о  спрашивал что-нибудь другое. Через пол-часа у меня в кармане
была  дюжина  сигар,  пять  книжек  журналов и  семь  или  восемь расписаний
железнодорожных поездов, но нигде -- ни малейшего  запаха кофе или  ветчины,
который мог бы навести на след.
     Раз какая-то леди, сидевшая у стола и игравшая во что-то вроде бирюлек,
посоветовала мне пойти в  чулан, которой она называла No 3.  Я вошел и запер
дверь, и чулан сразу осветился.  Я сел  на стул перед полочкой и стал ждать.
Сижу и думаю: "это--отдельный кабинет", но ни один лакей не  явился. Когда я
совсем  пропотел, то вышел оттуда. -- Получили вы,  что вам нужно?--спросила
она.
     -- Нет, м-ам,-- ответил я.
     -- Значит, с вас ничего не следует,-- говорит она.
     -- Благодарю вас, м-ам,-- говорю я и снова пускаюсь по следу.

     Вскоре  я решаю отбросить этикет. Я ловлю одного  из мальчиков  в синей
куртке  с  желтыми  пуговицами спереди,  и  он ведет меня в комнату, которую
называет  комнатой для завтрака. И первое, что мне попадается  на глаза, как
только  я вхожу,--это мальчик, стрелявший в Педро Джонсона. Он сидел один за
маленьким  столиком  и  ударял ложкой  по яйцу с таким видом,  точно  боялся
разбить его.
     Я  сажусь на  стул против него. Он принимает  оскорбленный вид и делает
движение, как будто хочет встать.
     -- Сидите смирно,  сынок! -- говорю  я.--  Вы  захвачены,  арестованы и
находитесь во власти техасских властей. Ударьте по  яйцу сильнее,  если  вам
нужно его  содержимое. Теперь  скажите: зачем вы стреляли в м-ра Джонсона  в
Бильдаде?
     -- Могу я осведомиться, кто вы такой? -- говорит он.
     -- Можете,-- говорю я,-- начинайте.
     -- Допустим, что  вы имеете право,-- говорит  малыш, не опуская глаз.--
Но что вы будете есть?  Человек,-- зовет он, подымая  палец,-- примите заказ
этого джентльмэна!
     --  Бифштекс!--говорю я,--  и  яичницу. Банку  персиков и кварту  кофе!
Этого, пожалуй, будет достаточно.

     Мы некоторое время разговариваем о разных разностях, затем он заявляет:
     --  Что  вы  намерены сделать по  поводу этой  стрельбы?  Я имел  право
стрелять в этого человека, -- говорит он.--Он называл  меня словами, которые
я  не мог оставить  без внимания,  а  затем ударил меня. У  него  тоже  было
оружие! Что же мне оставалось делать?
     -- Нам придется увезти вас обратно в Техас,--говорю я.
     -- Я охотно бы поехал туда,--  отвечает  мальчик,  усмехаясь,-- если бы
это  не было по такому делу. Мне нравится  тамошняя жизнь. Мне всегда, с тех
пор как я  себя помню,  хотелось скакать верхом, стрелять и жить на открытом
воздухе.
     -- Кто были эти толстяки с которыми вы ездили?-- спросил я.
     -- Мой отчим,-- говорит он,-- и его компаньоны по мексиканским рудникам
и земельным предприятиям,
     -- Я видел, как вы стреляли в Педро Джонсона,-- говорю я,-- я отобрал у
вас ваш маленький  револьвер. И  когда  отбирал, то заметил три  или  четыре
маленьких  шрама  рядом над вашей  правой бровью.  Вы  уже  раньше бывали  в
переделках, не правда ли? -- Эти шрамы у меня с тех пор, как я себя помню,--
говорит он,-- не знаю, отчего они.
     -- Были вы прежде в Техасе?--спрашиваю я.
     -- Я  этого  не  помню,--говорит он:--  когда  мы попали в прерии,  мне
показалось, что я там бывал. Думаю, что не бывал.
     -- Есть у вас мать?--говорю я.
     -- Она умерла пять лет назад,-- заявляет он.
     Пропускаю  большую часть того, что последовало.  Когда вернулся Лука, я
привел  к  нему  мальчика.  Лука был у Скеддера и  сказал все, что ему нужно
было. И,  повидимому, Скедер  сейчас же после  его ухода  поработал-таки  по
телефону.  Потому что через час  в наш отель явилась  одна из этих городских
ищеек, которые именуются детективами, и препроводил всю нашу компанию на так
называемый полицейский суд...
     Луку   обвиняли   в  покушении  на   похищение  несовершеннолетнего   и
потребовали объяснений.
     --  Этот  глупец,  ваша  честь.--  говорит Лука  судье,--  выстрелил  и
предумышленно  с предвзятым  намерением ранил одного  из  наиболее уважаемых
граждан  города  Бильдада в Техасе и  вследствие  этого  подлежит наказанию.
Настоящим я предъявляю иск и прошу у штата  Нью-Йорка выдачи вышеупомянутого
преступника. Я знаю, что это он сделал.
     --  Есть  у  вас  обычные в  таких  случаях и необходимые  документы от
губернатора вашего штата?--спрашивает судья.
     -- Мои обычные документы,--говорит Лука,-- были  взяты  у меня  в отеле
этими джентльмэнами, представителями закона и порядка  в  вашем городе.  Это
были два кольта сорок пятого калибра, которые я ношу девять лет. Если мне их
не вернут, то будет еще больше хлопот. О  Луке Семмерсе можете спросить кого
угодно в графстве  Мохада. Для того, что я делаю,  мне обычно  не  требуется
других документов.

     Я вижу, что у судьи совсем безумный вид. Поэтому я подымаюсь и говорю:
     --  Ваша честь,  вышеупомянутый ответчик, м-р  Лука  Семмерс  --  шериф
графства Мохада,  Техас, и самый лучший человек, когда-либо бросавший  лассо
или поддерживавший законы и  примечания к ним величайшего штата  в союзе. Но
он...
     Судья ударяет по столу деревянным молоточком и спрашивает, кто я такой.
     --  Бед Оклей,--говорю я,--  помощник  по  канцелярской части шерифской
канцелярии  графства Мохада, Техас, Я представляю собой законность,  а  Лука
Семмерс  -- порядок.  И если  ваша честь примет  меня на  десять  минут  для
частного  разговора,  я  объясню вам  все и покажу  справедливые  и законные
реквизиционные документы, которые держу в кармане.
     Судья слегка  улыбнулся  и сказал, что  согласен  поговорить  со мной в
своем  частном  кабинете. Там я рассказываю ему все дело  своими словами, и,
когда  мы выходим,  он  объявляет вердикт, согласно которому молодой человек
отдается в распоряжение техасских властей.
     Затем он вызывает по следующему делу.

     Пропуская многое из того,  что случилось по дороге домой, расскажу вам,
как кончилось дело в Бильдаде.
     Когда мы поместили пленника в шерифской канцелярии, я говорю Луке:
     -- Помнишь ты  своего двухлетнего мальчугана,  которого  у тебя украли,
когда началась суматоха?
     Лука  нахмурился и рассердился. Он не позволял никому говорить об  этом
деле и сам никогда не упоминал о нем.
     -- Приглядись,--говорю я.--Помнишь,  как он ковылял  как-то по террасе,
упал  на  пару  мексиканских шпор  и пробил  себе четыре дырочки  над правым
глазом?  Посмотри  на пленника,--говорю я,-- посмотри на его нос и на  форму
головы. Что, старый дурак, неужели ты не узнаешь собственного сына? -Я узнал
его,--говорю я,-- когда он продырявил мистера Джона на станции.
     Лука подходит ко мне, весь  дрожа.  Я никогда раньше не видел, чтобы он
так волновался.
     -- Бед,--говорил он.-- Я никогда, ни днем, ни ночью, с  тех пор как  он
был увезен,  не переставал думать о моем мальчике. Но я никогда не показывал
этого. Можем  ли мы удержать  его? Может  ли  он остаться здесь? Я сделаю из
него  самого  лучшего человека,  какой  когда-либо  опускал  ногу  в стремя.
Подожди минутку,-- говорит  он возбужденно и едва владея собой:-- у меня тут
что-то  есть  в  конторке.  Полагаю,  что  оно  еще имеет  законную силу,  я
рассматривал   его    тысячу   раз.    "Присуждение    ребенка",--   говорит
Лука,--"при-суж-дение ребенка". Мы можем удержать его на  этом основании, не
правда ли? Посмотрю, не найду ли я этого постановления.
     Лука   начинает   разрывать   содержимое   конторки   на   клочки.   --
Подожди,--говорю я,-- ты-- Порядок, но я--Законность. Тебе нечего искать эту
бумагу, Лука! Она находится в делах полицейского суда в Нью-Йорке. Я взял ее
с собой, потому что я -- управляющий канцелярией и знаю закон.
     -- Я  получил  мальчика  обратно,--  говорит  Лука:-- он снова  мой,  я
никогда не думал.
     -- Подожди минутку,-- говорю я.-- Надо, чтобы у нас царили законность и
порядок. Ты и  я должны  поддерживать  их в графстве  Мохада, согласно нашей
присяге  и  совести.  Мальчонка  стрелял  в  Педро  Джонсона,  в  одного  из
бильдадских выдающихся и...
     -- Чепуха!--говорит Лука.-- Это ничего не значит! Ведь этот Джонсон был
на половину мексиканец.


     О.Генри. Превращение Мартина Барней

     По  поводу  успокаивающего   злака,  столь  ценимого  сэром  Вальтером,
рассмотрим случай с Мартином Барней.
     Строилась железная дорога вдоль западного берега реки Гарлэм.
     Баржа-столовая Дениса Корригана, подрядчика, была привязана к дереву на
берегу. Двадцать два  ирландца работали здесь,  вытягивая из себя жилы. Один
человек, работавший  на барже  на кухне,  был  немец.  Всеми ими  командовал
жестокий Корриган, мучивший их,  как начальник команды каторжан.  Он  платил
так мало,  что у  большинства,  как бы  усердно  они ни работали, оставалось
очень немного за  покрытием расходов на еду и  табак. Многие  были у  него в
долгу.  Корриган  всех  кормил  на  барже  и  кормил  хорошо,  так  как  еда
возвращалась ему в виде работы.
     Мартин  Барней отставал  больше  всех. Это был  маленький  человечек  с
мускулистыми  руками и ногами, с  седовато-рыженькой маленькой бородкой.  Он
был  слишком  жидок  для  этой  работы,  которая поглотила  бы  силу паровой
черпалки. Работа была тяжелая. Кроме того,  вдоль  берега реки  стоял гул от
москитов.   Как  ребенок  в  темной   комнате  обращает  взгляд  на  бледный
успокоительный свет в окне, так и труженики эти следили за  солнцем, которое
дарило им час менее  горький, чем все остальные. Поужинав после  заката, они
сбивались  в кучку  на  берегу реки и прогоняли  жужжащие и  кружащиеся стаи
москитов едким  дымом двадцати  трех трубок. В таком союзе против врага, они
извлекали в этот час несколько хорошо прокопченных капель чаши радости.

     С  каждой неделей  Барней должал все больше. Корриган  держал на  барже
небольшое количество  товаров,  которые он  продавал  рабочим без убытка для
себя. Барней был  хорошим потребителем  по  табачной части. Мешочек  табаку,
когда  он  шел  утром  на  работу,  другой, когда  возвращался вечером,--так
ежедневно увеличивался его долг. Барней был настоящим курильщиком; однакоже,
неправда, что  он  ел с  трубкой  во  рту, как о нем рассказывают. Маленький
человечек не жаловался. Было много еды,  много табаку, и был тиран, которого
можно было ругать. Так почему же ему, ирландцу, не быть довольным?

     Как-то  утром,  идя  вместе  с другими  на  работу,  он  остановился  у
соснового прилавка за обычным мешочком табаку.
     -- Нет  больше  для  вас! --  сказал Корриган:-- ваш  счет  закрыт.  Вы
лишаетесь кредита. Нет, даже табаку не получите. Не  даю табаку в долг. Если
хотите работать и есть  -- хорошо, но курение ваше пошло к чорту. Последуйте
моему совету: поищите другую работу.
     -  У  меня  нет  табаку,  чтобы курить  сегодня, м-р Корриган,-- сказал
Барней, не вполне понимая, как подобная вещь могла с ним случиться.
     -- Заработайте сначала,-- сказал Корриган,-- затем покупайте.

     Барней остался; он  не  знал другого  дела. Сначала  он не отдавал себа
отчета,  что  табак для него -- отец и мать, духовник и возлюбленная, жена и
ребенок.
     В  течение  трех  дней  ему  удавалось  наполнять  трубку  из  мешочков
товарищей, но затем  все  они  перестали допускать его к  своим кисетам. Они
грубо, но по -  дружески сказали ему, что из всех  вещей в мире скорее всего
надо поделиться табаком с тем, кто  хочет курить, но прибавили при этом, что
заимствование из запаса товарища в большей мере, чем того требует  временная
необходимость,  сопряжено  с  большой опасностью для  дружбы. Тогда  в  душе
Барнея стало мрачно, как в колодце.
     Посасывая  остов  своей  замершей,трубки,  он, ковыляя,  исполнял  свои
обязанности,  толкая тачку  с камнями  и  грязью и чувствуя на себе  впервые
проклятие  Адама. Другие  люди, лишенные одного удовольствия,  прибегли бы к
другим наслаждениям, но у Барнея в жизни было  только  два развлечения. Одно
-- его трубка, другое --  экстатическая  надежда,  что на том свете не будут
строить железную дорогу.
     В  обед  он  предоставлял другим  спешить  на  баржу, а  сам,  став  на
четвереньки,  яростно ползал по земле, где  сидели товарищи,  стараясь найти
упавшие крошки табаку.  Раз  он  спустился  вниз, к реке, и  наполнил трубку
сухими листьями ивы. При первой же затяжке он плюнул по  направлению к барже
и произнес  по  адресу Корригана самое  отборное  проклятие, которое  только
знал, начиная  с первых на  земле  Корриганов  и кончая Корриганами, которые
услышат трубу архангела Гавриила.
     Он начинал  ненавидеть Корригана  всеми своими  расшатанными нервами  и
душой. Ему смутно рисовалось даже убийство. Пять дней  он не пробовал табаку
-- он, куривший  ранее целый  день  и считавший плохо  проведенной ту  ночь,
когда не просыпался, чтобы выкурить одну или две трубки под одеялом.

     Однажды  у барки остановился  человек, сообщивший,  что  можно получить
работу в  Бронкс-Парке,  где  требовалось  большое  количество  рабочих  для
производства каких - то улучшений. После обеда Барней ушел на тридцать ярдов
вниз по  берегу реки, подальше  от сводившего его с ума запаха чужих трубок.
Он присел на камень, подумывая о том, чтобы отправиться в Бронкс, Там он, по
крайней мере, заработает на  табак! Но что, если  по книгам окажется, что он
должен Корригану? Труд каждого  человека стоит  его содержания. Но  ему было
неприятно уйти, не сведя счетов с жестоким вымогателем, лишившим его трубки.
Был ли какой-нибудь способ сделать это?

     Мягко ступая  между  глыбами земли,  подошел  Тони, человек из  племени
готов,  работавший  на кухне.  Он оскалил  зубы,  подойдя  к  Барнею, а этот
несчастный  человек,  полный  расовой  враждебности и презиравший учтивость,
зарычал на него.
     -- Что тебе надо, Даго?
     У Тони тоже была своя неприятность -- и проект заговора.
     Он тоже ненавидел Корригана и радовался, когда замечал это в других.
     -- Как вам  нравится м-р Корриган? --  спросил  он.--  Считаете  вы его
хорошим человеком?
     --  К  чорту  его,-- сказал Барней.-- Чтобы его  печень превратилась  в
воду,  чтобы  кости его треснули  от холода  в  сердце! Пусть собачий  укроп
вырастет над могилами его  предков! Пусть  внуки его детей родятся без глаз!
Пусть  виски превратится  во  рту  его в кислое молоко!  И, когда он чихает,
пусть подошвы  его  ног  покрываются волдырями! Пусть от  дыма трубки у него
слезятся  глаза, пусть слезы его падут на траву, которую  едят его коровы, и
отравят масло, которым он мажет хлеб!

     Хотя Тони и не понял всех красот этих образов, он вывел заключение, что
слова Барнея по своему содержанию достаточно антикорриганны, поэтому он  сел
рядом с Барнеем на камень и с  доверчивостью товарища-заговорщика открыл ему
свой план.
     Замысел  его был очень прост. Каждый день,  после обеда, Корриган  имел
привычку спать около часу на своей койке, и в это время повар и его помощник
Тони обязаны были уходить с барки, чтобы никакой шум не тревожил самодержца.
Повар обычно на этот час отправлялся гулять.

     План Тони был таков: когда Корриган заснет, он (Тони) и Барней подрежут
канаты,  которыми барка привязана  к  берегу;  у Тони  не  хватало храбрости
одному сделать это. Оторвавшись от берега, неуклюжая барка попадет в быстрое
течение и, наверно, перевернется, наскочив на камень ниже по реке.
     -- Пойдем и  сделаем это,-- сказал Барней. -- Если спина  твоя болит от
ударов, им нанесенных,  так же, как мой желудок от отсутствия  табаку, мы не
должны терять время.
     --  Хорошо,-- сказал Тони,-- но лучше  подождать еще десять минут: надо
дать Корригану время хорошенько уснуть.

     Они ждали,  сидя на  камне.  Остальных землекопов не  было  видно.  Они
работали за поворотом дороги. Все было бы хорошо,--хотя, может  быть, не для
Корригана!   --  если  бы   Тони  не   вздумалось  обставить  свой   заговор
соответствующими аксессуарами. Драматизм был  у него в крови, и, может быть,
он чисто интуитивно угадывал, чем, соответственно требованиям  сцены, должны
сопровождаться преступные  махинации.  Он  вытащил  из  - за  ворота рубашки
длинную, черную, прекрасную, ядовитую сигару и вручил ее Барнею.
     -- Хотите покурить, пока мы дожидаемся? -- спросил он.
     Барней схватил сигару и откусил конец ее так. как террьер кусает крысу.
Он приложил  ее к губам, как давно утраченную возлюбленную. Когда пошел дым,
он  долго и  глубоко  вздохнул, и щетина его рыжеватых усов обвилась  вокруг
сигары, как  когти орла.  Медленно  стала пропадать краснота  на белках  его
глаз. Он мечтательно направил взгляды на холмы за  рекой, а минуты приходили
и уходили.
     -- Теперь пора  итти,--  сказал  Тони:-- этот проклятый Корриган  скоро
будет в реке.

     Барней, хрюкнув, пробудился  от  транса. Он повернул голову и посмотрел
на своего  сообщника  с удивленным, огорченным и  строгим видом.  Он  частью
вынул сигару изо рта и немедленно снова втянул ее, с любовью пожевал ее раза
два и, энергично затягиваясь, заговорил углами рта:
     --  Что такое, подлый  ты  язычник?!  Какие  такие у тебя  затеи против
просвещенных рас? Мерзкий подстрекатель, уж не хочешь ли ты вовлечь  Мартина
Барней в грязные проделки, подходящие только  для подлого Даго? Не хочешь ли
ты убить  своего благодетеля, доброго человека, дающего тебе пищу  и работу?
Вот тебе, красномордый убийца!
     Поток  негодования  Барнея повлек за  собою и  физическое  воздействие.
Носком сапога он сбросил подрезывателя каната с камня.

     Тони  вскочил и  убежал. Свою месть он снова причислял к разряду вещей,
которые могли бы быть.  Миновав  барку, он бежал все дальше и  дальше, боясь
остановиться.
     С облегченным  сердцем наблюдал Барней за исчезновением своего  бывшего
сообщника. Затем он ушел по направлению к Бронксу.
     За ним потянулся  след отвратительного дыма, умиротворившего его сердце
и заставившего птиц улететь с дороги и спрятаться в глубине леса.


     О.Генри. Калиф и хам

     Безусловно, нет более интересного препровождения времени, как вращаться
инкогнито среди людей богатых и с высоким положением.
     Где, как не в этих кругах, можно наблюдать жизнь в ее примитивном сыром
виде, не скованную условностями, связывающими обитателей более низких сфер.
     Был некий багдадский калиф,  имевший привычку ходить среди людей бедных
и низкого положения и удовольствия ради выслушивать их  сказки и истории. Не
странно ли,  что  люди  скромные и  бедные не воспользовались радостями, что
могли бы узнать, одевшись в шелка и брильянты и разыгрывая  калифа в местах,
посещаемых высшим светом?
     Был челрвек, увидевший возможность такого подражания Гаруну-аль-Рашиду.
Звали его  Корни Бранниган, и был он ломовым извозчиком  импортной  фирмы на
Канал-Стрит.  Если вы  прочтете далее, то  узнаете, как он превратил верхний
Бродуэй в Багдад и узнал о самом себе нечто, чего не знал раньше.
     Многие назвали  бы  Корни снобом, предпочтительно по  телефону! Главным
интересом его жизни, его любимым удовольствием  и  единственным развлечением
после рабочего дня было -- противопоставить себя элегантным и богатым людям.
Ведь у него не было надежды войти в их круг.

     Каждый вечер, распрягши  лошадь и пообедав  в закусочной, где  быстрота
услужения была специальностью,
     Корни  одевался  в  вечерний костюм, такой  же корректный,  какой можно
встретить только  в вестибюле  отелей. Затем  он отправлялся  по  сверкающей
восхитительной дороге, посвященной Теспису, Таис и Бахусу.
     Некоторое  время он  бродил  по  передним  шикарных  отелей с  чувством
полного удовлетворения.
     Красивые женщины, воркующие, как голубки, но украшенные перьями райских
птиц,  проходя,  задевали  его  своими  платьями.  Их  сопровождали  изящные
кавалеры,  галантные  и  услужливые.  А сердце  Корни колотилось, как у сэра
Ланцелота, потому что зеркало го