Нью-Йорке. Я  знал
человека, по имени Семмерс, который  живет там, но не мог найти его, так что
мне  пришлось  в  одиночестве  вкушать  опьяняющие  развлечения  разжиревшей
метрополии.

     Некоторое время я был так захвачен суетой и так возбужден электрическим
светом и шумом фонографов и  воздушных железных дорог, что забыл об одной из
насущных  нужд  моей  западной системы природных  потребностей. Я никогда не
отказывал себе в  удовольствии вокального общения с друзьями и чужими. Когда
за границами  территорий для индейцев  я встречаю человека, которого никогда
раньше не  видел, то уже через девять  минут я знаю  его доход, его религию,
размер воротничка и характер жены, а также  сколько он  платит за одежду, за
пищу и за жевательный табак. У меня дар -- не быть скупым на разговоры.
     Но  этот Нью-Йорк  создан  на идее воздержания от  речи.  К концу  трех
недель никто не сказал мне ни единого слова, за исключением лакея в с'естном
учреждении, где я питался. А так как его синтактические  выпаливания были не
чем иным, как плагиаризмом карты  кушаний, то он никак не  мог удовлетворить
мои  желания, заключавшиеся  в  том, чтоб кого-нибудь зацепить. Если я стоял
рядом  с  кем-нибудь  у  бара,  он  отворачивался  и  кидал  на меня  взгляд
Бальдвин-Циглера,  точно подозревая,  что я спрятал в себе северный полюс. Я
начал жалеть, что не поехал на каникулы в Абилен или Вако, потому что там, в
этих городах, мэр  с удовольствием выпьет вместе с вами,  а первый встречный
скажет вам свое среднее имя и попросит участвовать в  лотерее на музыкальный
ящик.  Однажды,  когда  я  особенно  жаждал  общения   с   чем-нибудь  более
разговорчивым, чем фонарный столб, какой-то человек в кафе говорит мне:
     -- Прекрасный день!
     Он был чем-то в роде распорядителя в  этом кафе и, как я полагаю, видел
меня там много раз. Лицо у него было рыбье и глаза, как у Иуды, но я встал и
обнял его одной рукой.
     --  Простите,--  говорю  я,--  разумеется,  сегодня   прекрасный  день!
Вы--первый  джентльмэн  в  Нью-Йорке,  понявший,  что  сложные  формы  речи,
обращенной  к Виллиаму Кингзбюри, не  потрачены  даром.  Но  не находите  ли
вы,--продолжаю я,-- что утром было немного свежо, и не чувствуете ли вы, что
сегодня  будет  дождь?  Но около полудня была, действительно, восхитительная
погода. Все ли благополучно у вас дома? Хорошо ли идут дела в кафе?
     Так вот, представьте себе,  сэр, что  этот тип отворачивается от меня и
уходит, не сказав ни слова!
     И  это после всех моих усилий быть приятным! Я не  знал,  как и чем это
об'яснить.  В тот же вечер я  получил  записку  от  Семмерса, заезжавшего из
города; в этой  записке он сообщил мне адрес  своей стоянки. Я отправляюсь к
нему   и  веду  хороший,  старого  времени,  разговор  с  его  домашними.  Я
рассказываю Семмерсу про поступок этого койота в кафе и прошу его раз'яснить
мне, что это значит.
     -- О! -- ответил Семмерс,--  он  вовсе  не  намеревался  начать с  вами
разговор. Это нью-йоркская манера. Он видел, что вы были  частым посетителем
его  кафе, и сказал вам два-три слова, чтобы показать, что он дорожит вашими
посещениями.  Вам  не  следовало  продолжать.  Дальше  этого  мы не  идем  с
незнакомыми людьми. Можно, конечно, рискнуть бросить слово или два о погоде,
но мы не делаем из этого базиса для дальнейшего разговора и знакомства.
     --  Билли,-- говорю  я,-- погода и ее разветвления  для  меня серьезный
сюжет! Метеорология --  одно  из моих  слабых мест. Ни один человек не может
затронуть  при  мне  вопрос  о  температуре,  или о влажности, или о веселом
солнечном сиянии--и вдруг вильнуть хвостом и не довести разговора до  конца,
т.-е. до падения барометра.  Я снова пойду к этому человеку  и дам  ему урок
искусства непрерывного разговора...  Вы  говорите,  что  нью-йоркский этикет
разрешает ему два слова и не разрешает ответа? Ну, так он превратится у меня
в бюро погоды и докончит то, что он начал со мной, попутно делая родственные
замечания и о других предметах.
     Семмерс отговаривал меня, но я рассердился и поехал по уличной железной
дороге обратно в кафе.

     Тот молодец еще был там и расхаживал по комнате в роде заднего корраля,
где стояли  столы и стулья. Несколько человек  сидели вокруг  стола, пили  и
насмехались друг над другом.
     Я  позвал этого человека в сторону,  загнал его  в угол и  расстегнулся
достаточно  для  того,   чтобы  ему  был  виден  мой  тридцативосьмилинейный
револьвер, который я носил заткнутым под жилет.

     --   Извините,--  сказал  я,--  Не  так  давно  я   был   здесь,  и  вы
воспользовались  случаем сказать  мне, что сегодня  хорошая погода. Когда  я
попытался подтвердить ваше заявление, вы повернулись ко мне спиной и ушли. А
теперь,--говорю я,-- продолжайте свою дискуссию о погоде. Слышите вы, помесь
шпицбергенской  морской  кукушки  с  устрицей  в  наморднике?  Вы, лягушечье
сердце, страшащееся слов.
     Молодец  смотрит  на меня  и  старается улыбнуться, но, видя,  что я не
смеюсь, становится серьезным.
     -- Что ж,-- говорит он, не спуская взора с рукоятки моего револьвера:--
день был почти прекрасный, хотя слишком теплый...
     --  Дайте подробности, вы, соня с мукой во  рту! -- говорю я:  -- дайте
мне спецификацию, ярче  обведите  контуры! Если вы  начнете говорить со мной
отрывисто, то сами дадите сигнал к буре.
     -- Вчера было похоже на  дождь, но сегодня  утром погода разыгралась. Я
слышал, что фермерам в северной части штата очень нужен дождь.
     --  Вот  это  верный  тон!  --  сказал  я. -- Стряхните  с своих  копыт
нью-йоркскую пыль  и станьте настоящим приятным кентавром. Вы сломили лед, и
мы  с каждой  минутой все ближе знакомимся. Мне  кажется, я спрашивал вас  о
вашей семье?
     --  Все  здоровы,  благодарю вас,--сказал  он.--  У нас... у  нас новый
рояль.
     --  Вы входите  в роль,--говорю  я,-- ваша холодная замкнутость наконец
проходит. Последнее  замечание о рояле делает нас почти братьями.  Как зовут
вашего младшего?--спрашиваю я.
     -- Томас,-- отвечает он.-- Он сейчас только поправляется после кори.
     -- Мне  кажется,  что  я всегда  знал вас,  -- говорю я.-- Но  еще один
вопрос: хорошо ли идут дела в кафе? --
     - Порядочно, -- говорит он. -- Я немного откладываю.
     --  Очень рад,  --  говорю я. -- Теперь  возвращайтесь  к своему делу и
цивилизуйтесь.  Оставьте  погоду в покое, если  не хотите говорить о  ней по
каким-то   личным  причинам.   Это  --  сюжет,   естественно  относящийся  к
общественности и к заключению новых знакомств... И я не потерплю,  чтобы его
подносили мелкими дозами в таком городе, как этот.

     На следующий день я свернул свои одеяла и пустился в  обратный путь  из
Нью-Йорка. Некоторое время после окончания рассказа Беда мы еще оставались у
огня, затем все стали устраиваться на ночь.
     Разворачивая  свое одеяло, я  услышал, как молодой человек с рыжеватыми
волосами сказал что-то Беду, и в его голосе звучал страх:
     --  Как  я  уже  говорил,  м-р  Кингзбюри,  в  этой  ночи  есть что-то,
действительно  восхитительное. Приятный  ветерок, яркие звезды и  прозрачный
воздух соединились, чтобы сделать ночь удивительно привлекательной.
     -- Да,-- подтвердил Бед: -- это прекрасная ночь!


     О.Генри. В борьбе с морфием

     Я никогда не мог  хорошенько  понять,  как Том  Хопкинс допустил  такую
ошибку.  Он целый  семестр,  прежде чем наследовал  состояние  своей  тетки,
работал в  медицинской школе  и считался сильным  в терапии. Мы в тот  вечер
вместе были в  гостях,  а  затем Том зашел  ко мне, чтобы выкурить  трубку и
поболтать,  прежде  чем  вернуться в  собственную  роскошную квартиру.  Я на
минуту вышел в другую комнату и вдруг услышал, что Том кричит мне;
     -- Билли, я приму четыре грана хинина, если ты ничего не имеешь против.
Я совсем посинел и весь дрожу. Думаю, что простудился.
     --  Хорошо,  --  крикнул  я в  ответ: -- банка на второй полке; прими в
ложке эвкалиптового эликсира. Он отнимает горечь.
     Когда   я   возвратился,  мы  сели  у   огня  и  продолжали   разговор.
Приблизительно через восемь минут Том откинулся на спинку в легком обмороке.
Я сейчас же подошел к шкафу с лекарствами и заглянул в него.
     -- Ах, ты разиня, разиня -- проворчал я. -- Вот как действуют деньги на
мозг человека! В шкафу стояла банка с морфием  в том же положении,  в  каком
Том оставил  ее.  Я вытащил молодого доктора, жившего этажом  выше, и послал
его за старым  доктором Гельсом, жившим на расстоянии двух кварталов. У Тома
Хопксина  было слишком  много  денег  для  того,  чтобы  его лечили  молодые
начинающие врачи.

     Когда  пришел Гельс, мы проделали над Томом самый дорогой курс лечения,
какой   только  позволяют  рессурсы  медицинской   профессии.  После  сильно
действующих  средств  мы дали ему  цитрат кофеина в частых приемах и крепкий
кофе,  а также водили  его  взад и вперед  по комнате,  между  двумя из нас.
Старый  Гельс  щипал  его,  хлопал по  лицу  и усиленно старался  заработать
крупный чек, который уже видел в отдалении.
     Молодой доктор с верхнего этажа дал Тому самый сердечный,  пробуждающий
пинок, а затем извинился предо мной.
     --  Не  мог  удержаться, -- сказал  он.  --  Никогда  в  жизни  мне  не
приходилось  давать  пинок  миллионеру  и,  может  быть,  никогда больше  не
придется.
     -- Теперь,  --  сказал  доктор  Гельс  через  несколько  часов:  --  он
поправится. Но не давайте ему засыпать еще час. Вам придется разговаривать с
ним и встряхивать время от времени. Когда  пульс и  дыхание будут нормальны,
дайте ему поспать. Я оставляю его на ваши попечения.

     Я остался один с Томом, которого мы положили предварительно на кушетку.
Он  лежал совсем  тихо, и глаза  его  были на половину закрыты. Я начал свое
дело, которое заключалось в том, чтобы его в состоянии бодрствования.
     --  Ну, старина,-- сказал я: -- ты чуть на тот свет  не  с'ездил, но мы
тебя вызволили. Когда ты слушал лекции, Том, не говорил ли случайно кто-либо
из профессоров, что "m-o-r-p-h-i-a" никогда не пишется "quinina", особенно в
четырехгранных  дозах? Но я не буду громоздить на тебя обвинений, пока ты не
станешь  на   ноги...  Тебе  следовало  бы   быть  дрогистом,  Том:  у  тебя
замечательные  способности к распознаванию рецептов. Том взглянул на меня со
слабой и глупой улыбкой.
     -- Билли, -- пробормотал  он: -- я чувствую себя совсем, точно колибри,
летающая  вокруг  кучи самых  дорогих роз. Не  приставай ко мне. Буду теперь
спать.

     Через две секунды он уснул. Я потряс его за плечо.
     -- Ну, Том, -- строго  сказал я: --  так нельзя. Великий доктор сказал,
что ты не должен  спать  еще по  крайней мере час.  Открой  глаза! Ты еще не
совсем вне опасности. Проснись!
     Том  Хопкинс весит сто девяносто восемь фунтов. Он  бросил на  меня еще
одну сонную  усмешку и погрузился в еще более глубокий сон.  Мне хотелось бы
заставить  его  двигаться,  но  с  таким  же  успехом  я  мог  бы  заставить
вальсировать со мной по комнате обелиск.
     Дыхание  Тома  перешло  в  храп, а это, в связи с  отравлением морфием,
грозит опасностью.  Я стал соображать. Не в силах поднять его тело, я должен
постараться  возбудить его мозг. "Рассерди его!" -- вот мысль, пришедшая мне
в  голову.  "Хорошо, -- подумал  я, --  но как?"  Не было ни одной прорехи в
кольчуге Тома. Славный малый! Он  был  само добродушие. Притом  благородный,
джентльмэн,  изящный,  верный  и чистый,  как  солнечный  свет.  Он  приехал
откуда-то  с  Юга, где у людей еще имеются идеалы  и кодекс  нравственности.
Нью-Йорк  очаровал  его,  но  не  испортил.  У него сохранилось  старомодное
рыцарское почитание женщины, которое...
     "Еврика!--вот идея!" В минуту или же две я обработал все в своем мозгу.
Я  мысленно смеялся при мысли, что устрою такую штуку Тому Хопкинсу. Затем я
схватил его за плечо и тряс до тех пор, пока он не  захлопал ушами. Я принял
гневный и  презрительный вид и остановил  палец на расстоянии двух дюймов от
его носа.
     -- Слушай меня,  Хопкинс, -- сказал я резко  и  отчетливо:-- мы  были с
тобою добрыми друзьями, но об'являю  тебе, что в будущем  моя дверь  закрыта
для человека, который поступил так подло, как ты...  Том как-будто едва-едва
заинтересовался.
     -- В чем дело, Билли? -- спокойно спросил он. -- Ты не в своей тарелке?
     -- Был бы,  если бы я  был  на твоем месте,--продолжал я.  -- Но, слава
богу, я не ты; на твоем месте я, кажется, боялся бы закрыть на минуту глаза.
Что ты скажешь о девушке, которая ждет тебя там, среди одиноких южных сосен?
о девушке, которую ты забыл с тех пор, как получил наследство? О, я  знаю, о
чем говорю. Пока ты  был  бедным медицинским студентом,  она была достаточно
хороша  для  тебя. Но  теперь, когда ты--миллионер, дело другое!  Хотел бы я
знать, что  она  думает о  поведении того  особого  класса людей, который ее
научили  почитать? Что она думает о  поведении южного джентльмэна? Мне жаль,
Хопкинс, что я принужден говорить об  этом, но  ты хорошо  скрывал это и так
прекрасно  сыграл  свою  роль,  что  я считал  тебя  выше  подобных  уловок,
недостойных мужчины!

     Бедный Том! Я едва мог  удержаться от  смеха,  глядя,  как он борется с
действием наркоза. Видно было, что он сердит, и я  не осуждал его  за это. У
Тома  был  южный темперамент. Его глаза были  открыты,  и в них промелькнули
один-два  проблеска огня.  Но снадобье  все  еще  заволакивало  его  мозг  и
связывало язык.
     -- Пр-провались ты, -- заикаясь, произнес он: -- я тебя поколочу.
     Он пытался подняться  с  дивана. Несмотря на об'ем, он был теперь очень
слаб. Я уложил его обратно одной рукой. Он лежал, сверкая глазами, точно лев
в западне.
     -- Это удержит тебя некоторое время, старый негодяй, -- сказал я самому
себе. Я встал и  разжег трубку, так как хотел покурить, а после того заходил
взад и вперед по комнате, поздравляя себя с блестящей идеей.
     Вдруг  послышался  храп. Я  оглянулся. Том  снова  уснул.  Я подошел  и
толкнул его под челюсть. Он посмотрел на меня с довольным и доброжелательным
видом идиота. Я пожевал трубку и снова резко заговорил:
     --  Я  требую,  чтобы  ты  поднялся  и  убрался  от   меня,  как  можно
скорее,--сказал  я  оскорбительным тоном.-- Я уже сказал,  что думаю о тебе.
Если у тебя  осталась какая-либо честь или честность,  ты дважды  подумаешь,
прежде чем явиться в общество джентльмэнов. Она  -- бедная  девушка,  не так
ли? -- с насмешкой сказал я:-- слишком простая и неподходящая для нас  с тех
пор, как мы разбогатели? Стыдно было  бы  гулять с  ней по  Пятой  авеню, не
правда ли?  Хопкинс, ты  в сорок семь раз хуже всякого хама. Кому нужны твои
деньги? Не мне! Готов поручиться, что и той девушке они тоже не нужны. Может
быть, ты был бы  больше мужчиной, если бы не  имел их.  Теперь  ты  сделался
подлецом и... -- я подумал, что это очень драматично:  -- может быть, разбил
преданное   сердце.  (Том  Хопкинс,  разбивающий  верное  сердце!)  Дай  мне
освободиться от тебя возможно скорее!
     Я повернулся спиной  к Тому и подмигнул самому себе в зеркало. Услыхав,
что он шевелится, я быстро обернулся: я не хотел, чтобы сто девяносто восемь
фунтов упали  на меня с тыла. Но Том только немного повернулся и закрыл лицо
рукой. Он произнес несколько слов немного яснее, чем прежде.
     -- Я бы не говорил таким  образом с тобой, Билли, если бы даже  слышал,
что  люди  лгут о  тебе. Но как только я смогу встать, я сломаю тебе шею. Не
забудь этого.
     Мне  стало немного стыдно. Но  ведь я хотел спасти Тома! Утром, когда я
все раз'ясню ему, мы вместе посмеемся над этим.
     Минут через  двадцать Том уснул  здоровым,  спокойным  сном.  Я пощупал
пульс, прислушался к дыханию и разрешил ему спать. Все было нормально, и Том
был спасен. Я ушел в другую комнату и упал в постель.
     Когда  я  проснулся на следующее утро, Том уже встал  и  оделся. Он был
совсем  здоров, если не  считать  расстроенных нервов и  языка, похожего  на
щепку белого дуба.
     -- Каким я был  идиотом! -- сказал он в раздумьи.-- Я помню, что, когда
я  брал лекарство,  то  думал, как странно  выглядит  банка с хинином. Очень
много было хлопот, чтобы спасти меня?
     Я  ответил   отрицательно.  Его  память,  по-видимому,  была  плоха  по
отношению ко всему происшедшему. Я заключил, что он не помнит о моих усилиях
не давать ему  спать, и  решил ничего пока  не говорить  ему.  "Когда-нибудь
позже,--думал я,-- когда ему будет лучше, мы вместе посмеемся над этим".

     Собравшись уходить, Том остановился в открытой двери и пожал мне руку.
     -- Благодарю, старина,-- сказал он:-- за твои хлопоты обо  мне и за то,
что ты сказал. Я иду сейчас телеграфировать той бедной девушке.


     О.Генри. Призрак

     -- Подумайте, рогулька! -- патетически воскликнула миссис Кинсольвинг.
     Миссис  Беллами  Бэлмор  приподняла  брови  в знак симпатии.  Этим  она
выражала соболезнование и большую дозу явного удивления.
     -- Вообразите: она везде рассказывает, -- повторяла миссис Кинсольвинг:
-- что видела приведение в той  комнате, которую занимала  здесь, -- в нашей
лучшей комнате для гостей!  Она будто бы видела привидение, несшее на плечах
рогульку с киопичами, призрак  старика в блузе,  курящего  трубку и носящего
кирпичи!  Бессмыслица  всего  этого  указывает  на  злой умысел.  Никогда не
существовало Кинсольвинга,  носящего рогульку с  кирпичами. Все  знают,  что
отец мистера  Кинсольвинга нажил состояние крупными строительными подрядами,
но он ни одного дня не работал собственными руками.
     Этот дом он построил по им лично разработанному плану.
     Но   рогулька!   Зачем  ей   понадобилось   быть   такой   жестокой   и
недоброжелательной?
     --  Это  действительно  ужасно  --  прошептала  миссис  Бэлмор,  бросая
одобрительный взгляд красивых глаз на обширную комнату, отделанную лиловым с
темным золотом.
     --  И она видела его в этой комнате? О, нет, я  не боюсь привидений! Не
бойтесь и  вы за  меня!  Я  рада, что  вы  поместили меня  здесь.  Фамильные
привидения кажутся  мне чрезвычайно интересными. Но, право  же,  история эта
несколько непоследовательна. Я ожидала чего - нибудь получше от миссис Фишер
- Сюймпкинс. Ведь  в рогульке носят кирпичи, не правда ли? Зачем  же  носить
кирпичи в  виллу,  построенную  из  мрамора  и  камня?  Мне  очень жаль,  но
приходится думать, что годы отзываются на м-с Фишер-Сюймпкинс.

     --  Этот  дом,--  продолжала  миссис  Кинсольвинг,-- построен на  месте
старого,  в  котором  семья  мужа  жила   во  время  революции.  Нет  ничего
удивительного,  если  бы  в  нем  и  было  привидение.  Существовал  капитан
Кинсольвинг,  сражавшийся  в  армии  генерала Грина, но  мы никогда не могли
раздобыть документы,  подтверждающие  это.  Если  уж  должно быть  фамильное
привидение, то почему не капитана, а какого-то каменщика?
     -- Призрак предка - революционера, это  недурная  идея,--согласилась мс
Бэлмор;--  но вы знаете, как  капризны  и неосмотрительны бывают привидения!
Может быть, они, как любовь, "зарождаются во взгляде". У видевших привидение
одно   преимущество   --    их   рассказ   не   может   быть    опровергнут.
Недоброжелательному  взгляду   ранец  революционера  легко   мог  показаться
рогулькой. Не думайте больше об этом, дорогая миссис Кинсольвинг. Я уверена,
что это был ранец.
     --   Но   она   всем   рассказала,--горевала  миссис  Кинсольвинг.--Она
настаивала на подробностях. Во-первых-- трубка. А как вы вылезете из блузы?
     --  Да  я  и  влезать не  буду  в  нее!--сказала  м-с  Бэлмор,  с  мило
заглушенным  зевком:  -- уж  слишком она  жестка и  морщит!  Это вы, Феллис.
Пожалуйста, приготовьте мне ванну. Вы в Клиффтоне обедаете в семь часов, м-с
Кинсольвинг? Так мило, что вы зашли поболтать перед обедом. Мне нравятся эти
маленькие нарушения  формальностей с  гостями. Они  придают п