ирь и Афганистан;
одна  нога у  меня была отморожена,  а на другой был пузырь от ожога песками
пустыни.  Я  чувствовал себя довольно  скверно,  неся обязанности патруля от
Северного  полюса  до  крайней  точки  Патагонии,  и  в  придачу неправильно
считаясь евреем. Так вот,  я  проходил мимо цирка.  Дорога была  темная, как
деготь. Вдруг слышу, кто-то кричит: "Это ты, Майкоб?"
     Прислонившись   к   стене,   спрятанный  между   старых  ящиков  из-под
мануфактуры, стоял  император  Нерон в тоге, обернутой вокруг ног,  и  курил
длинную черную сигару.
     "--Хочешь сигару, Майкоб?* сказал он.
     "--Это  зелье  не для  меня,--говорю  я.--Ни трубка,  ни  сигара! Какая
польза от курения, если нет и тени возможности убить себя этим?"
     "-- Правильно, Майкоб Адер, мой постоянный жид,-- сказал император,--ты
всегда  путешествуешь. Верно, что  опасность,  а также и  запрещение придают
вкус нашим удовольствиям". "--  Почему  же,--говорю я,--вы  курите  ночью  в
темных  местах,  и вас  не  сопровождает  хотя  бы  центурион  в гражданском
платье?"
     "--   Слышал  ты   когда-нибудь,   Майкоб,--  говорит  император,--   о
предопределении?"
     "--  Я больше  знаю о  нашем хождении,--  ответил  я,-- это вам  хорошо
известно". --  Это говорит  мой  друг  Нерон,--  учение  новой секты  людей,
которых зовут христиане;  они  ответственны за то, что  я  курю по  ночам  в
потемках в разных  дырах и углах". "Тогда я сажусь, снимаю пару сапог  и тру
отмороженную ногу, а император рассказывает мне. Повидимому, с тех пор,  как
я  раньше   проходил  по  этой   дороге,  император  потребовал  развода   у
императрицы,  а   миссис  Поппея,  знаменитая  лэди,  была  приглашена,  без
рекомендаций, во дворец.
     В один  день,--  говорит  император,--  она вешает  чистые  занавесы во
дворце  и  записывается   в  противотабачный  кружок.  И  когда  я  чувствую
потребность покурить,  я  должен  прокрадываться  в потемках  к кучам  этого
хлама".
     "И так мы продолжали сидеть, император и я, и я рассказывал ему  о моих
странствиях. И когда утверждают, что император был поджигателем,  то лгут. В
эту  ночь начался пожар, который уничтожил Рим. По моему мнению,  он начался
от окурка сигары, который император бросил между ящиками.  Ложь также и  то,
что он в  это время играл на скрипке.  Он шесть дней делал все возможное для
того, чтобы остановить пожар, сэр".
     Теперь  я  обнаружил новый  запах у мистера Майкоба Адера.  Я обонял не
мирру, не бальзам или иссоп. Нет,-- эманация  была запахом скверного виски и
-- что  было еще хуже! -- душком комедии того  сорта, какую мелкие  юмористы
публикуют,  одевая  серьезную  и почтенную  сущность  легенды  и  истории  в
вульгарную мещанскую ветошь, сходящую за некоторый род остроумия.
     Я  мог  переносить  Майкоба Адера, как самозванца,  выдающего  себя  за
тысячадевятисотлетнего   старика  и  играющего   свою   роль   с   приличием
респектабельного  умопомешательства. Но в роли шутника, понижающего ценность
своей  замечательной   истории  легкомыслием   водевилиста,   его   значение
уменьшалось.

     Вдруг, как бы угадав мои мысли, он переменил тон.
     --  Простите, меня,  сэр,--захныкал  он:-- у  меня  иногда  путается  в
голове; я очень стар и не могу все запомнить...
     Я  понимал, что он прав, и  что мне не следует пытаться примирить его с
римской  историей;  поэтому  я  начал  расспрашивать  его  о других  древних
личностях, с которыми он был близок в своих странствованиях.
     Над моей конторкой висела гравюра, изображавшая рафаэлевских херувимов.
Еще  можно было различить их формы, хотя пыль причудливыми пятнами  изменяла
их контуры.
     -- Вы называете их херувимами,-- прокудахтал старик,-- вы представляете
их себе с крыльями,  в виде детей. А есть еще другой херувимчик, на ногах, с
луком и стрелами, которого  вы зовете  "Купидон". Я  знаю, где их нашли.  Их
пра-пра-прадед был козел. Как редактор, сэр, вы, вероятно, знаете, где стоял
Соломонов храм.

     Мне казалось, что в... в Персии. Впрочем, я не знал наверно.
     --  Ни  в  истории,  ни  в  библии  не сказано,  где  он стоял.  Первые
изображения  херувимов  и купидонов были высечены  на его стенах и колоннах.
Два  самых  больших,   сэр,  находились  в  самой   священной  части  храма,
поддерживая  балдахин над ковчегом, Но вместо  крыльев, у них  были  рога, а
лица были козлиные. Внутри и вокруг храма насчитывалось десять тысяч козлов.
Ваши  херувимы  были  козлами во времена  Соломона,  но  живописцы  ошибочно
переделывали  рога в крылья. "Я также очень хорошо знал  Тамерлана,  хромого
Тимура.  Это  был небольшой человечек,  не  крупнее  вас, с  волосами  цвета
янтарного  чубука у трубки. Он похоронен в Самарканде. Я был  на  похоронах,
сэр. О, в гробу это был прекрасно сложенный человек, длиною в шесть футов, с
черными  баками. "Я помню также,  как в  Африке  бросали репами в императора
Веспасиана.
     Я исходил весь свет, сэр, без малейшего  намека на отдых. Так  мне было
приказано! Я видел разрушение  Иерусалима  и гибель Помпеи при извержении. Я
был на коронации Карла Великого и  на линчевании Жанны д'Арк... И куда бы  я
ни  пошел,  везде начинались бури и революции,  эпидемии и  пожары. Так было
приказано.  Вы слышали  о Вечном Жиде? Все верно, за исключением того, что я
еврей. Но история лжет, как я уже говорил вам. Уверены ли вы, сэр, что у вас
нет капельки виски?  Вы хорошо  знаете,  что мне предстоит  еще  много  миль
дороги".
     -- У  меня нет  никакого виски,-- сказал я,--  и, извините, я собираюсь
ужинать. Этот древний бездельник становился сущим  наказанием.  Он вытряхнул
затхлые испарения из своей древней одежды, опрокинул чернильницу и продолжал
нести свою нестерпимую околесицу.
     -- Я не обращал бы на это внимания,--жаловался он,-- если бы не работа,
которую я  должен исполнять в страстную пятницу. Вы,  сэр,  конечно, знаете,
про Понтия  Пилата. Когда  он покончил с  собой,  тело его  было выброшено в
озеро  на  Альпийских  горах.  Теперь  послушайте,  какую  работу  я  должен
исполнять  каждую  страстную пятницу.  Старый дьявол  спускается  в  озеро и
вытаскивает Пилата, а вода кипит и брыжзет, как в кипятильном котле.  Старый
дьявол сажает тело на трон на скалах, и тут-то начинается мое дело.
     О,  сэр, вы пожалели бы  меня! Помолились  бы за  Вечного Жида, который
никогда не был жидом, если бы видали весь ужас  того, что я должен делать. Я
должен принести чашу с водой и  стоять  перед ним  на коленях, пока  он моет
руки. Заявляю  вам, что Понтий Пилат -- человек,  умерший двести  лет назад,
вытащенный вместе  с покрывающей его  тиной, без глаз  и с рыбами, вьющимися
внутри  его, и с разлагающимся  телом, сидит на  троне, сэр, и моет  руки  в
чаше, которую я держу пред ним каждую страстную пятницу. Так было приказано!

     Ясно, что сюжет далеко  вышел из рамок  столбца  местных происшествий в
"Трубе". Может быть, здесь бы нашел работу врач по душевным  болезням или же
человек,  который  вербует  членов в общество  трезвости,  но  с  меня  было
достаточно: я встал и повторил, что должен уйти.
     При этих словах он схватил меня за сюртук, заползал по конторке и снова
разразился  безутешными  рыданиями. "В  чем  бы  ни заключалось  его горе,--
подумал я,-- оно должно быть искренним".
     -- Ну, м-р Адер,--сказал я успокаивающим тоном:-- в чем же дело?
     Он ответил прерывающимся голосом, сквозь мучительные рыдания:
     -- Потому  только, что  я  не хотел дать  бедному Христу  отдохнуть  на
ступенях.

     На его галлюцинацию, повидимому, не могло быть разумного ответа, однако
действие ее на  него вряд  ли заслуживало презрения. Но, не зная ничего, что
могло  бы облегчить страдания старца, я  снова  сказал, что  обоим  нам надо
уходить из конторы.
     Послушавшись,  он  поднялся наконец с  моей  конторки и  позволил  мне,
полуприподняв, поставить его  на  пол.  Исступление  горя  лишило его языка;
свежесть  слез отмочила кору горя. Память умерла в нем, по крайней мере,  ее
связная часть. -- Я сделал это, -- бормотал он, когда я вел его к двери,-- я
-- сапожник из Иерусалима. Я вывел его  на тротуар и при более сильном свете
увидел, что  лицо его  иссушено, морщинисто и  искажено печалью, которая  не
могла быть результатом  одной лишь жизни. И вдруг в темном небе мы  услышали
резкий крик каких-то  больших  пролетающих птиц. Мой Вечный Жид поднял руку,
наклонив при этом голову в сторону.
     -- Семь Свистунов,--сказал он, как бы представляя давнишних друзей.
     -- Дикие гуси,--ответил я, но  признаюсь, что определить их  число было
выше моих сил.
     --  Они всюду следуют за мной,--сказал он.--Так было приказано! То, что
вы  слышите,--души семи евреев, помогавших при  распятии. Иногда они  бывают
куликами, иногда гусями, но вы всегда увидите их летящими туда, куда я иду.
     Я  стоял, не  зная,  как  распрощаться.  Я  посмотрел  вниз  по  улице,
переступил с ноги  на  ногу,  снова оглянулся и почувствовал, что волосы мои
становятся  дыбом. Старик  пропал. Вскоре волосы  мои  опустились,--я смутно
видел,  как  он удалялся з  потемках. Но  шел он  так  быстро  и  беззвучно,
походкой настолько не соответствующей его возрасту, что спокойствие мое было
не совсем восстановлено, хотя я  и не  знал,  почему. В тот вечер я  был так
безрассуден, что снял со своих скромных полок несколько покрытых пылью книг.
Я тщетно искал "Hermippus Redivvus", и "Salathiel", и  "Pepis Collection". А
затем в книге,  озаглавленной "Гражданин Мира", и  в другой, вышедшей двести
лет назад, я напал на то, что искал.
     Майкоб Адер,  действительно,  посетил  Париж  в  1643 году  и рассказал
"Турецкому  Шпиону"  необыкновенную  историю. Он  претендовал на то,  что он
Вечный Жид, и что...
     Тут я заснул, так  как мои редакторские обязанности в этот день были не
легки.

     Судья Хувер был кандидатом "Трубы" в члены  конгресса. Имея  надобность
переговорить с ним, я зашел к нему рано на следующий день. Мы пошли вместе в
город по маленькой уличке, которой я не знал.
     -- Слыхали вы когда-нибудь о Майкобе Адере?-- спросил я его, улыбаясь.
     --  Да,  конечно,--  ответил  судья:--  кстати,  это  напомнило  мне  о
башмаках, находящихся у него в починке. Вот его лавчонка!

     Судья Хувер  зашел в грязную маленькую лавчонку. Я посмотрел на вывеску
и  увидел  на  ней надпись:  "Майк  О'Бадер,  сапожный и  башмачный мастер".
Несколько диких гусей с резким криком пролетело в вышине. Я  почесал за ухом
и нахмурился, а затем вошел в лавку.
     Мой  Вечный  Жид сидел  на  табурете и  тачал подметки. Он  был вымочен
росой, запачкан травой, нечесан  и жалок, и на  лице  его все еще  виднелась
необъяснимая горесть, проблематичная печаль и эзотерическая скорбь, которая,
казалось, могла быть написана только пером веков.
     Судья Хувер  вежливо  спросил о своих ботинках. Старый сапожник  поднял
глаза и  отвечал  довольно здраво. Он  несколько дней  был болен, сказал он.
Завтра ботинки будут  готовы.  Он  посмотрел на меня, и  я  заметил,  что не
оставил следа в его памяти. Мы вышли и направились своей дорогой.
     -- У  старого Майка,--сказал кандидат,-- опять  был припадок  запоя. Он
регулярно каждый месяц напивается до бесчувствия, но он хороший сапожник.
     -- его история?--спросил я.
     -- Виски,--коротко ответил судья Хувер. -- Это объясняет все.
     Я смолчал, но  не удовольствовался этим объяснением. Когда представился
случай, я спросил о нем старика Селлерса, который жил у меня на хлебах.
     -- Майк О'Бадер уже  шил  башмаки в Монтополисе,  когда я приехал  сюда
пятнадцать лет  назад. Я догадываюсь, что горе его от виски. Раз  в месяц он
сбивается с пути и остается в  таком  виде  неделю. Он воображает,  что  был
еврейским разносчиком и всем об этом рассказывает. Никто не хочет его больше
слушать.  Когда же  трезв -- он  не  дурак. У него  много книг в комнатке за
лавкой, и он читает их.  Я  думаю, что  все  его горе в виски.  Но  я не был
удовлетворен. Мой Вечный Жид все еще не был верно сконструирован для меня. Я
нахожу, что  женщинам  не  следует выдавать монополию  на все  любопытство в
мире. И когда самый старый обитатель Монтополиса (на девяносто двадцаток лет
моложе  Майкоба  Адера)  зашел  ко мне  по  газетному  делу,  я направил его
непрерывную  струю  воспоминаний  в сторону  неразгаданного башмачника. Дядя
Эбнер  был  всеобщей  историей  Монтополиса,  переплетенной  в коленкор.  --
О'Бадер,--задребезжал  он,--явился  сюда  в  69  году. Он был первым здешним
сапожником. Его теперь считают временно помешанным. Но он никому  не вредит.
Я думаю,  что пьянство повлияло на его мозг. Скверная  штука -- пьянство.  Я
очень старый человек, сэр, и никогда не видел добра от пьянства.
     --  Не  было  ли  у  Майка  О'Бадера какой-нибудь  горестной потери или
несчастия? -- спросил я.
     -- Подождите. Тридцать  лет назад было что-то в этом роде.  Монтополис,
сэр, в то время был очень строгим городом. У Майка О'Бадера тогда была дочь,
очень красивая  девушка.  Она  была слишком веселого нрава для  Монтополиса,
поэтому в  один прекрасный день она  ушла в другой город, вернее, сбежала  с
цирком. Через два года она вернулась навестить Майка, разодетая, в кольцах и
драгоценностях. Он  не хотел ее знать,  и она временно  поселилась  где-то в
городе. Думаю, что мужчины ничего бы на это не возразили, но женщины взялись
за то, чтобы мужчины выселили девушку.
     И вот однажды ночью решили выгнать ее. Толпа  мужчин и женщин выставила
ее  из  дома и  погналась  за ней  с палками и камнями.  Она побежала к дому
своего отца и  умоляла о помощи. Майк отворил, но когда увидел,  кто это, то
ударом кулака бросил ее на землю захлопнул дверь.
     Толпа продолжала травить ее, пока она не выбежала совсем за город. А на
следующий день ее нашли утопившейся в пруду у Хенторовской мельницы.

     Я откинулся  на  спинку моего  невертящегося винтового стула  и,  точно
мандарин, ласково кивнул головой моему горшочку с клейстером.
     --  Когда  у  Майка запой,-- продолжал дядя  Эбнер, разболтавшись,-- он
воображает себя Вечным Жидом.
     -- Он и есть Вечный Жид,-- сказал я, продолжая кивать головой.


     О.Генри. Коварство Харгрэвса

     Когда  майор  Пендельтон  Тальбот  и  его  дочь,  мисс  Лидия  Тальбот,
переселились  на жительство в Вашингтон, то избрали  своим  местопребыванием
меблированный дом,  удаленный на пятьдесят  ярдов от  одной из  самых  тихих
авеню. Это  было  старомодное  кирпичное здание  с  портиком, поддерживаемым
высокими белыми колоннами. Двор был  затенен стройными  акациями и вязами, а
катальпа во время цветения  засыпала траву дождем розово-белых  цветов. Ряды
высоких буксовых кустов окаймляли решетку и дорожки. Тальботам нравился этот
южный стиль дома и вид местности. В этом приятном частном меблированном доме
они  наняли  комнаты,  в  число  которых  входил  кабинет  майора  Тальбота,
заканчивавшего  последние главы  своей  книги  "Анекдоты  и воспоминания  об
Алабамской армии, суде и адвокатуре".
     Майор Тальбот был представителем старого-старого  Юга. Настоящее  время
имело  мало  интереса или  достоинств в его глазах.  Мысли  его  жили в  том
периоде  до  гражданской  войны,   когда  Тальботы  владели  тысячами  акров
прекрасной земли для хлопка и рабами для возделывания ее; тогда их фамильный
дом с королевским гостеприимством открывал свои двери гостям  и аристократии
Юга.  Из этого периода он сохранил всю  свою гордость и строгость в вопросах
чести, старинную  и  церемонную вежливость и  -- подумайте! --  гардероб. За
последние пятьдесят лет, наверное, нельзя было сшить такую одежду. Майор был
высокого   роста,   но,   когда   он  делал   то  удивительное   архаическое
коленопреклонение,  которое  называл поклоном, фалды его  сюртука  подметали
пол.  Это  одеяние поразило  даже  Вашингтон,  который  давно  уже  перестал
смущаться камзолами и широкополыми ь шляпами членов конгресса с Юга. Один из
жильцов  дома  назвал  его  сюртук Father  Hubbard, и,  действительно, был с
короткой талией и широк в подоле.

     Но, несмотря  на  странную  одежду,  на  громадную  площадь  груди  его
гофрированной  рубашки, на узкий черный галстук ленточкой с вечно съезжающим
на бок бантом, -- в избранном меблированном доме м-с Вердемэн майора любили,
хоть и  посмеивались  над ним немного. Молодые департаментские  клерки часто
"заводили"  его, как они говорили, т.-е. наводили на  тему, наиболее дорогую
ему: история и традиции его любимого южного края.

     В  течение  разговора  он  часто   приводил  цитаты   ио  "Анекдотов  и
воспоминаний". Но клерки очень осторожно скрывали свои побуждения,  так как,
несмотря на свои  шестьдесятвосемь лет, майор  мог привести в замешательство
самого смелого из них упорным взглядом своих проницательных серых глаз.

     Мисс Лидия была толстенькая старая дева 35 лет, с гладко  причесанными,
крепко закрученными волосами, которые ее старили.
     Она тоже была старомодной, но довоенная слава не излучалась от нее так,
как от майора. Она отличалась бережливостью и здравым смыслом, распоряжалась
финансами  семьи и  встречала всех приходящих  со  счетами, Майор смотрел на
счета  за  стол  и  стирку,  как  на  презренные жизненные  неудобства.  Они
продолжали поступать так часто  и  так упорно! Майору хотелось знать: почему
их нельзя собрать воедино и заплатить  сразу в подходящее время,---например,
когда "Анекдоты и воспоминания" будут напечатаны, и деньги  за них получены?
Мисс Лидия в  таких  случаях  спокойно продолжала шить и говорила: "Мы будем
платить  попрежнему, пока хватит денег, а затем,  может быть, им и  придется
ждать уплаты сразу".

     Большинство  столовников м-с  Вердемэн  отсутствовали  в  течение  дня,
потому что все они  были или  департаментские клерки,  или деловые люди,  но
один  из них бывал дома  очень много  -- с утра  до вечера. Это был  молодой
человек, по имени Генри Хопкинс  Харгрэвс, -- все в доме называли его полным
именем, -- служивший в одном из  популярных водевильных театров. Водевиль за
несколько  лет поднялся  до  почтенного  уровня,  а  м-р Харгрэвс был  таким
скромным и  воспитанным человеком,  что  мс Вердемэн не находила  возражений
против внесения его в список своих пансионеров.

     В  театре  Харгрэвс  был  известен,  как имитатор  разных диалектов,  с
большим репертуаром немецких, ирландских, шведских и негритянских рассказов.
Но м-р Харгрэвс был честолюбив  и  часто говорил о своем  страстном  желании
выступить в настоящей комедии.

     Молодой человек, повидимому, очень  полюбил майора  Тальбота.  Когда бы
этот  джентльмэн  ни  начинал  делиться  своими  воспоминаниями  об  Юге или
повторять  некоторые  характерные  анекдоты,  Харгрэвс  всегда  был  тут   и
внимательно все слушал.

     Некоторое  время майор намеревался отклонить авансы "актеришки", как он
конфиденциально называл его, но приятные манеры молодого человека и его ярко
выраженное  внимание  к  рассказам  майора  вскоре  совсем  покорили  сердце
старика. Прошло немного времени, и они уже казались старыми товарищами. Днем
майор  неизменно садился  читать  ему отрывки  из  своей  книги. При  чтении
анекдотов Харгрэвс никогда  не забывал смеяться там,  где нужно  было. Майор
счел  нужным  заявить  мисс  Лидии,  что  у  молодого  человека удивительное
понимание и приятное почтение к старому режиму. И когда начинались разговоры
об этих старых временах,  то майор Тальбот любил говорить, а  м-р Харгрэвс--
слушать. Как большинство стариков, любящих  говорить о прошлом, майор охотно
задерживался на деталях. Описывая великолепное, почти царское житье  прежних
плантаторов,  он часто останавливался, чтобы вспомнить имя негра, державшего
его лошадь, или точную дату некоторых мелких происшествий, или же количество
тюков хлопка, собранных в таком-то году. Но Харгрэвс никогда  не обнаружи