тся все эти административные жульничества -- как же их еще иначе
назвать?  --  при  помощи  которых  и староста  и учитель  не  пускают его к
начальству  в Замке  и  заставляют  служить в школе; а  если заново из-за К.
начнется борьба Брунсвика со  старостой, то Брунсвик, конечно,  перетянет К.
на  свою сторону.  К. станет гостем в доме Брунсвика,  и  все силы, которыми
располагает  Брунсвик,  назло  старосте окажутся в  распоряжении  К.,  и как
знать, чего  он этим сможет  добиться, и, уж конечно, он  тогда  часто будет
бывать около той  женщины; такие мечты играли с К.,  а он  играл  с мечтами;
между тем Ханс, думая  только  о своей матери, тревожно смотрел на молчащего
К.  --  так  смотрят  на  врача,  думающего,  какое бы  лекарство  прописать
тяжелобольному.  Ханс был согласен, чтобы К.  поговорил с Брунсвиком  насчет
должности  землемера,  хотя  бы потому,  что тогда  мать  будет защищена  от
нападок отца, да  и вообще  речь шла о  крайней необходимости, которая, надо
надеяться, не возникнет. Ханс только спросил, каким образом К. объяснит отцу
свой  поздний  приход,  и  в  конце  концов  согласился,  хотя  и  несколько
насупившись, чтобы К. сказал, что его привели в отчаяние невыносимые условия
работы в  школе и  унизительное обращение учителя и поэтому  он забыл всякую
осторожность.
     Когда наконец все было  обдумано и  появилась хоть какая-то надежда  на
удачу,  Ханс,  освободившись  от  тяжелых  дум,  повеселел  и  стал  болтать
по-ребячески,  сначала с К.,  потом  с Фридой  -- та  все время была  занята
какими-то своими мыслями и только сейчас включилась в  общий разговор. Между
прочим она спросила Ханса, кем он хочет быть, и, не долго думая, тот сказал,
что   хотел   бы  стать  таким  человеком,  как  К.   Но  когда  его  начали
расспрашивать, он не смог  ничего  ответить;  а на вопрос,  неужели он хочет
стать  сторожем в школе, он решительно сказал "нет". Только после дальнейших
расспросов  стало  ясно,  каким окольным путем он  пришел  к этому  желанию.
Теперешнее положение К. -- жалкое и презренное --  было незавидным, это Ханс
хорошо понимал,  для такого понимания ему вовсе не надо было сравнивать К. с
другими людьми, из-за  этого  он и хотел  избавить  свою  мать от  встречи и
разговора  с  К. Однако он пришел к  К., сам попросил у  него  помощи  и был
счастлив, когда К.  согласился;  ему  казалось,  что и  другие люди  так  же
отнеслись бы к  К. -- ведь  мать Ханса  сама расспрашивала  о  К.  Из  этого
противоречия у Ханса возникла убежденность, что хотя К. и пал так низко, что
всех отпугивает, но в каком-то,  правда,  очень неясном,  далеком будущем он
всех превзойдет. Именно это далекое в своей нелепости будущее и гордый путь,
ведущий туда, соблазняли Ханса, ради такой награды он готов был принять К. и
в его  теперешнем положении.  Самым детским  и вместе  с тем  преждевременно
взрослым в отношениях Ханса и К. было то, что он сейчас смотрел на К. сверху
вниз,  как на  младшего, чье  будущее  еще  отдаленней, чем  будущее  такого
малыша, как он сам. И с какой-то почти грустной серьезностью  он  говорил об
этом,  вынужденный  отвечать  на  настойчивые  вопросы  Фриды.  И  только К.
развеселил его,  сказав,  что  понимает, почему  Ханс  ему  завидует, --  он
завидует  чудесной резной  палке,  лежавшей  на  столе,  -- Ханс  все  время
рассеянно  играл с ней.  А К. умеет вырезать  такие  палки, и, если их  план
удастся,  он сделает Хансу  палку еще  красивее.  Ханс  до  того обрадовался
обещанию К., что можно было подумать, уж не из-за палки ли он вернулся, он и
попрощался  с  ним весело,  крепко  пожав К.  руку со  словами:  "Значит, до
послезавтра!"

--------

        14. Упреки Фриды

     Едва  Ханс  успел  уйти,  как учитель  распахнул  двери и,  увидев  К.,
спокойно  сидящего  за столом  с Фридой,  крикнул:  "Извините,  что помешал!
Скажите, однако, когда же вы тут наконец уберете? Мы там сидим, как сельди в
бочке, занятия страдают, а вы тут прохлаждаетесь в гимнастическом классе, да
еще  выгнали  помощников,  чтобы   вам   было  посвободнее!  Ну,   а  теперь
вставайте-ка,  пошевеливайтесь!  -- И, обращаясь  к  К.:  -- А ты  неси  мне
завтрак из трактира "У моста"!" Правда, кричал он свирепым голосом, но слова
были  относительно мирные, несмотря  на грубое само по себе  тыканье. К. уже
готов  был выполнить приказ  и, только  чтобы заставить учителя высказаться,
спросил: "Да  ведь  я, кажется, уволен?" "Уволен или  не  уволен,  неси  мне
завтрак", -- сказал учитель. "Уволен или не уволен -- вот что я хочу знать",
--  сказал  К. "Что ты тут болтаешь? --  сказал учитель.  -- Ты же не принял
увольнения?" "Значит, этого достаточно, чтобы не быть уволенным?" -- спросил
К. "Для меня -- нет, -- сказал учитель, -- а вот для старосты, по непонятной
причине,  достаточно. Ну, а  теперь беги, иначе  и вправду вылетишь". К. был
очень доволен: значит, учитель уже поговорил и со старостой, а может быть, и
не  поговорил, а  просто  представил  себе, какого тот  будет мнения,  и это
мнение оказалось в пользу К.  Он уже  собрался было идти за  завтраком,  но,
только он вышел  в  прихожую,  учитель  кликнул  его назад.  То ли он  хотел
испробовать,  послушается  ли  К. его приказа,  то ли  ему пришла  охота еще
покомандовать, и он  с удовольствием  смотрел,  как К. торопливо  побежал, а
потом по его  приказу,  словно лакей, так  же торопливо вернулся  назад.  Со
своей  стороны К. понимал, что слишком большая  уступчивость превратит его в
раба и  мальчика для  битья, но  он  решил  до  известного предела  спокойно
относиться к придиркам учителя, потому что хотя, как оказалось, учитель и не
имел права уволить его, но превратить эту должность в  невыносимую пытку он,
конечно, мог.  Но именно за  эту  должность  К. сейчас держался больше,  чем
когда-либо.  Разговор с  Хансом  пробудил  в  нем новые, по  всей видимости,
совершенно невероятные, безосновательные, но  уже неистребимые надежды,  они
затмили даже надежду на Варнаву. Если он хотел им следовать -- а иначе он не
мог, -- то ему надо было  собрать все силы, не заботиться ни о чем другом --
ни о еде, ни о жилье, ни о местном начальстве, ни даже о Фриде, хотя основой
всего была именно Фрида и  его интересовало только то, что имело отношение к
ней.  Ради нее  он должен  стараться сохранить эту должность, потому что это
устраивало Фриду,  а  раз так,  значит,  нечего было жалеть, что  приходится
терпеть  от учителя больше,  чем он терпел бы в  иных обстоятельствах. И все
это было не  так уж  страшно, все это  были  будничные  и  мелкие  жизненные
неприятности  -- сущие пустяки по сравнению с тем, к чему  стремился  К.,  а
приехал он сюда вовсе не для того, чтобы жить в почете и спокойствии.

     И потому с той же поспешностью, с какой  он побежал было в трактир,  он
по новому приказу, так  же торопливо, готов был  взяться за  уборку комнаты,
чтобы учительница со своим классом могла опять перейти сюда. Но убирать надо
было как можно скорее, потом К, должен был  все  же принести завтрак учителю
-- тот уже сильно  проголодался. К. уверил его, что все будет сделано по его
желанию, учитель некоторое время наблюдал, как К.  торопливо убрал  постель,
поставил  на место гимнастические  снаряды и моментально  подмел  пол,  пока
Фрида мыла  и  терла кафедру. Учителя как будто удовлетворило их рвение,  он
еще указал К., что за дверями лежат дрова для топки -- к сараю он, очевидно,
решил  его не  допускать,  -- и потом, пригрозив, что  скоро вернется и  все
проверит, ушел к своим ученикам.
     Фрида  некоторое  время  работала молча,  потом спросила  К., почему он
теперь во всем так  слушается  учителя. Спросила она явно из  сочувствия, от
хорошего  отношения,  но  К., думая  о  том,  что Фриде, хотя  она  раньше и
обещала, не удалось избавить его от самодурства и команд учителя, ответил ей
коротко,  что, раз он взялся за эту  работу, значит, он и должен  делать все
как полагается. Снова наступило молчание, но потом К., вспомнив именно после
этого  короткого  разговора,  что  Фрида  давно  уже  погрузилась в какие-то
грустные мысли, особенно во время разговора с Хансом, внеся дрова в комнату,
спросил ее прямо, о чем она  так  задумалась. Медленно подняв на него глаза,
она сказала, что ни о  чем  она  определенно  не  думает, только  вспоминает
хозяйку и  некоторые ее справедливые слова. А когда К. стал  настаивать, она
сначала  отнекивалась и только потом ответила подробно, не  бросая при  этом
работы,  правда,  не  от излишнего  усердия,  потому что  работа  ничуть  не
двигалась  вперед,  а лишь для того,  чтобы  не смотреть К. в  глаза. И  она
рассказала  К.,  что  сначала слушала его  разговор с  Хансом  спокойно,  но
некоторые фразы К. заставили ее встрепенуться, глубоко вникнуть  в суть  его
слов и как после этого его слова все время подтверждали те  предостережения,
которые  ей   делала  хозяйка,  хотя  она  никак  не   хотела  верить  в  их
справедливость.  Рассердившись  на  эти общие фразы  и  ее плаксивый  голос,
который больше  раздражал, чем  трогал его, а  больше всего разозлясь на то,
что хозяйка трактира снова вмешивалась в  его  жизнь уже  через воспоминания
Фриды,  так  как  лично ей до сих  пор это не удавалось, К. швырнул  на  пол
охапку дров, уселся на  нее и уже всерьез потребовал полной  ясности. "Очень
часто, -- начала Фрида, -- уже с самого начала, хозяйка  пыталась вызвать  у
меня недоверие к тебе, хотя она вовсе не утверждала, что ты лжешь, наоборот,
она говорила,  что ты простодушен, как ребенок, но  настолько отличаешься от
всех нас, что, даже  когда ты говоришь  откровенно, мы с  трудом  заставляем
себя поверить тебе, но если нас заранее не спасет добрая подруга, то горький
опыт  в конце концов выработает  у нас  привычку  верить  тебе.  Она и  сама
поддалась этому,  хоть  и  видит  людей насквозь.  Но, поговорив с  тобой  в
последний  раз, тогда, в трактире "У  моста",  она  наконец --  тут я только
повторяю ее злые слова  -- раскусила твою  хитрость,  и теперь  тебе уже  не
удастся ее обмануть, как ты  ни старайся скрыть свои  намерения. Впрочем, ты
ничего не скрываешь, это она твердит все время, а потом она мне еще сказала:
ты постарайся при случае как следует вслушаться в то, что он  говорит, -- не
поверхностно, мимоходом, нет,  ты прислушайся всерьез, по-настоящему.  Она и
сама  так сделала, и вот что она выведала насчет меня. Ты ко мне  подобрался
-- она употребила именно это подлое слово  -- только  потому, что я случайно
попалась тебе на пути, в общем, понравилась тебе, а  кроме  того, ты считал,
что любая  буфетчица заранее  готова  стать жертвой  любого гостя, стоит ему
только  протянуть  руку.  Кроме того,  как  узнала моя  хозяйка  от  хозяина
гостиницы, ты хотел  там переночевать, неизвестно  почему, а это  можно было
сделать только благодаря мне. Одного этого уже было тебе достаточно, чтобы в
ту же ночь стать моим любовником, но, чтобы наши отношения принесли для тебя
еще больше пользы, нужно  было что-то более значительное, и значительным был
Кламм. Хозяйка утверждает, что ей неизвестно, чего тебе нужно от Кламма, она
только  утверждает, что еще до того. как ты со мной познакомился,  ты так же
настойчиво стремился к  Кламму, как и сейчас. Разница была только в том. что
раньше у тебя надежды  не было, а теперь ты  решил, что нашел во  мне верное
средство попасть к  Кламму, причем  скоро  и  даже слишком  скоро. И  как  я
перепугалась -- правда, только на минутку и без  особых оснований,  -- когда
ты сегодня  сказал,  что,  если  бы  не  наша  встреча,  ты  бы  совсем  тут
растерялся.  Почти теми  же словами об  этом  говорила и хозяйка,  она  тоже
считает, что только с тех пор, как ты со мной познакомился, у тебя появилась
определенная цель. Вышло это потому, что ты решил,  будто ты  завоевал меня,
любовницу Кламма, и тем  самым  как бы получил драгоценный залог, за который
можно взять огромный  выкуп. И ты стремился  лишь к одному -- сторговаться с
Кламмом насчет этого выкупа. И  так  как я сама для  тебя  -- ничто,  а этот
выкуп -- все, ты в отношении меня пойдешь на любые  уступки, но в  отношении
выкупа будешь  упрямо  торговаться. Поэтому  тебе безразлично,  потеряю ли я
место в гостинице, безразлично,  придется ли мне уйти с постоялого двора  "У
моста",  безразлично, что мне надо будет делать всю черную работу при школе.
Нет у тебя для меня ни ласки, ни даже свободной минутки, ты меня бросаешь на
помощников, ревности ты не  знаешь, единственное, что ты  во мне ценишь,  --
это  то,  что я была  любовницей  Кламма,  поэтому  по своему  недомыслию ты
стараешься, чтобы  я не забыла  Кламма  и не слишком  сопротивлялась,  когда
настанет решающий момент; однако ты и против хозяйки сражаешься, считая, что
она  одна может  отнять меня  у  тебя,  потому  ты  и  раздул вашу  ссору до
крайности, чтобы нас с тобой попросили покинуть постоялый двор, а то, что я,
насколько это зависит  от  меня.  останусь  твоей собственностью  при  любых
обстоятельствах, в  этом ты ничуть не  сомневаешься. Переговоры с Кламмом ты
себе представляешь  как  коммерческую  сделку  на равных. Ты учитываешь все,
лишь бы взять свое; захочет Кламм  вернуть меня -- ты меня  отдашь; захочет,
чтобы ты остался со мной, -- ты останешься;  захочет, чтобы ты меня  выгнал,
-- ты и  выгонишь; однако ты готов и ломать комедию;  если окажется выгодным
-- ты притворишься, что любишь меня, постараешься побороть его равнодушие ко
мне тем,  что станешь  себя унижать,  чтобы  устыдить  его: вот какой,  мол.
человек, занял его место, или  тем, что передашь ему мои признания в любви к
нему --  ведь я  тебе и  вправду о нем так говорила -- и попросишь его взять
меня  снова  к себе,  конечно взяв с него сначала  выкуп;  а если ничего  не
поможет,  ты просто начнешь клянчить от  имени  супругов К. Если же ты потом
увидишь,  сказала мне  в  заключение  хозяйка, что ты во  всем ошибся -- и в
своих предположениях, и в своих надеждах, и в том. как ты себе представлял и
самого Кламма, и его отношение ко мне, -- тогда для меня  настанет сущий ад,
потому что тогда я  действительно стану твоей собственностью, с которой тебе
не разделаться, и к тому же еще собственностью совершенно обесцененной, и ты
со мной начнешь обращаться соответственно, потому что никаких чувств,  кроме
чувства собственника, ты ко мне не питаешь".
     Напряженно,  стиснув  губы,  К.  слушал Фриду,  вязанка  дров  под  ним
рассыпалась, и он почти что  очутился на полу, но не обратил на это никакого
внимания; только сейчас он  встал,  сел  на  подножке кафедры, взял  Фридину
руку, хотя она и сделала слабую попытку отнять ее, и сказал: "В твоих словах
я никогда не мог отличить твое  мнение от мнения  хозяйки". "Нет, это только
мнение хозяйки, -- сказала  Фрида.  -- Все,  что она говорила,  я выслушала,
потому что я ее уважаю, но впервые в  жизни  я с  ней никак не  согласилась.
Все, что она сказала, показалось мне  таким жалким, таким далеким от всякого
понимания наших  с тобой отношений. Больше того, мне  кажется,  что на самом
деле все  прямо  противоположно  тому,  что  она говорила.  Я  вспомнила  то
грустное утро после  первой нашей ночи, когда ты стоял подле меня на коленях
с таким видом,  словно  все потеряно. И так оно потом и случилось: сколько я
ни старалась,  я тебе не помогала, а только мешала. Из-за меня хозяйка стала
твоим врагом, и врагом  могучим, чего  ты до  сих пор недооцениваешь.  Из-за
меня, твоей  постоянной  заботы, тебе  пришлось  бороться за свое  место, ты
потерпел  неудачу  у  старосты,  должен  был  подчиниться  учителю,  сносить
помощников, и -- что хуже  всего  -- из-за меня ты, быть  может, нанес обиду
Кламму.  Ведь то, что  ты теперь упорно хочешь попасть  к Кламму,  -- только
бессильная  попытка  как-то его умиротворить.  И  я себе  сказала:  наверно,
хозяйка, которая,  конечно, все  это знает  лучше  меня,  просто хотела меня
избавить от самых страшных угрызений совести. Намерение, конечно, доброе, но
совершенно излишнее. Моя любовь  к тебе помогла  бы мне все перетерпеть, она
бы  и тебе  в  конце концов  помогла выбиться  если  не тут, в  Деревне,  то
где-нибудь в другом месте, свою силу моя любовь  уже доказала --  она спасла
тебя от семейства Варнавы". "Значит, тогда ты так  думала наперекор хозяйке,
--  сказал К.,  --  но что  же  с тех  пор изменилось?" "Не знаю, -- сказала
Фрида, взглянув на руку К., лежавшую на ее руке, -- может быть, ничего и  не
изменилось: когда  ты так близко и спрашиваешь так  спокойно,  я  верю,  что
ничего  не изменилось.  Но  на самом деле... --  Тут она  отняла руку  у К.,
выпрямилась и заплакала, не  закрываясь, открыто  подняла она к нему залитое
слезами лицо, словно плачет она не о себе и потому скрываться нечего, плачет
она из-за предательства К.,  оттого ему и  пристало видеть ее горькие слезы.
-- На  самом деле, -- продолжала она,  -- все, все  изменилось с той минуты,
как  я услыхала твой  разговор  с  мальчиком.  Как  невинно  начал  ты  этот
разговор, расспрашивал  о  его  домашних, о  том о сем,  казалось, словно ты
снова вошел ко мне в буфет, такой приветливый, искренний, и так же по-детски
настойчиво ищешь мой взгляд. Все было как прежде --  никакой разницы, -- и я
только  хотела, чтобы хозяйка была  тут же и, слушая тебя, все же попыталась
бы  остаться при  своем  мнении.  Но  потом  вдруг,  сама не  знаю, как  это
случилось, я  поняла, зачем  ты завел разговор с мальчиком.  Ты завоевал его
доверие -- а это было  нелегко -- своими сочувственными словами, чтобы потом
без помехи идти  к своей  цели, а мне она становилась все яснее. Твоей целью
была та женщина. С виду ты как  будто тревожился о ней, но за этими  словами
скрывалась одна забота --  о твоих собственных делах. Ты обманул эту женщину
еще до того,  как завоевал  ее.  Не только мое  прошлое,  но  и  мое будущее
слышалось  мне в  твоих словах; мне  казалось,  будто  рядом  со  мной сидит
хозяйка  и все мне объясняет, и хотя я изо всех сил  стараюсь ее отстранить,
но сама ясно  вижу всю безнадежность своих усилий, причем ведь обманывали-то
уже не меня --  меня теперь и обманывать не стоило! -- а ту чужую женщину. А
когда  я,  собравшись  с  духом, спросила Ханса,  кем  он хочет быть,  и  он
ответил, что хочет стать таким, как ты,  то есть уже совершенно  подпал  под
твою власть, разве тогда уже была какая-нибудь разница между нами -- славным
мальчуганом, которого обманывали тут, и мной, обманутой тогда, в гостинице?"

     "Все твои слова,  -- начал  К.,  который, слушая привычные попреки, уже
успел овладеть собой, -- все твои слова  в  некотором смысле правильны, хотя
они и нелогичны, только очень враждебны. Это  же мысли хозяйки, моего врага,
и это меня  утешает, даже если ты думаешь, что  они твои собственные.  Очень
это поучительно, от хозяйки можно многому научиться. Мне в лицо она этого не
сказала, хотя  в остальном меня не особенно щадила; видно, она поручила  это
оружие  тебе, понадеявшись,  что  ты его  применишь  в особенно тяжелую  или
особенно  решающую для меня минуту. И если я  злоупотребляю тобой, то она уж
определенно тобой злоупотребляет. А теперь, Фрида,  подумай сама:  даже если
бы было так, как говорит хозяйка, то все было  бы очень плохо только в одном
случае  -- если ты  меня не любишь.  Тогда, только тогда и вправду оказалось
бы, что я завоевал тебя хитростью, с  расчетом, чтобы потом  торговать своей
добычей. Может быть, я по заранее задуманному  плану нарочно появился  перед
тобой  под руку  с Ольгой, чтобы вызвать в тебе  жалость, а  хозяйка, должно
быть,  забыла и это поставить мне в счет моих  провинностей. Но если  такого
гнусного поступка не  было,  если не хитрый хищник тебя тогда рванул к себе,
но ты сама пошла ко мне навстречу, как я  -- к тебе, и мы нашли друг друга в
полном забвении, а если так, Фрида, что  же тогда?  Тогда, значит, я веду не
только свое, но и твое дело,  тут никакой разницы н