нь тяжело и тревожно?"
     Хозяйке  очень не понравилось,  что К.  припутал сюда свои дела, и  она
сердито покосилась на него.
     "Не надо сердиться, хозяйка, --  сказал К.  --  Я ведь  слова не сказал
против  Кламма,  но  силой обстоятельств я все-таки  имею  к  нему  какое-то
отношение, это-то даже самый ярый поклонник Кламма оспаривать не станет. Так
что сами понимаете. Оттого я  и  начинаю думать о себе,  как только упомянут
Кламма,  тут ничего не  поделаешь. Но знаете, хозяйка, -- и К.  взял  ее  за
руку,  хотя она слабо сопротивлялась, -- вспомните, как  плохо кончился  наш
последний разговор, давайте хоть на этот раз не ссориться".
     "Вы  правы, --  сказала хозяйка, склонив  голову, -- но пощадите  меня.
Ведь я ничуть  не чувствительней  других людей, напротив,  у всех есть много
больных мест, а у меня одно-единственное".
     "К сожалению, это и мое больное место, -- сказал К., -- но я постараюсь
взять себя в руки, только  объясните  мне, уважаемая,  как я смогу вынести в
семейной  жизни  эту   потрясающую  верность   Кламму   --  если,   конечно,
предположить, что Фрида в этом похожа на вас?"
     "Потрясающая  верность?  -- сердито  повторила хозяйка. -- Да разве это
верность? Я  верна своему мужу, при чем тут Кламм? Кламм однажды сделал меня
своей  любовницей,  разве я  когда-нибудь  могу  лишиться  этого звания?  Вы
спрашиваете, как вы перенесете такую верность со стороны Фриды? Ах, господин
землемер, ну кто вы такой, чтобы осмелиться это спрашивать?"
     "Хозяйка!" -- предостерегающе сказал К.
     "Знаю, -- сдалась хозяйка, -- только мой муж таких вопросов не задавал.
Мне непонятно, кого можно считать несчастнее -- меня тогда или Фриду теперь?
Фриду, которая бросила Кламма по  своей  воле, или меня, которую он больше к
себе  не звал? Может быть, все-таки Фрида несчастнее,  хотя она еще не знает
всей глубины  своего несчастья. Но  тогда это  горе  занимало все мои мысли,
потому  что  я  непрестанно  себя  спрашивала и,  в  сущности,  до  сих  пор
спрашивать не перестала: почему оно так  случилось?  Трижды Кламм велел тебя
позвать к себе, а в четвертый не позвал! Четвертого  раза так никогда больше
и не было!  А о  чем  другом я могла думать в  то время?  О чем  еще могла я
разговаривать  со своим мужем, за которого я вскоре  вышла замуж? Днем у нас
времени не было, этот постоялый двор достался нам  в жалком  состоянии, надо
было как-то  его  поднять,  --  но по  ночам? Годами мы разговаривали  ночью
только о Кламме, о том,  почему он переменил свои чувства ко мне. И если мой
муж во  время этих разговоров  засыпал, я его будила, и мы  снова продолжали
тот же разговор".
     "Тогда,  -- сказал К. --  я, с вашего разрешения, задам вам один  очень
невежливый вопрос".
     Хозяйка промолчала.
     "Значит,  спрашивать нельзя,  -- сказал  К. -- Что же,  мне  и  так все
понятно".
     "Да, конечно,  --  сказала хозяйка, -- вам и так все понятно, это  дело
особенное. Вы все толкуете  неправильно,  даже молчание. Иначе вы не можете.
Хорошо, я позволю вам задать вопрос".
     "Если  я все толкую неправильно, -- сказал  К., -- так, может быть, я и
свой вопрос неправильно толкую, может быть, он вовсе не такой уж невежливый.
Я хотел только знать: где вы познакомились со своим мужем и как вам достался
этот постоялый двор?"
     Хозяйка  нахмурила  лоб,  но  ответила  вполне равнодушно:  "Это  очень
простая история. Отец  мой был  кузнец, а Ханс, мой  теперешний муж,  служил
конюхом у одного богатого крестьянина  и  часто захаживал к моему отцу.  Это
было  после  моей последней встречи  с Кламмом, я  почувствовала  себя очень
несчастной, хотя оснований  для этого не было: все произошло как положено, и
то,  что меня  больше  не  пускали  к Кламму, было  решением самого  Кламма,
значит, и тут  было все  как положено.  Только причины  такого  решения были
неясны,  и мне пришлось о  них размышлять,  но чувствовать себя несчастной я
права не имела. И  все-таки я  была несчастна,  не могла  работать и  целыми
днями сидела в нашем  палисадничке. Там меня увидел Ханс,  иногда  он ко мне
подсаживался, я ему  не жаловалась, но он и так знал, в  чем дело, а так как
он добрый малый, то  он, бывало, и всплакнет вместе со мной. И вот тогдашний
хозяин постоялого двора -- он потерял жену и решил  прикрыть дело, да он уже
и сам был стариком -- однажды проходил мимо  нашего садика и увидел, как  мы
сидим вдвоем, он остановился  и тут же  предложил нам свой постоялый  двор в
аренду,  даже денег  вперед брать на захотел -- сказал,  что он нас знает, и
цену за аренду  назначил совсем маленькую. Быть в тягость своему  отцу  я не
хотела,  все  на свете мне было безразлично,  потому  я  и  стала  думать  о
постоялом дворе,  о  новой  работе, которая хоть немного поможет  мне забыть
прошлое, потому я и отдала свою руку Хансу. Вот и вся история".
     Наступило  недолгое молчание,  потом  К.  сказал: "Владелец  постоялого
двора поступил великодушно, но  неосторожно, или у него были  особые причины
доверять вам обоим?"
     "Он хорошо знал Ханса, он ему дядя", -- сказала хозяйка.
     "Ну, тогда конечно, -- сказал К., --  наверно, семья  Ханса  была очень
заинтересована в вашем браке?"
     "Возможно,  --  сказала  хозяйка,  --  не  знаю,  я  этим   никогда  не
интересовалась".
     "Нет, наверно,  так оно и  было, -- сказал К.,  -- раз  семья  пошла на
такие жертвы и решилась передать вам постоялый двор без всяких гарантий".
     "Никакой тут неосторожности с их стороны не было, как выяснилось позже,
-- сказала хозяйка, -- я взялась за работу, ведь я дочь кузнеца,  сил у меня
много, мне не нужны были ни служанки, ни  батраки, я везде сама поспевала --
и в столовой, и на кухне, и на конюшне, и во дворе, а готовила я так вкусно,
что переманивала посетителей у гостиницы. Вы еще наших столовиков не знаете,
а  тогда  их  было куда больше, с тех пор многих  недосчитаешься. И в  конце
концов мы смогли не только вовремя выплатить  аренду, но через несколько лет
купить все хозяйство,  и теперь  у  нас почти нет долгов. Но случилось и то,
что  я себя окончательно  доконала, сердце у  меня  сдало, и я  стала совсем
старухой. Вы, наверно, думаете, что я гораздо старше Ханса, а на  самом деле
он  всего на  два-три года  моложе меня. И он  никогда  не постареет при его
работе --  выкурит трубку, послушает разговоры, потом выбьет  трубку, подаст
пива, -- нет, от такой работы не состаришься".
     "Конечно, ваши старания заслуживают всяческой похвалы, -- сказал К., --
тут и сомнения нет, но ведь вы говорили  о временах до вашей свадьбы, и  мне
немного странно, что семья Ханса так старалась поженить вас, шла на денежные
жертвы или по крайней мере брала на  себя такой риск, отдавала вам постоялый
двор, если у них вся надежда была только  на ваше трудолюбие,  о котором они
вряд ли знали, тогда как нетрудолюбие Ханса им было хорошо известно".
     "Ну да, -- устало сказала хозяйка, --  понимаю, куда  вы  целите, но вы
промахнулись. Кламм во всех этих делах совершенно ни  при чем. Почему это он
должен был обо мне заботиться, вернее,  как он мог заботиться обо мне? Он же
ничего обо мне не знал. Раз он меня больше к себе не вызывал, значит, он обо
мне забыл;  когда он  к себе человека не зовет, он забывает его начисто. При
Фриде  я  не хотела  говорить об этом.  Но он  не просто забывает, тут  дело
серьезнее. Если человека  забудешь, можно с ним опять познакомиться. Но  для
Кламма это невозможно. Если он тебя  не вызвал,  значит, он забыл не  только
прошлое, но забыл тебя и впредь навсегда. При желании я могу встать на  вашу
точку  зрения;  может  быть, она  и  правильна там. на  чужбине,  откуда  вы
приехали, но здесь такие мысли совершенно нелепы. Может быть, вы и до  такой
бессмыслицы дойдете, что решите, будто Кламм  нарочно дал мне моего  Ханса в
мужья, чтобы мне ничто  не мешало прийти к нему, если он когда-нибудь  решит
меня позвать. Ну, ничего бессмысленней и придумать нельзя.  Где тот человек,
который мог  бы  мне  помешать броситься  к Кламму по первому  же его знаку?
Чепуха,  полнейшая чепуха, тут совсем себя  с  толку собьешь, если дать волю
таким мыслям".
     "Нет, -- сказал К.,  -- с толку мы не собьемся, и  до  того,  о  чем вы
говорите, я пока еще не додумался, хотя и был близок к  этой мысли. Пока что
меня только удивило, что родственники возлагали также большие надежды на ваш
брак и что эти надежды на самом деле сбылись -- правда, ценой вашего сердца,
вашего  здоровья.  Конечно,  мысль  о  связи всех  этих  событий  с  Кламмом
приходила мне в голову,  но не совсем  или пока еще не совсем в таком грубом
виде, как вы  изобразили,  вероятно, для того,  чтобы опять напасть на меня,
как видно, это вам  доставляет удовольствие. Что ж, пожалуйста!  А мысль моя
заключалась вот в чем: прежде всего,  Кламм  явно был причиной вашего брака.
Не будь Кламма, вы бы не стали такой несчастной, не сидели бы в палисаднике;
не будь Кламма, вас бы там  не увидел Ханс, а если бы вы не грустили, робкий
Ханс никогда не решился бы заговорить  с вами; не будь Кламма, вы бы никогда
не плакали вместе  с Хансом;  не будь  Кламма, добрый дядюшка, хозяин двора,
никогда не увидел  бы вас рядышком; не будь Кламма, у вас не было бы  такого
безразличия ко всему на свете и вы не вышли бы замуж за Ханса. Вот видите, я
бы сказал, что тут Кламм очень при  чем. Но это еще  не все. Если  бы  вы не
хотели его  забыть,  вы  бы так не изнуряли  себя  работой  и не  подняли бы
хозяйство на  такую  высоту.  Значит,  и тут  Кламм. И  кроме того, Кламм --
виновник  вашей  болезни, потому  что еще до вашего замужества сердце  у вас
пострадало  от несчастной любви. Остается только один вопрос: чем  этот брак
так  соблазнил  родичей  Ханса?  Вы  сами  как-то  сказали,  что  быть  хоть
когда-нибудь любовницей  Кламма -- значит  навсегда  сохранить  это  высокое
звание. Что ж, может быть, это их  и соблазнило. Кроме того, по-моему, у них
была надежда, что та счастливая звезда, которая привела вас к Кламму -- если
только она,  как вы утверждаете,  была  и  в  самом деле  счастливой, -- эта
звезда будет вам всегда сопутствовать и не изменит, как Кламм".
     "И  вы  все  это  говорите  всерьез?" --  спросила  хозяйка.  "Конечно,
всерьез, -- быстро сказал  К.,  --  только я  считаю, что родственники Ханса
были и правы в своих надеждах, и вместе с тем не правы, и мне кажется, что я
даже понял ошибку, которую они совершили. Внешне как будто все удалось. Ханс
хорошо устроен, у него видная супруга, его уважают,  хозяйство  свободно  от
долгов. Но, в  сущности,  ничего не  удалось, и,  конечно, он  был  бы  куда
счастливее с простой  девушкой, которая  полюбила  бы  его первой, настоящей
любовью, и если, как вы его упрекаете, он иногда сидит в буфете с потерянным
видом, так это потому,  что он и  вправду чувствует  какую-то  потерянность,
хотя несчастным он себя, несомненно, не  считает -- настолько-то  я его  уже
знаю, -- но  несомненно  и то,  что  такой красивый,  неглупый малый  был бы
счастливее с  другой женой;  я хочу  сказать, он  стал  бы  самостоятельнее,
усерднее, мужественнее. Да  и  вы сами ничуть не счастливее, и,  по вашим же
словам, без  этих  трех  сувениров вам и  жить  неохота,  да и  сердце у вас
больное. Что же, значит, родственники  надеялись понапрасну? Нет, не  думаю.
Счастливая звезда стояла над вами, но достать ее они не сумели".
     "А что  же  мы упустили?" --  спросила  хозяйка. Она  лежала на  спине,
вытянувшись во весь рост,  и смотрела в  потолок. "Не  спросили  Кламма", --
сказал К.
     "Опять мы вернулись к вашему делу", --  сказала хозяйка. "Или к вашему,
--  сказал К. -- Наши дела  тесно соприкасаются".  "Чего  же  вам  нужно  от
Кламма?  -- спросила  хозяйка. Она  села  на кровати, взбила подушки,  чтобы
можно  было  на  них  опереться, и  посмотрела  прямо  в глаза К.  --  Я вам
откровенно рассказала всю свою историю ~ в ней для вас немало поучительного.
Скажите мне так  же откровенно: о  чем вы хотите спросить  Кламма?  Ведь я с
большим трудом уговорила  Фриду уйти наверх и посидеть в вашей комнате, -- я
боялась, что при ней вы так откровенно говорить не станете".
     "Мне скрывать нечего, --  сказал  К. -- Но сначала я хочу обратить ваше
внимание вот  на  что.  Кламм  сразу все забывает  -- так  вы сами  сказали.
Во-первых,   по-моему,  это  очень  неправдоподобно,  во-вторых,  совершенно
недоказуемо, должно быть, это просто легенда, которую сочинили своим женским
умом  очередные фаворитки Кламма. Удивляюсь,  как вы  могли  поверить  такой
плоской выдумке".
     "Нет, это не  легенда,  -- сказала хозяйка, --  это  доказано  на нашем
общем опыте".
     "Значит, и опровергнуть  это может  дальнейший  опыт, -- сказал К. -- И
кроме того, между вашей историей  и историей Фриды  есть  еще  одна разница.
Собственно говоря, тут  не то чтобы Кламм  Фриду к себе не позвал, наоборот,
он ее позвал, а она не пошла. Возможно даже, что он ее ждет до сих пор".
     Хозяйка промолчала  и  только испытующе оглядела К. с  ног  до  головы.
Потом сказала:  "Я готова  спокойно выслушать  все, что  вы  хотите сказать.
Лучше говорите откровенно  и не щадите меня. У меня только  одна просьба. Не
произносите имя Кламма. Называйте его "он" или как-нибудь еще, только не  по
имени".
     "Охотно, -- сказал К. -- Мне только  трудно объяснить, чего мне от него
надо. Прежде всего, я хочу увидеть его вблизи, потом -- слышать его голос, а
потом узнать, как он относится к нашему браку. А о чем  я тогда, быть может,
попрошу его, это  уж зависит  от хода нашего разговора. Тут может возникнуть
много всякого, но для меня самым важным  будет  то, что я  встречусь лицом к
лицу  с   ним.  Ведь  до   сих  пор  я  ни  с  одним  настоящим   чиновником
непосредственно   не  говорил.  Кажется,  этого  труднее  добиться,  чем   я
предполагал. Но теперь я  обязан  переговорить с ним как с частным лицом, и,
по моему мнению, этого добиться гораздо легче. Как с чиновником я могу с ним
разговаривать только в его, по  всей видимости недоступной, канцелярии, там,
в Замке, или,  может  быть,  в  гостинице, хотя это уже  сомнительно. Но как
частное лицо я  могу говорить с  ним везде: в доме, на улице -- словом, там,
где  удастся его  встретить.  А  то, что  одновременно передо мной  будет  и
чиновник, я охотно учту, но главное для меня не в этом".
     "Хорошо, -- сказала хозяйка и  зарылась лицом  в  подушки, словно в  ее
словах было  что-то  постыдное.  --  Если  мне удастся через  моих  знакомых
добиться, чтобы Кламму передали  вашу просьбу -- поговорить с ним, -- можете
ли вы обещать, что ничего на свой страх и риск предпринимать не будете?"
     "Этого я обещать не могу, -- сказал К.,  -- хотя я  охотно выполнил  бы
вашу  просьбу  или  прихоть.   Да  ведь   дело   не   ждет,  особенно  после
неблагоприятного результата моих переговоров со старостой".
     "Это возражение отпадает, --  сказала хозяйка. --  Староста --  человек
совершенно  незначительный. Неужели вы этого  не заметили? Да  он  и  дня не
пробыл бы на своем месте, если бы не его жена -- она ведет все дела".
     "Мицци?  -- спросил  К. Хозяйка утвердительно кивнула.  -- Она была при
разговоре", -- сказал К.
     "А она сказала свое мнение?" -- спросила хозяйка.
     "Нет, -- сказал К. -- У меня создалось  впечатление, что у нее никакого
своего мнения нет".
     "Ну да, -- сказала хозяйка, -- вы у нас все  видите  неверно. Во всяком
случае, то, что  при вас решил староста, никакого значения не имеет, а с его
женой я  сама при  случае  поговорю. А если я вам еще пообещаю, что ответ от
Кламма  придет  не позднее чем через  неделю, то никаких оснований идти  мне
наперекор у вас уже не будет".
     "Все это несущественно, -- сказал  К. --  Я твердо решился и  все равно
исполню свое решение, и исполнил бы  его, даже если бы пришел отказ. А раз я
так решил заранее, как же  я  могу перед этим просить о встрече? То, что без
просьбы  будет смелым, но никак не  злонамеренным поступком, в случае отказа
превратится в явное неповиновение. А это, пожалуй, будет похуже".
     "Похуже?  --  переспросила хозяйка.  --  Да тут  вы все равно  проявите
неповиновение. А теперь делайте как хотите. Подайте-ка мне юбку".
     Не стесняясь К., она  надела юбку  и поспешила на кухню. Уже  давно  из
зала  слышался шум.  В окошечко  то и  дело  стучали. Один раз помощники  К.
приоткрыли  окошко и крикнули, что они голодны. Другие лица тоже заглядывали
туда. Издали доносилось тихое, многоголосое пение.
     И действительно,  из-за разговора К. с хозяйкой обед задержался, он еще
не  был  готов,  а  посетители уже  собрались.  Однако никто  не отваживался
нарушить  запрет  хозяйки и выйти  на кухню. Но  когда наблюдатели у  оконца
доложили,  что  хозяйка уже вышла, все служанки сразу прибежали на кухню, и,
когда К. вошел в общую комнату, туда, чтобы занять место у столиков, хлынула
неожиданно большая  толпа посетителей  --  более  двадцати  мужчин и женщин,
одетых  скорее по-провинциальному, чем по-крестьянски. Занят пока был только
один угловой столик, там сидела супружеская пара с несколькими детьми. Отец,
приветливый  голубоглазый  человек с  растрепанной седой  шевелюрой,  стоял,
наклонясь  к детям, и дирижировал ножиком в такт их пению, стараясь немножко
его приглушить;  быть  может, он хотел,  чтобы пение  заставило их забыть  о
голоде. Хозяйка равнодушно  извинилась перед  гостями, хотя  никто  ее и  не
упрекал. Она поискала  глазами хозяина, но тот, как видно, уже давно сбежал,
чтобы выпутаться из затруднительного положения. Потом она неторопливо прошла
на  кухню. На  К.,  который  поспешил к  Фриде  в  свою комнату,  она  и  не
взглянула.

--------

        7. Учитель

     Наверху  К. застал учителя.  К его  радости, комнату  почти нельзя было
узнать,  так постаралась Фрида.  Она хорошо  ее  проветрила,  жарко натопила
печку, вымыла  пол,  перестелила постель,  исчезли вещи служанок, весь  этот
отвратительный хлам,  даже  их картинки, а стол,  который  раньше,  куда  ни
повернись, так и  пялился на тебя своей столешницей, заросшей грязью, теперь
был  покрыт белой вязаной скатеркой. Теперь можно было и гостей принимать, а
скудное  бельишко  К., спозаранку,  как видно, перестиранное Фридой и теперь
сушившееся на веревке у печки, никому не мешало. Учитель и  Фрида  сидели за
столом и встали, когда К. вошел. Фрида встретила К. поцелуем, учитель слегка
поклонился. К., рассеянный и  все еще растревоженный разговором с  хозяйкой,
стал извиняться перед учителем, что до  сих  пор  не зашел к нему. Выходило,
будто  он считает, что учитель, не дождавшись К., не выдержал и сам пришел к
нему.  Но учитель со свойственной ему сдержанностью как  будто только сейчас
припомнил, что он с К.  когда-то договаривался  о каком-то посещении.  "Ведь
вы, господин землемер. -- медленно сказал он, -- тот незнакомец, с которым я
дня  два  тому назад разговаривал на  площади  у  церкви!"  "Да", -- коротко
бросил  К.  Теперь  у  себя в  комнате  он не  желал  терпеть то,  что тогда
приходилось  терпеть  ему,  брошенному  всеми. Он повернулся к Фриде  и стал
советоваться с ней: ему предстоит важная встреча, и он хотел бы одеться  для
нее  как можно лучше. Ни  о чем не  спрашивая  К., Фрида тотчас же окликнула
помощников -- те  занимались рассматриванием  новой  скатерти,  -- велела им
немедленно вычистить во  дворе костюм  и  башмаки К., и  тот сейчас же  стал
раздеваться. Сама она  сняла с  веревки  рубаху  и побежала вниз, на  кухню,
гладить ее.
     Теперь  К. остался  наедине с учителем, тихо сидевшим у  стола; немного
подождав, К.  снял рубашку и начал мыться в тазу. И только тут, повернувшись
к  учителю  спиной,  он  спросил, зачем тот  пришел  к  нему.  "Я  пришел по
поручению господина  старосты", --  сказал учитель. К.  ответил,  что  готов
выслушать это поручение. Но так как плеск воды  заглушил  его слова, учите