мое
разочарование, когда после благополучного окончания всей этой истории -- а с
тех пор тоже прошло  немало времени -- вдруг появляетесь вы, и, по-видимому,
выходит так, что все дело надо начинать  сначала. Но вы, конечно, понимаете,
что, поскольку это от меня зависит, я ни в коем случае этого не допущу!"
     "Конечно! -- сказал К. -- Но я еще  лучше понимаю, что  тут  происходят
возмутительные безобразия не только по отношению ко мне, но и по отношению к
законам. А себя лично я сумею защитить".
     "И как же?" -- спросил староста.
     "Это я выдать не могу", -- сказал К.
     "Приставать к  вам не стану,  -- сказал  староста,  -- но учтите, что в
моем лице вы найдете не буду говорить друга -- слишком мы чужие люди, -- но,
во всяком случае, подмогу  в  вашем деле. Одного  я не допущу --  чтобы  вас
приняли в  качестве землемера, в  остальном же можете спокойно обращаться ко
мне, правда, в пределах моей власти, которая довольно ограничена".
     "Вы  все  время  говорите,  что  меня  обязаны  принять  на   должность
землемера, но ведь я уже фактически принят. Вот письмо Кламма".
     "Письмо Кламма! -- сказал староста.  --  Оно ценно и  значительно из-за
подписи Кламма  -- кажется, она подлинная. -- но в остальном... Впрочем, тут
я не смею высказывать свое личное мнение. Мицци! -- крикнул он и добавил: --
Да что вы там делаете?"
     Мицци  и помощники, надолго оставленные без всякого внимания, очевидно,
не нашли нужного  документа и хотели  снова все  убрать  в шкаф,  но уложить
беспорядочно наваленную  груду папок им не удавалось. Должно быть, помощники
придумали  то, что они сейчас пытались сделать.  Они  положили шкаф  на пол,
запихали туда все папки, уселись вместе  с  Мицци на дверцы шкафа  и  теперь
постепенно нажимали на них.
     "Значит, не нашли бумагу, -- сказал староста, -- жаль, конечно, но ведь
вы  уже все знаете, нам, собственно  говоря, никакие бумаги больше не нужны,
потом они, конечно, отыщутся, наверно, их взял учитель,  у него  дома  много
всяких документов. А сейчас,  Мицци, неси сюда  свечу  и прочти со мной  это
письмо".
     Подошла Мицци -- она  казалась  еще  серее и незаметнее,  сидя на  краю
постели и прижимаясь к своему  крепкому, жизнеобильному мужу, который крепко
обнял ее. Только ее худенькое лицо стало виднее при свете -- ясное, строгое,
слегка смягченное  годами. Заглянув в письмо, она сразу благоговейно сложила
руки.  "От  Кламма!" --  сказала  она. Они вместе  прочли письмо,  о  чем-то
пошептались,  а когда помощники  закричали  "Ура!"  --  им  наконец  удалось
закрыть  шкаф, и Мицци  с молчаливой благодарностью  посмотрела  на них,  --
староста  заговорил:  "Мицци совершенно  согласна со мной,  и теперь я смело
могу вам сказать. Это вообще  не  служебный документ,  а частное письмо. Уже
само обращение "Многоуважаемый господин!" говорит за это. Кроме того, там не
сказано ни слова о том, что вас приняли в качестве  землемера, там речь идет
о графской  службе вообще; впрочем,  и тут ничего определенного  не сказано.
Только  то, что вы приняты  "как вам известно",  то  есть ответственность за
подтверждение того, что вы приняты, возлагается на вас. Наконец, в служебном
отношении вас направляют  только ко  мне,  к  старосте, с указанием,  что  я
являюсь  вашим  непосредственным  начальством  и  должен  сообщить  вам  все
дальнейшее, что,  в сущности, сейчас уже мной и сделано. Для того, кто умеет
читать официальные  документы и  вследствие  этого  еще лучше разбирается  в
неофициальных  письмах,  все  это   ясно  как  день.  То,  что  вы,  человек
посторонний,  в этом не разобрались,  меня не удивляет. В общем и целом, это
письмо  означает только то,  что Кламм намерен  лично заняться  вами  в  том
случае, если вас примут на графскую службу".
     "Вы, господин  староста, так хорошо  расшифровали это письмо, -- сказал
К., -- что от него ничего не осталось, кроме подписи на пустом листе бумаги.
Неужели вы не замечаете, как вы этим унижаете имя Кламма, к которому  вы как
будто относитесь с уважением?"
     "Это недоразумение, -- сказал староста. -- Я  вовсе не умаляю  значения
письма и своими объяснениями ничуть его не снижаю, напротив! Частное  письмо
Кламма,  несомненно,   имеет  гораздо  большее  значение,   чем  официальный
документ, только значение у него не то, какое вы ему приписываете".
     "Вы знаете Шварцера?" -- спросил К.
     "Нет, -- ответил староста, --  может,  ты знаешь, Мицци? Тоже нет? Нет,
мы его не знаем".
     "Вот это странно, -- сказал К., -- ведь он сын помощника кастеляна".
     "Милый мой господин землемер,  -- сказал  староста,  -- ну  как  я могу
знать всех сыновей всех помощников кастеляна?"
     "Хорошо, -- сказал К., -- тогда вам придется поверить мне на слово. Так
вот, с этим Шварцером  у меня вышел неприятный разговор  в самый день  моего
приезда.  Но потом он справился по телефону  у помощника кастеляна по  имени
Фриц и получил подтверждение, что  меня пригласили в качестве землемера. Как
вы это объясните, господин староста?"
     "Очень  просто, --  сказал  староста.  -- Вам,  видно, никогда  еще  не
приходилось вступать  в контакт с нашими канцеляриями. Всякий такой  контакт
бывает  только  кажущимся.  Вам  же  из-за  незнания  всех  наших   дел   он
представляется  чем-то  настоящим.  Да,  еще  про  телефон:  видите, у  меня
никакого  телефона  нет,  хотя  мне-то  уж  немало  приходится  иметь дел  с
канцеляриями.  В пивных и всяких таких местах телефоны еще могут пригодиться
хотя  бы вроде  музыкальных ящиков, а  больше они ни на что не  нужны.  А вы
когда-нибудь уже отсюда звонили? Да? Ну, тогда вы меня, может быть, поймете.
В  Замке, как  мне рассказывали,  телефон как  будто  работает отлично,  там
звонят непрестанно,  что, конечно, очень  ускоряет работу. Эти беспрестанные
телефонные переговоры  доходят до  нас  по  здешним аппаратам в виде шума  и
пения,  вы, наверно, тоже  это слыхали.  Так  вот, единственное,  чему можно
верить, --  это  шуму и  пению, они настоящие,  а  все  остальное  -- обман.
Никакой постоянной телефонной  связи  с  Замком тут нет, никакой центральной
станции,  которая переключала бы  наши вызовы  туда, не  существует; если мы
отсюда вызываем кого-нибудь из Замка, там звонят все  аппараты во всех самых
низших отделах, вернее, звонили бы, если бы, как я точно знаю, почти повсюду
там  звонки не  были  бы  выключены.  Правда,  иногда какой-нибудь чиновник,
переутомленный работой, испытывает потребность немного отвлечься -- особенно
ночью или поздно вечером -- и  включает телефон, тогда, конечно,  мы  оттуда
получаем ответ, но, разумеется, только в шутку. И это вполне понятно. Да и у
кого  хватит  смелости  звонить  среди ночи  по каким-то своим личным мелким
делишкам туда, где идет такая бешеная работа? Я не  понимаю, как  даже чужой
человек может поверить, что  если он позвонит Сордини, то ему и в самом деле
ответит сам  Сордини? Скорее всего, ответит какой-нибудь  мелкий регистратор
совсем из другого  отдела. Напротив, может  выпасть и  такая  редкость, что,
вызывая какого-нибудь  регистратора,  вдруг услышишь  ответ  самого Сордини.
Самое лучшее -- сразу  бежать прочь от телефона, как только раздастся первое
слово".
     "Да,  так я на  это,  конечно,  не  смотрел,  --  сказал  К.,  -- такие
подробности я  знать  не мог, но и особого доверия к телефонным разговорам у
меня тоже не  было, я всегда сознавал,  что  значение имеет только то, о чем
узнаешь или чего добьешься непосредственно в самом Замке".
     "Нет, --  сказал  староста,  уцепившись  за  слова  К.,  --  телефонные
разговоры тоже  имеют значение,  как же иначе? Почему это  справка,  которую
дает чиновник из Замка, не имеет значения? Я ведь вам уже объяснил в связи с
письмом Кламма: все эти высказывания прямого  служебного  значения не имеют,
и,  приписывая  им такое  служебное значение,  вы заблуждаетесь;  однако  их
частное, личное значение, в  смысле дружеском или враждебном,  очень велико,
по большей части оно даже куда значительней любых служебных отношений".
     "Прекрасно, -- сказал  К., --  допустим, что все обстоит именно так. Но
тогда у  меня  в  Замке  уйма  добрых друзей:  если  смотреть  в  корень, то
возникшую много лет назад в  одном  из отделов  идею -- почему бы не вызвать
сюда  землемера? --  можно считать дружественным  поступком по отношению  ко
мне, впоследствии все уже пошло одно за другим, пока наконец -- правда, не к
добру -- меня не заманили сюда, а теперь грозятся выкинуть".
     "Некоторая правда в ваших словах, конечно, есть, -- сказал староста, --
вы правы, что никакие указания, идущие из Замка, нельзя принимать буквально.
Но осторожность нужна  везде,  не только  тут,  и чем важнее  указание,  тем
осторожнее надо к  нему подходить. Но мне непонятны  ваши  слова, будто  вас
сюда заманили. Если бы вы внимательнее слушали мои объяснения, вы бы поняли,
что вопрос о вашем вызове слишком сложен, чтобы в нем разобраться нам с вами
в такой короткой беседе".
     "Значит, остается один  вывод, --  сказал К.,  --  все  очень  неясно и
неразрешимо, кроме того, что меня выкидывают".
     "Да  кто осмелится вас выкинуть, господин землемер? -- сказал староста.
--  Именно  неясность  всего предыдущего  обеспечивает  вам  самое  вежливое
обращение; по-видимому, вы слишком обидчивы. Никто вас тут не удерживает, но
ведь это еще не значит, что вас выгоняют".
     "Знаете,  господин  староста, --  сказал К., --  теперь вам все кажется
слишком ясным. А я вам сейчас перечислю, что меня тут удерживает: те жертвы,
которые  я  принес,  чтобы  уехать  из дому,  долгий  трудный  путь,  вполне
обоснованные надежды, которые я питал в отношении того, как меня тут примут,
мое  полное  безденежье,  невозможность снова  найти  работу у себя дома  и,
наконец, не меньше, чем все остальное, моя невеста, живущая здесь".
     "Ах, Фрида, -- сказал староста без всякого удивления. -- Знаю, знаю. Но
Фрида пойдет за вами  куда угодно. Что же касается всего остального, то тут,
несомненно,  надо будет кое-что взвесить,  я  сообщу  об этом  в Замок. Если
придет решение или если придется перед этим еще раз вас выслушать, я за вами
пошлю. Вы согласны?"
     "Нет,  ничуть, -- сказал К., -- не нужны  мне подачки  из Замка, я хочу
получить все по праву".
     "Мицци, -- сказал староста  жене, которая все еще сидела,  прижавшись к
нему, и рассеянно играла с письмом Кламма, из которого она сложила кораблик;
К. в перепуге отнял  у нее  письмо,  --  Мицци, у  меня опять заболела нога,
придется сменить компресс".
     К.  встал. "Тогда разрешите откланяться?"  -- сказал  он.  "Конечно! --
сказала Мицци, готовя мазь. -- Да и сквозняк слишком сильный". К. обернулся:
его  помощники с неуместным,  как всегда, служебным рвением сразу после слов
К. распахнули настежь обе половинки дверей. К. успел только кивнуть старосте
-- он хотел поскорее избавить больного от ворвавшегося в комнату  холода. И,
увлекая за собой помощников, он выбежал из дома, торопливо захлопнув двери.

--------

        6. Второй разговор с хозяйкой

     У  постоялого  двора  его  ждал  хозяин.  Он сам не решался  заговорить
первым, поэтому  К. спросил, что ему  нужно.  "Ты  нашел новую квартиру?" --
спросил хозяин, уставившись в землю. "Это тебе жена велела узнать? -- сказал
К.  --  Наверно,  ты  очень  от нее  зависишь?" "Нет, --  сказал  хозяин, --
спрашиваю я  от себя. Но она очень волнуется и расстраивается из-за тебя, не
может работать, все лежит в постели, вздыхает и без  конца жалуется". "Пойти
мне к ней, что  ли?" -- спросил К. "Очень тебя прошу, -- сказал хозяин, -- я
уже  хотел  было зайти  за  тобой  к старосте,  постоял  у  него под дверью,
послушал, но вы все разговаривали, и я не хотел вам мешать, да и беспокоился
за жену, побежал домой, а  она меня к себе не  пустила, вот и  пришлось тебя
тут дожидаться". "Тогда пойдем к  ней скорее,  --  сказал К., -- я ее быстро
успокою". "Хорошо, если бы удалось", -- сказал хозяин.
     Они прошли через светлую кухню, где три или четыре служанки в отдалении
друг от друга, занятые каждая своей работой, буквально оцепенели при виде К.
Уже из кухни слышались вздохи хозяйки. Она лежала в тесном закутке без окна,
отделенном от  кухни  тонкой  фанерной  перегородкой.  Там помещались только
большая двуспальная кровать и шкаф. Кровать стояла так, что с нее можно было
наблюдать  за всей кухней  и за теми, кто  там работал. Зато из кухни  почти
ничего нельзя было разглядеть в закутке. Там было совсем темно, только белые
с  красным одеяла чуть выделялись во мраке.  Лишь  войдя туда  и  дав глазам
немного привыкнуть, можно было разглядеть подробности.
     "Наконец-то  вы пришли", -- слабым голосом сказала хозяйка. Она  лежала
на спине,  вытянувшись, дышать  ей, как  видно, удавалось  с  трудом,  и она
откинула перину. В постели она выглядела гораздо моложе, чем в платье, но ее
осунувшееся лицо вызывало жалость, особенно из-за ночного  чепчика  с тонким
кружевцем, который она надела,  хотя  он  был ей мал  и  плохо  держался  на
прическе. "Как  же я мог прийти, -- сказал К. мягко,  -- вы  ведь не  велели
меня  звать". "Вы не должны были заставлять меня ждать так долго, -- сказала
хозяйка  с  упрямством, свойственным  всем больным.  -- Садитесь,  -- и  она
указала ему  на край  постели,  --  а  вы все уходите!"  Кроме помощников  в
закуток проникли и служанки. "Я тоже уйду, Гардена", -- сказал  хозяин, и К.
впервые услыхал  имя  хозяйки. "Ну  конечно,  -- медленно проговорила она и,
словно думая о чем-то другом, рассеянно добавила: -- Зачем тебе оставаться?"
Но когда все вышли на  кухню -- даже  помощники сразу послушались,  впрочем,
они приставали к  одной из служанок,  -- Гардена все же вовремя  сообразила,
что из кухни слышно  все, о чем говорится за перегородкой  --  дверей тут не
было, -- и потому она всем велела выйти из кухни. Что и произошло тотчас же.
     "Прошу вас,  господин землемер, --  сказала Гардена, -- там,  в  шкафу,
поблизости висит платок, подайте его мне, пожалуйста, я укроюсь, перину я не
выношу, под  ней дышать тяжело". А  когда  К. подал ей платок,  она сказала:
"Взгляните,  правда,  красивый платок?"  Похоже,  что  это был  обыкновенный
шерстяной платок, К. только из вежливости потрогал его еще раз, но ничего не
сказал. "Да,  платок  очень  красивый", --  сказала Гардена, кутаясь в него.
Теперь она лежала спокойно, казалось, все боли прошли, более  того, она даже
заметила, что у нее  растрепались волосы  от  лежания, и, сев  на  минуту  в
постели, поправила прическу под чепчиком. Волосы у нее были пышные.
     К. вышел  из терпения: "Вы,  хозяйка, велели  узнать, нашел  ли я  себе
новую  квартиру?" -- "Я велела? Нет-нет, это  ошибка". -- "Но ваш муж только
что меня об этом спросил". "Верю, верю, -- сказала хозяйка,  --  у нас вечно
стычки. Когда  я  не  хотела  вас принять,  он  вас  удерживал,  а  когда  я
счастлива,  что вы тут живете, он вас гонит. Он всегда так  делает. Вечно он
выкидывает такие штуки". "Значит, --  сказал  К., --  вы настолько  изменили
свое мнение обо мне?  И всего за час-другой?" "Мнение свое я не изменила, --
сказала  хозяйка ослабевшим  голосом,  --  дайте  мне  руку. Так.  А  теперь
обещайте, что будете говорить со  мной  совершенно откровенно, тогда  и  я с
вами буду откровенна".  "Хорошо, -- сказал К.,  -- кто  же  начнет?" "Я!" --
сказала хозяйка. Видно было, что она не просто хочет пойти К.  навстречу, но
что ей не терпится заговорить первой.
     Она вынула из-под одеяла фотографию и протянула ее К. "Взгляните на эту
карточку", -- попросила она. Чтобы  лучше видеть, К.  шагнул на  кухню, но и
там было  нелегко  разглядеть  что-нибудь на  фотографии  --  от времени она
выцвела,  пошла  трещинами  и  пятнами  и  вся  измялась. "Не  очень-то  она
сохранилась", -- сказал К. "Да, жаль, -- сказала хозяйка, -- носишь при себе
годами, вот и портится. Но если вы хорошенько вглядитесь, вы все  разберете.
А я могу вам помочь: скажите, что  вы разглядели, мне так приятно поговорить
про эту  карточку.  Ну, что  же увидели?" "Молодого человека",  -- сказал К.
"Правильно, --  сказала хозяйка. -- А что он делает?" -- "По-моему, он лежит
на какой-то доске,  потягивается и  зевает".  Хозяйка  рассмеялась.  "Ничего
похожего!"  -- сказала она.  "Но  ведь вот она, доска, а  вот он лежит",  --
настаивал на  своем  К.  "А вы посмотрите повнимательней, --  с раздражением
сказала хозяйка. -- Разве он лежит?" "Нет, -- согласился К., -- он не лежит,
а, скорее, парит в воздухе, да, теперь я вижу -- это  вовсе не доска, скорее
какой-то  канат,  и  молодой  человек  прыгает  через  него".  "Ну  вот,  --
обрадованно сказала хозяйка,  -- он прыгает,  это так тренируются курьеры из
канцелярии. Я же знала, что вы все разглядите.  А его лицо вам видно?" "Лица
почти совсем  не  видать,  -- сказал  К.,  --  видно  только,  что  он очень
напрягается, рот открыл, глаза зажмурил, волосы у него растрепались". "Очень
хорошо, -- с благодарностью сказала хозяйка, -- тому, кто его лично не знал,
трудно  разглядеть еще что-нибудь. Но мальчик  был  очень красивый, яви-дела
его  только мельком и то не  могу забыть". "А кто  же он был?" -- спросил К.
"Это  был, --  сказала хозяйка, --  это был курьер,  через которого Кламм  в
первый раз вызвал меня к себе".
     К. не  мог как следует слушать --  его отвлекало дребезжание стекол. Он
сразу понял, откуда  идет  эта помеха. За кухонным  окном, прыгая с ноги  на
ногу по снегу,  вертелись  его  помощники.  Они старались  показать, что они
счастливы видеть К., и радостно указывали на  него друг другу, тыча пальцами
в оконное  стекло. К. им погрозил  пальцем, и  они сразу отскочили, стараясь
оттолкнуть  друг  друга  от  окна,  но один вырвался  вперед,  и  оба  снова
прильнули к стеклу. К.  юркнул  за перегородку -- там помощники не могли его
видеть, да и ему не надо было на них смотреть. Но тихое, словно просительное
дребезжание оконного стекла еще долго преследовало его и в закутке.
     "Опять  эти  помощники", --  сказал  он хозяйке,  как  бы извиняясь,  и
показал на окно. Но она не обращала на него внимания;  отняв фотографию, она
посмотрела на нее,  расправила и снова сунула под  одеяло. Движения ее стали
замедленными, но не  от усталости, а, как видно,  под тяжестью воспоминаний.
Ей хотелось  все рассказать  К., но она позабыла о  нем, перебирая  в памяти
прошлое. Только через некоторое время она очнулась, провела рукой  по глазам
и  сказала: "И  платок у меня от Кламма. И чепчик тоже. Фотография, платок и
чепчик -- вот  три  вещи на память о нем, Я не такая молодая, как Фрида,  не
такая  честолюбивая,  да  и  не  такая  чувствительная -- она  у  нас  очень
чувствительная;  словом, я сумела примириться с жизнью, но должна сознаться:
без этих трех вещей я бы тут так долго не выдержала, да что я говорю -- я бы
и дня тут не выдержала. Может быть,  вам эти  три подарка покажутся жалкими,
но вы  только подумайте: у  Фриды, которая так долго встречалась с  Кламмом,
никаких сувениров нет, я  ее спрашивала, но она слишком о многом мечтает, да
и все недовольна; а вот я -- ведь я была у Кламма всего три  раза, больше он
меня  не звал,  сама  не знаю почему,  --  я принесла с собой эти вещички на
память,  наверно, предчувствовала,  что  мое  время уже истекает. Правда,  о
подарках  надо было самой позаботиться --  Кламм от себя  никогда ничего  не
даст, но, если увидишь что-нибудь подходящее, можно у него выпросить".
     К.  чувствовал   себя  неловко,  слушая  этот  рассказ,  хотя  все  это
непосредственно его касалось.
     "А когда это было?" -- спросил он со вздохом.
     "Больше двадцати лет назад, -- сказала хозяйка, -- куда больше двадцати
лет тому назад".
     "Значит, вот как долго сохраняют  верность  Кламму, -- сказал К.  -- Но
понимаете ли  вы,  хозяйка, что от ваших признаний, особенно когда я думаю о
будущем своем браке, мне становится оче