,  она
прелестна. До чего они все прелестны! Третья говорит:
   - Давайте обменяемся цветами. Это приносит счастье.
   - Да, - сказал я и уже протянул руку, - давайте меняться. Спасибо  вам.
Какая вы красивая, какой у вас милый голос, я его заслушался.
   Но она прижимает к груди колокольчики и отвечает резко:
   - Что это с вами? Я вовсе не к вам обращалась.
   Так она обращалась не ко  мне!  Мне  больно  от  моей  оплошности,  мне
хочется домой, подальше, к моей сторожке, где мой единственный  собеседник
- ветер.
   - Извините меня, - говорю я, - простите меня.
   Остальные дамы переглядываются и отходят  в  сторону,  чтоб  не  видеть
моего униженья.
   В эту минуту к нам кто-то подходит, - это Эдварда, все  ее  видят.  Она
идет прямо ко мне, что-то говорит, бросается ко мне на шею, притягивает  к
себе мою голову и несколько раз подряд целует меня в губы. Всякий раз  она
что-то приговаривает, но я не слышу  что.  Я  вообще  ничего  не  понимал,
сердце у меня остановилось, я только видел, как горят у нее глаза. Вот она
меня выпустила, с трудом перевела  дыханье,  да  так  и  осталась  стоять,
темная шеей и лицом, высокая, тонкая, и глаза у нее блестели, и она ничего
не видела; все смотрели на нее. Снова поразили меня ее темные  брови,  они
изгибались такими высокими дугами.
   Ах, господи ты боже мой! Взяла и поцеловала меня на виду у всех!
   - Что это вы, йомфру Эдварда? - спросил я. И я слышу,  как  стучит  моя
кровь, она стучит словно прямо у меня в горле, голос мой  срывается  и  не
слушается.
   - Ничего, - отвечает она. - Просто мне захотелось. Просто так.
   Я снимаю картуз, механически откидываю волосы со лба, стою и смотрю  на
нее. Просто так? - думаю я.
   Тут с дальнего конца острова доносится голос господина Мака, он  что-то
говорит, и слов не разобрать; и я с радостью думаю о том, что господин Мак
ничего не видел, ничего не знает. Как же хорошо, что он как  раз  оказался
на дальнем конце острова! У меня отлегло от  сердца,  я  подхожу  ко  всей
компании, я смеюсь и говорю, прикидываясь совершенно беспечным:
   - Прошу всех простить мою непристойную выходку; я и  так  вне  себя.  Я
воспользовался минутой, когда йомфру  Эдварда  предложила  мне  обменяться
цветами, и нанес ей оскорбленье; приношу  ей  и  вам  свои  извинения.  Ну
поставьте себя на мое место: я живу один, я не привык обращаться с дамами;
и потом я пил вино, к  которому  у  меня  тоже  нет  привычки.  Будьте  же
снисходительны.
   Я смеялся и прикидывался беспечным, я делал вид, что  все  это  пустяк,
который надо поскорей забыть, на самом же  деле  мне  было  не  до  шуток.
Впрочем, на Эдварду моя речь не  произвела  никакого  впечатления,  ровным
счетом никакого,  она  и  не  думала  ничего  скрывать,  заглаживать  свою
опрометчивость, напротив, она села рядом со мной и не сводила с меня глаз.
И время от времени ко мне обращалась. Потом, когда стали играть в горелки,
она сказала во всеуслышанье:
   - Мне давайте лейтенанта Глана. Чтоб я за кем-то еще бегала? Ни за что!
   - О черт, да замолчите же вы наконец, - шепнул я и топнул ногой.
   Недоумение отразилось на ее лице, она сморщила нос, словно от  боли,  и
улыбнулась.  И  опять  она  показалась  мне  такой  беззащитной,  и  такая
потерянность была в ее взгляде и во всей ее тонкой фигуре, что я  не  смог
этого вынести. Меня охватила нежность, и я взял ее узкую  длинную  руку  в
свою.
   - Потом! - сказал я. - Не теперь. Мы ведь завтра увидимся, правда?



11

   Ночью я слышал, как Эзоп выходил из своего угла и рычал, я  слышал  это
сквозь сон; но мне как раз снилась охота, рычанье как будто было во сне, и
я не проснулся. Когда в два часа утра я вышел из сторожки, на  траве  были
следы человечьих ног; кто-то побывал  здесь,  подходил  сначала  к  одному
окну, потом к другому. Следы терялись у дороги.


   Она шагнула мне навстречу, лицо у нее горело, глаза сияли.
   - Вы ждали? - сказала она. - Я боялась, как бы вам не пришлось ждать.
   Я не ждал, она пришла первая.
   - Вы хорошо спали? - спросил я. Я почти не знал, что говорить.
   - Нет, какое там, я и не ложилась, - ответила она.  И  рассказала,  что
всю ночь она не спала, так и просидела на стуле с закрытыми  глазами.  Она
даже выходила из дому.
   - Кто-то был ночью возле моей сторожки, - сказал я.  -  Утром  я  видел
следы на траве.
   И она краснеет, она прямо посреди  дороги  берет  меня  за  руку  и  не
отвечает. Я смотрю на нее и спрашиваю:
   - Уж не вы ли?
   - Да, - ответила она и прижалась ко  мне,  -  да,  это  я.  Я  ведь  не
разбудила вас, я ступала тихо-тихо. Да, да, это я. Я еще разок побывала  с
вами рядом. Я вас люблю.



12

   Всякий день, всякий день я ее видел. Не стану отпираться,  я  был  рад,
да, я совсем потерял голову. Тому минуло уже два года; теперь я  думаю  об
этом только, когда самому захочется, все приключение  просто  забавляет  и
рассеивает меня. Что же до двух зеленых перьев, так  это  я  еще  объясню,
непременно объясню чуть позже.
   У нас было много условных местечек: у мельницы, на  дороге,  даже  и  у
меня в сторожке; она приходила, куда я ни скажу. "Здравствуй!"  -  кричала
она всегда первая, и я отвечал: "Здравствуй".
   - Ты нынче веселый, ты поешь, - говорит она, и глаза у нее сияют.
   - Да, я веселый, - отвечаю я. - У тебя на плече пятно, это пыль, видно,
ты перепачкалась по дороге; как  мне  хочется  поцеловать  это  пятно,  ну
позволь мне его поцеловать. Все твое мне так  дорого,  я  с  ума  по  тебе
схожу. Я не спал нынче ночью.
   И это правда, не одну ночь я провел без сна.
   Мы бредем рядышком по дороге.
   - Скажи, тебе нравится, как я себя веду? -  говорит  она.  -  Может,  я
чересчур много болтаю? Нет? Но ты сразу говори, если что  не  так.  Иногда
мне кажется, что это не может кончиться добром...
   - Что не кончится добром? - спрашиваю я.
   - Ну, у нас с тобой. Что это добром не кончается. Хочешь  верь,  хочешь
не верь, а вот мне сейчас холодно; у меня вся спина леденеет, только  я  к
тебе подойду. Это от счастья.
   - И я тоже холодею, только тебя увижу, - отвечаю я. -  Нет,  все  будет
хорошо. А пока давай я тебя похлопаю по спине, ты и согреешься.
   Она нехотя  уступает,  я  хлопаю  посильнее  шутки  ради,  я  хохочу  и
спрашиваю, согрелась ли она.
   - Ах, смилостись, перестань колотить меня по спине, - говорит она.
   Словечко-то какое! И как жалко она это сказала: смилостись.
   Мы пошли дальше вдоль дороги. Уж не гневаются ли на меня за мою  шутку?
- спросил я себя и подумал: поглядим.
   Я сказал:
   - Вот мне как раз вспомнилось. Однажды я  катался  на  санках  с  одной
молодой дамой, и она, сняла с себя белый шелковый платок и повязала мне на
шею. Вечером я  ей  сказал:  завтра  я  верну  вам  платок,  я  отдам  его
постирать. Нет, - отвечает она, - верните его теперь же, я так  и  сохраню
его, в точности так. И я отдал ей платок. Через три года я снова  встретил
ту молодую даму. А платок? - спросил я. Она  принесла  платок.  Он  так  и
лежал нестираный в бумаге, я сам видел.
   Эдварда быстро глянула на меня.
   - Да? И что же дальше?
   - Нет, дальше ничего не было, -  сказал  я.  -  Просто  это,  по-моему,
красивый поступок.
   Пауза.
   - А где она теперь?
   - За границей.
   Больше мы об этом не говорили. Но уже прощаясь, она сказала:
   - Ну, спокойной ночи. И не думай об этой даме, ладно? Я  ни  о  ком  не
думаю, только о тебе.
   Я поверил ей, я видел, что она говорит правду, и ничего-то  мне  больше
не нужно было, раз она думает только обо мне. Я нагнал ее.
   - Спасибо тебе, Эдварда, - сказал я. Сердце мое было переполнено,  и  я
прибавил: - Ты слишком хороша для меня, но спасибо тебе за то, что ты меня
не гонишь, бог наградит тебя, Эдварда. Я сам не знаю, что ты во мне нашла,
есть ведь столько других, куда достойней. Но зато  я  совсем  твой,  весь,
каждой жилкой и со всей своей бессмертной душою.  О  чем  ты?  У  тебя  на
глазах слезы.
   - Нет, нет, ничего, - ответила она. - Ты говоришь так непонятно...  что
бог наградит меня. Ты так говоришь, будто... Как я тебя люблю!
   Она  бросилась  мне  на  шею  тут  же  посреди  дороги  и  крепко  меня
поцеловала.
   Когда она ушла, я свернул в сторону и бросился в лес, чтоб побыть  один
на один со своей радостью. Потом я встревожился, побежал обратно к  дороге
- посмотреть, не видел ли меня кто. Но там никого не было.



13

   Летние ночи, и тихая вода, и нерушимая тишь леса. Ни вскрика, ни  шагов
на дороге, сердце мое словно полно темным вином.
   Мотыльки и мошкара неслышно залетают ко мне в окно, соблазнясь огнем  в
очаге и запахом жареной птицы. Они глухо стукаются  о  потолок,  жужжат  у
меня над ухом, так что по коже бегут мурашки, и усаживаются на  мою  белую
пороховницу. Я разглядываю их, они трепыхают крылышками и смотрят на  меня
- мотыльки, древоточицы и шелкопряды. Иные похожи на летающие фиалки.
   Я выхожу из сторожки и прислушиваюсь. Ничего, ни звука, все  спит.  Все
светлым-светло от насекомых, мириады шуршащих крыльев. Дальше,  на  опушке
собрались папоротники, и борец, и боярышник, я так люблю его мелкий  цвет.
Слава тебе, господи, за  каждый  кусточек  вереска,  который  ты  дал  мне
увидеть; они словно крошечные розы на обочине, и я плачу от любви  к  ним.
Где-то близко лесная гвоздика, я не вижу ее, я узнаю ее по запаху.
   А ночью вдруг распускаются большие белые цветы, венчики их открыты, они
дышат. И мохнатые сумеречницы садятся на них, и  они  дрожат.  Я  хожу  от
цветка к цветку, они словно пьяные, цветы пьяны любовью, и я вижу, как они
хмелеют.
   Легкий шаг, человечье дыханье, веселое "здравствуй".
   Я отвечаю,  и  бросаюсь  в  дорожную  пыль,  и  обнимаю  эти  колени  и
простенькую юбку.
   - Здравствуй, Эдварда! - говорю я снова, изнемогая от счастья.
   - Как ты меня любишь! - шепчет она.
   - Не знаю, как и благодарить тебя! - отвечаю я. - Ты моя, и я весь день
не нарадуюсь, и сердце мое не натешится, я все  думаю  о  тебе.  Ты  самая
прекрасная девушка на этой земле, и я  тебя  целовал.  Я,  бывает,  только
подумаю, что я тебя целовал, и даже краснею от радости.
   - Но почему ты сегодня так особенно любишь меня? - спрашивает она.
   По тысяче, по тысяче причин, и мне достаточно одной только мысли о ней,
одной только мысли.  Этот  ее  взгляд  из-под  бровей,  выгнутых  высокими
дугами, и эта темная, милая кожа!
   - Как же мне не любить  тебя!  -  говорю  я.  -  Да  я  каждое  деревце
благодарю за то, что ты бодра и здорова. Знаешь, как-то раз на  бале  одна
юная дама все сидела и не танцевала, и никто ее не приглашал. Я был с  ней
незнаком, но мне понравилось ее лицо, и я пригласил ее на танец. И что же?
Она покачала головой. "Фрекен не танцует?" - спросил  я.  "Представьте,  -
ответила она, - мой отец был так хорош  собой  и  мать  моя  была  писаная
красавица, и отец любил ее без памяти. А я родилась хромая".
   Эдварда посмотрела на меня.
   - Сядем, - сказала она.
   Мы сели посреди вереска.
   - Знаешь, что про тебя говорит одна моя подруга? - начала  она.  -  Она
говорит, что у тебя взгляд зверя и когда ты на нее глядишь, она  сходит  с
ума. Ты как будто до нее дотрагиваешься.
   Сердце мое дрожит от нестерпимой радости, не за себя, а за Эдварду, и я
думаю: мне нужна только  одна-единственная,  что-то  она  говорит  о  моем
взгляде?
   Я спросил:
   - Что ж это за подруга?
   - Этого я тебе не скажу, - ответила она. - Но она была с нами тогда,  у
сушилен.
   - А... - сказал я.
   И мы заговорили о другом.
   - Отец на этих  днях  собирается  в  Россию,  -  сказала  она,  -  и  я
отпраздную его отъезд. Ты был  на  Курхольмах?  Мы  возьмем  с  собой  две
корзины  с  вином,  дамы  с  пасторской  усадьбы  тоже  едут,   отец   уже
распорядился насчет вина. Только  ты  не  будешь  больше  глядеть  на  мою
подругу? Ведь правда? А то я ее не позову.
   И она вдруг умолкла и кинулась мне на шею, и стала смотреть на меня, не
отрываясь смотреть мне в лицо, и я  слышал,  как  она  дышит.  И  темными,
черными стали у нее глаза.
   Я резко поднялся и в смятенье только и мог выговорить:
   - А... твой отец едет в Россию?
   - Почему ты вдруг встал? - спросила она.
   -  Потому  что  уже  поздно,  Эдварда,  -  сказал  я.  -  Белые   цветы
закрываются, встает солнце, уже утро.
   Я проводил ее по лесу, я стоял и смотрел на нее, пока она  не  скрылась
из  виду;  далеко-далеко  она  обернулась,  и  до  меня  слабо   донеслось
"спокойной ночи!". И она исчезла.  В  ту  же  минуту  отворилась  дверь  у
кузнеца, человек в белой манишке вышел, огляделся, надвинул шляпу на лоб и
зашагал в сторону Сирилунна.
   У меня в ушах еще звенел голос Эдварды - "спокойной ночи!".



14

   Голова кругом идет от радости. Я разряжаю ружье, и немыслимое эхо летит
от горы к горе, несется над морем и ударяет  в  уши  бессонного  рулевого.
Чему я так радуюсь? Мысли, воспоминанью, лесному шуму, человеку? Я думаю о
ней, я закрываю глаза и стою тихо-тихо, и думаю о ней, я считаю минуты.
   Вот мне хочется пить, и я напиваюсь из  ручья;  вот  я  отсчитываю  сто
шагов туда и сто обратно; она что-то запаздывает.
   Не случилось ли чего? Прошел всего месяц, месяц срок  не  долгий;  нет,
ничего не случилось! Бог свидетель, месяц этот пролетел так быстро. А  вот
ночи иной раз выпадают долгие,  и  я  решаю  намочить  картуз  в  ручье  и
просушить его, чтоб как-нибудь скоротать время.
   Время я считал ночами. Бывало и так, что наступала ночь, а  Эдварда  не
приходила, однажды ее не было целых две ночи. Две ночи!  Но  нет,  ничего,
ничего не случилось, и мне подумалось,  что  никогда  уж  я  не  буду  так
счастлив.
   И разве я ошибся?
   - Ты слышишь, Эдварда, как неспокойно сегодня в лесу? Листы дрожат, шум
и возня на кочках. Что-то они там затевают... но я не о том, я не то хотел
тебе сказать. В горах поет птица, синичка просто. Она две  ночи  сидит  на
одном месте и все поет, все зовет своего дружка.  Слышишь,  как  заладила,
как заладила одно и то же!
   - Да, да, я слышу. Но отчего ты спрашиваешь?
   - Сам не знаю. Она две ночи тут сидит. Это  я  и  хотел  тебе  сказать,
больше ничего... Спасибо, спасибо, что  пришла,  любимая!  Я  ждал,  ждал,
может, ты сегодня придешь, а может, завтра. Я так обрадовался, когда  тебя
увидел.
   - И я ждала. Я все думаю о тебе. Я  собрала  и  спрятала  осколки  того
стакана, что ты тогда разбил. Помнишь? Отец сегодня уехал, мне нельзя было
прийти, надо было так много всего уложить, собрать его в дорогу. Я  знала,
что ты ходишь по лесу и ждешь, я укладывала его вещи и плакала.
   Но прошло ведь две ночи, подумал я, что же она в первую-то ночь делала?
И отчего в глазах ее нет уже той радости, что прежде?
   Прошел час. Синица в горах умолкла, лес  замер.  Нет,  нет,  ничего  не
случилось; все как прежде, она протянула мне руку на прощанье  и  смотрела
на меня с любовью.
   - Завтра? - сказал я.
   - Нет, завтра нет, - ответила она.
   Я не спросил почему.
   - Завтра ведь я устраиваю праздник, - сказала она  и  засмеялась.  -  Я
просто хотела сделать тебе сюрприз, но у тебя так  вытянулось  лицо,  что,
видно, лучше уж сказать сразу. Я хотела послать тебе записку.
   Как же у меня отлегло от сердца!
   Она кивнула мне и пошла было.
   - Еще только одно, - сказал я, не двигаясь с места. - Скажи мне,  когда
ты собрала и спрятала осколки стакана?
   - Когда собрала?
   - Ну да. Неделю назад, две недели?
   - Может, и две недели назад. И почему ты  спрашиваешь?  Нет,  уж  скажу
тебе правду, это было вчера.
   Вчера, вчера, не далее как  вчера  она  думала  обо  мне!  Значит,  все
хорошо.



15

   Мы разместились в двух  лодках.  Мы  пели  и  перекликались.  Курхольмы
лежали за островами, это довольно далеко,  и  мы  покуда  перекликались  с
лодки на лодку. Доктор оделся во все светлое, как наши дамы;  никогда  еще
не видывал я его таким  довольным,  -  то  он  все  молчал,  а  тут  вдруг
разговорился. Мне показалось даже, что он слегка подвыпил и  оттого  такой
веселый. Когда мы сошли на берег, он на минуту потребовал нашего  внимания
и попросил всех чувствовать себя как дома. Я  подумал:  ага,  стало  быть,
Эдварда избрала его хозяином.
   Дамам  он  выказывал  высшую  степень  учтивости.  С  Эдвардой  он  был
внимателен и приветлив, порой обращался с  ней  отечески  и,  как  не  раз
прежде, педантически ее наставлял. Стоило ей упомянуть дату,  сказать:  "Я
родилась в тридцать восьмом году", - как он спросил: "В  тысяча  восемьсот
тридцать восьмом, не так ли?" И  ответь  она:  "Нет,  в  тысяча  девятьсот
тридцать восьмом", - он бы нимало  не  смутился,  только  поправил  бы  ее
снова, да еще объяснил бы: "Этого не может быть".
   Когда  говорил  я,  он  слушал  вежливо  и  внимательно,  без   всякого
пренебрежения.
   Молодая девушка подошла ко мне и поздоровалась. Я не узнал ее, никак не
мог вспомнить, где же я ее видел; я, смешавшись, пробормотал что-то, и она
засмеялась. Оказалось, что это одна из дочерей пробста, мы были  вместе  у
сушилен, я еще приглашал ее к себе в сторожку. Мы немного поболтали.
   Проходит час или два. Я томлюсь, я пью все,  что  мне  ни  наливают,  я
накоротке со всеми, болтаю со всеми. Снова я допускаю промах за  промахом,
я не в  своей  тарелке,  теряюсь,  часто  не  нахожусь,  что  ответить  на
любезность; то я говорю невпопад,  а  то  не  могу  выдавить  ни  слова  и
мучаюсь. Поодаль, у большого камня, что служит нам столом, сидит доктор  и
жестикулирует.
   - Душа! Да что такое эта ваша душа? - говорит он. Тут вот дочь  пробста
обвинила его в  свободомыслии;  ну,  а  кто  сказал,  что  нельзя  мыслить
свободно? Скажем, иные представляют себе  ад,  как  некий  дом  глубоко  в
подземелье,  а  дьявола  столоначальником  или,   пуще,   прямо-таки   его
величеством. Ну так вот,  ему,  доктору,  хочется,  кстати,  рассказать  о
запрестольном образе в приходской  церкви:  Христос,  несколько  евреев  и
евреек, превращение воды в вино, превосходно. Но  у  Христа  на  голове  -
нимб. А что такое этот нимб? Золотой обруч с бочонка, и держится  на  трех
волосиках!
   Две дамы сокрушенно всплеснули руками. Но доктор вышел из  положения  и
добавил шутливо:
   - Не правда ли, звучит ужасно! Признаю, признаю. Но  если  повторять  и
повторять это про себя семь или восемь раз подряд  и  потом  еще  немножко
подумать, то уж и не так страшно покажется. Сударыни, окажите  мне  честь,
выпейте со мною!
   И он бросился на колени перед этими двумя дамами прямо в траву, а шляпу
не положил рядом, нет, но высоко поднял левой рукой и так и осушил стакан,
запрокинув голову. Я даже позавидовал такой ловкости и непременно выпил бы
с ним вместе, да просто не успел.
   Эдварда следила за ним глазами. Я сел с нею рядом, я сказал:
   - А в горелки сегодня играть будем?
   Она вздрогнула и поднялась:
   - Помни, нам нельзя говорить друг другу "ты", - шепнула она.
   Но я и не думал говорить ей "ты". Я снова отошел.
   Проходит еще час. Какой долгий день! Я бы давно уж уехал домой, будь  у
мен