зано, что  в скором  времени  будет  вызван  землемер и что нашей  общине
поручается  подготовить все необходимые  для  его  работы  планы  и чертежи.
Конечно, это  распоряжение  не могло  вас касаться, это было  много лет тому
назад, да я сам и не вспомнил бы о нем, не  будь я болен -- а когда лежишь в
постели,  времени  много,  тут всякая  чепуха в голову  лезет...  Мицци!  --
перебивая себя,  позвал  он жену,  которая  в  непонятной  суете шмыгала  по
комнате. -- Посмотри, пожалуйста, в  том шкафу, может, найдешь распоряжение.
-- И, обращаясь  к К., он  объяснил:  -- Я тогда  только  начинал  служить и
сохранял каждую бумажку". Жена тут же открыла  шкаф. К. и староста взглянули
туда. В  шкафу  было полно  бумаг.  При  открывании  оттуда  вывалились  две
огромные  кипы документов, перевязанных  веревкой, как  обычно  перевязывают
пучки хвороста, и женщина  испуганно отскочила. "Да  они же  внизу, посмотри
внизу", --  распорядился староста с  постели. Обхватывая кипы обеими руками,
жена  стала  послушно  выбрасывать их из  шкафа,  чтобы добраться  до нужных
документов. Уже полкомнаты  было завалено бумагами. "Да, -- сказал староста,
качая  головой, --  огромная  работа проделана,  тут только  самая  малость,
главное  спрятано  у  меня  в  амбаре,  впрочем, большая часть  бумаг  давно
затерялась. Разве возможно  все сохранить! Но  в амбаре всего еще много.  Ну
как, нашла распоряжение? -- спросил он у жены. -- Ты поищи папку, на которой
слово "землемер" подчеркнуто синим карандашом". "Темно тут, -- сказала жена.
-- Пойду принесу  свечку". И,  топча бумаги, она вышла из комнаты. "Жена мне
большое подспорье во  всей этой канцелярщине, -- сказал староста, --  работа
трудная,  а делать ее приходится только  походя. Правда, для писания у  меня
еще есть  помощник, наш учитель, но все равно справиться трудно, вон сколько
нерешенных дел, я  их складываю  в тот ящик, -- и он показал на второй шкаф,
-- а уж теперь, когда  я болен, нас просто завалило". И он утомленно, хотя и
гордо, откинулся на подушки. "Может быть, я могу помочь вашей жене  искать?"
--  спросил  К.,  когда та  вернулась со свечой и,  встав на колени,  начала
искать документ. Староста с улыбкой покачал головой:  "Я вам уже сказал, что
служебных тайн у меня от вас нету, но допустить вас самих рыться в бумагах я
все же не могу". В комнате  наступила тишина, слышен был только шорох бумаг,
староста  даже  немного  задремал.   Негромкий  стук  в  дверь  заставил  К.
обернуться.  Конечно, это пришли  его  помощники.  Видно, что их уже немного
удалось  воспитать,  они  не  ворвались  в  комнату  и  только  прошептали в
приотворенную дверь: "Мы совсем на  улице замерзли". "Кто там?" -- вздрогнул
староста. "Да это  мои помощники,  --  сказал  К., --  не знаю,  где  бы  им
подождать меня, на улице слишком холодно, а тут они  будут в  тягость". "Мне
они не помешают, -- любезно сказал староста. -- Впустите их сюда.  Ведь я их
знаю. Старые  знакомые".  "Они мне в тягость", --  откровенно  сказал К.  и,
переводя  взгляд с  помощников  на  старосту, а  потом снова  на помощников,
увидел, что все трое улыбаются совершенно одинаковой улыбкой. "Ладно, раз вы
уже  тут, -- сказал он,  словно  решившись,  --  оставайтесь  и  помогите-ка
супруге старосты отыскать документ, на котором синим карандашом  подчеркнуто
слово ``землемер''".  Староста  не возражал. Значит,  то, что не разрешалось
К., разрешалось его помощникам, и они сразу набросились на бумаги, но больше
расшвыривали документы, чем искали, и, пока один по буквам разбирал надпись,
второй уже выхватывал папку у него из рук. А жена старосты только  стояла на
коленях перед пустым  ящиком,  она  как  будто совсем перестала  искать,  во
всяком случае свеча была от нее очень далеко.
     "Да, помощники,  -- сказал  староста,  самодовольно улыбаясь, как будто
все делается по его  распоряжению, только никто об этом даже не подозревает.
-- Значит,  они  вам  в тягость, но  ведь  это ваши  собственные помощники".
"Вовсе нет,  -- холодно  сказал К. -- Они тут ко мне приблудились". "То есть
как это "приблудились"? -- сказал староста. -- Вы хотите сказать, они  к вам
были прикреплены?" "Ладно, пускай прикреплены, -- сказал К., -- но  только с
таким же успехом они могли свалиться с неба, настолько необдуманно их ко мне
прикрепили". "Необдуманно у нас ничего  не делается", -- сказал староста  и,
позабыв о больной ноге, сел и  выпрямился. "Ничего? -- сказал К. -- А как же
мой  вызов?"  "И ваш  вызов был, наверно, обдуман,  -- сказал  староста,  --
только всякие  побочные  обстоятельства  запутали  дело, я  вам это докажу с
документами в  руках". "Да эти  документы никогда не найдутся!" -- сказал К.
"Как не найдутся? -- крикнул  староста. -- Мицци,  пожалуйста, ищи поскорей!
Впрочем, я могу рассказать  вам всю историю и без бумаг.  На распоряжение, о
котором  я вам говорил, мы с  благодарностью ответили,  что никакой землемер
нам не  нужен. Но этот ответ,  как видно,  вернулся не в  тот  же  отдел  --
назовем его отдел  А, а по ошибке  попал в отдел Б. Отдел А, значит, остался
без ответа, да и отдел Б, к сожалению, получил не весь наш ответ целиком: то
ли  бумаги из пакета остались у нас,  то  ли потерялись  по дороге --  но во
всяком случае  не у них в отделе, за это  я ручаюсь, --  словом, и в отдел Б
попала только  обложка. На ней было отмечено, что в прилагаемом документе --
к сожалению, там его  не было --  речь  идет  о  назначении  землемера.  Тем
временем  отдел А ждал  нашего ответа, и  хотя у них  была заметка  по этому
вопросу, но, как это часто случается  при  самом точном ведении дел --  вещь
вполне понятная и даже неизбежная, -- их референт положился на то, что мы им
ответим,   и   тогда  он  либо  вызовет  землемера,   либо,  если  возникнет
необходимость,   напишет    нам    снова.   Поэтому   он   пренебрег   всеми
предварительными  записями  и  позабыл  об   этом  деле.  Однако  пакет  без
документов  попал  в   отдел   Б   к  референту,   который  славился   своей
добросовестностью, -- его зовут Сордини, он  итальянец, и даже мне, человеку
посвященному, непонятно, почему он, с его способностями, до сих пор занимает
такое незначительное место. Но прошло уже несколько месяцев, если не  лет, с
тех пор как отдел А впервые написал нам,  и  это понятно: ведь  если бумага,
как полагается,  идет правильным  путем, то она попадает в свой  отдел самое
позднее через день и в тот же день ей дается ход; но ежели она как-то пойдет
не  тем  путем  --  а  при  такой  отличной  постановке дела,  как  в  нашей
организации, нужно чуть  ли не  нарочно  искать  не  тот путь, -- ну  тогда,
тогда, конечно, все идет очень долго. И когда мы получили запрос от Сордини,
мы лишь смутно помнили, в чем дело, работали мы тогда только вдвоем с Мицци,
учителя мне  еще в  помощники не назначали, копии мы хранили исключительно в
самых важных случаях, -- словом, мы  могли дать  только очень неопределенный
ответ, что  о  таком  предписании мы  ничего не знаем и нужды в землемере не
испытываем".
     "Однако, -- прервал  себя староста, словно, увлекшись рассказом, он уже
зашел слишком  далеко или это вот-вот произойдет,  -- вам не  скучно слушать
эту историю?"
     "Нет, -- сказал К., -- мне очень занятно".
     Староста сразу возразил: "Я вам не для занятности рассказываю".
     "Мне только  потому занятно, -- объяснил К., -- что я смог  заглянуть в
эту  дурацкую  путаницу,  от которой, при некоторых условиях,  зависит жизнь
человека".
     "Никуда вы  еще  не  заглянули,  -- сказал староста,  -- и я  могу  вам
рассказать,  что было дальше.  Конечно,  наш  ответ  не удовлетворил  такого
человека, как Сордини. Я перед ним преклоняюсь, хотя он меня и замучил. Дело
в  том, что он никому не доверяет: даже если  он, к примеру, тысячу  раз мог
убедиться,  что человек заслуживает  полнейшего доверия, он  в тысячу первый
раз опять отнесется  к нему с таким  недоверием, будто совсем его не  знает,
вернее,  точно  знает, что перед ним  прохвост.  Я-то считаю это правильным,
чиновник так и должен себя вести; к сожалению, я сам, по  своему  характеру,
не могу следовать его примеру. Сами видите, как я вам, чужому человеку,  все
выкладываю, но  иначе не могу.  А у  Сордини по поводу нашего  ответа  сразу
возникли подозрения. И  началась  долгая переписка. Сордини запросил, почему
это  мне вдруг  пришло в голову сообщить, что не надо  вызывать землемера. Я
ему  ответил  -- и тут мне помогла  отличная  память Мицци,  --  что  первой
подняла этот вопрос канцелярия (то, что мы получили тогда  запрос из другого
отдела, мы, конечно, совсем забыли) ; тогда  Сордини поставил вопрос: почему
я только сейчас упомянул о том первом запросе из канцелярии? А я ему: потому
что  только сейчас о  нем вспомнил;  Сордини:  это чрезвычайно странно; а я:
вовсе это не странно в таком затянувшемся деле; Сордини: все же это странно,
потому что  запрос, о котором  я упоминаю, вообще не существует; я: конечно,
не  существует,  потому   что   документ  утерян;  Сордини:  но  должна   же
существовать какая-то отметка о том, что такой запрос был послан, а ее нигде
нет. И тут  я опешил,  потому что  я  не осмеливался ни утверждать,  ни даже
предполагать,  что  в отделе  Сордини  произошла  ошибка.  Может  быть,  вы,
господин  землемер,  мысленно  упрекаете  Сордини  за  то, что он  мог бы из
внимания к моим утверждениям  хотя бы справиться в  других  отделах  об этом
запросе. Но как раз это было бы неправильно, и  я не хочу, чтобы вы, хотя бы
мысленно,  очернили  имя  этого  человека.  Вся  работа  главной  канцелярии
построена  так,  что  возможность  ошибок  вообще  исключена.  Этот  порядок
обеспечивается превосходной организацией службы  в целом, и он необходим для
наибольшей  скорости  исполнения. Поэтому Сордини не  мог наводить справки в
других отделах; впрочем, они не  стали бы ему отвечать, потому что там сразу
поняли бы, что дело идет о поисках возможной ошибки".
     "Разрешите, господин староста, перебить вас  вопросом, -- сказал К., --
кажется,  вы раньше упомянули о каком-то отделе контроля? Хозяйство тут, как
видно, такое, что при одной только мысли, что контроль отсутствует, человеку
становится жутко".
     "Вы  очень  строги, --  сказал  староста, -- но  будь  вы в  тысячу раз
строже, и  то  вам не сравняться с  той строгостью,  с какой само управление
относится к себе.  Только совсем  чужой человек  может задать  такой вопрос.
Существует ли отдел контроля? Да, тут  повсюду одни отделы контроля. Правда,
они  не для того предназначены,  чтобы обнаруживать  ошибки  в грубом смысле
этого слова, потому что ошибок тут  не бывает, а если  и бывает, как в вашем
случае, то кто может окончательно сказать, что это -- ошибка?"
     "Ну, это что-то совсем новое!" -- воскликнул К.
     "А для меня совсем старое! -- сказал староста. -- Я не  меньше, чем вы,
убежден, что произошла  ошибка, и Сордини из-за этого заболел от отчаяния, и
первые контрольные инстанции,  которым  мы  обязаны тем, что они  обнаружили
источник ошибки, тоже признали,  что ошибка есть. Но кто может ручаться, что
и вторая контрольная инстанция  будет  судить так же, а за ней третья  и все
последующие?"
     "Все  возможно,  --  сказал  К.,  --  в эти  рассуждения мне  лучше  не
вдаваться,  да и, кстати, о контрольных отделах  я слышу впервые и, конечно,
понять их еще не могу. Но, по-моему, тут надо разграничить две стороны дела:
с  одной  стороны,  то,  что происходит  внутри  отделов  и  что  они  могут
официально  толковать так  или  иначе, а  с другой стороны, существует живой
человек -- я, который стоит вне всех этих служб и которому со стороны именно
этих служб угрожает решение настолько бессмысленное, что я еще никак не могу
всерьез поверить в эту  угрозу. С первой стороной вопроса дело, очевидно,  и
обстоит  так, как вы, господин староста, сейчас изложили  с  поразительным и
необычайным знанием дела, но теперь я хотел бы услышать хоть слово о себе".
     "И до этого дойду, -- сказал староста, -- но вам ничего не понять, если
я предварительно  не объясню еще кое-что. Я слишком преждевременно заговорил
об отделах контроля. Вернемся к переписке с Сордини. Постепенно,  как я  вам
уже говорил,  я стал противиться ему все меньше и меньше. Но когда в руках у
Сордини есть хоть малейшее преимущество перед  кем-то, он  уже победил;  тут
еще больше повышается его внимание, энергия, присутствие духа, и это зрелище
приводит противников в трепет, а  врагов этих противников -- в восторг. И со
мной иногда так бывало, потому я имею право говорить об  этом. Вообще-то мне
еще ни  разу не удавалось видеть его в глаза, он сюда спускаться не может --
слишком загружен работой; мне рассказывали, что в его  кабинете даже стен не
видно --  везде громоздятся огромные груды папок с делами, и  только с  теми
делами, которые сейчас в работе у Сордини, а  так как  все  время оттуда  то
вытаскивают папки, то их туда подкладывают, и притом все делается в страшной
спешке,  эти  груды  все  время  обрушиваются,  поэтому  непрерывный  грохот
отличает кабинет Сордини от всех других. Да, Сордини работает по-настоящему,
он и самым мелким делам уделяет столько же внимания, как и самым крупным".
     "Вот вы, господин староста,  все время  называете мое дело  мелким,  --
сказал К., -- а  ведь оно  занимало время у многих чиновников, и если даже в
той  груде  дел  оно и было совсем мелким, так от  усердия чиновников  вроде
господина Сордини оно уже давно переросло в  большое дело. К сожалению,  это
так, причем совершенно против моей воли, -- честолюбие  мое  не в том, чтобы
ради меня вырастали и рушились  огромные груды  папок с моим делом, а в том,
чтобы  мне дали  спокойно  заниматься своей мелкой  землемерной  работой  за
маленьким чертежным столиком".
     "Нет, -- сказал староста, -- ваше дело  не из больших. В этом отношении
вам жаловаться нечего, оно одно из самых мельчайших среди других мелких дел.
Объем работы  вовсе не  определяет  степень  важности дела. У  вас нет  даже
отдаленного представления о нашей администрации, раз вы так думаете. Но если
бы суть была и в объеме работы, то ваше дело все равно оказалось бы одним из
самых незначительных, обычные дела, то есть те, в которых нет так называемых
ошибок,  требуют  еще более  усиленной, но,  конечно,  и более  плодотворной
работы.  Кроме того, вы ведь еще  ничего  не знаете о той  настоящей работе,
которую  пришлось  из-за  вас  проделать,  об  этом  я  и  хочу  вам  сейчас
рассказать. Сначала  Сордини меня ни  во  что не втягивал,  но приходили его
чиновники, каждый день в гостинице шли допросы самых видных жителей Деревни,
велись протоколы. Большинство из  жителей стояло  за меня, кое-кто упирался;
для каждого крестьянина измерение наделов -- дело кровное, ему сразу чудятся
какие-то тайные сговоры и несправедливости, а тут у них еще нашелся вожак, и
у Сордини, по их высказываниям, должно было  сложиться впечатление, что если
бы я поставил этот вопрос перед представителями общины, то вовсе не все были
бы против вызова землемера.  Поэтому соображение, что землемер нам не нужен,
все время как-то ставилось под вопрос. Особенно тут выделился некий Брунсвик
-- вы, должно быть, его не знаете, -- человек он, может быть, и неплохой, но
дурак и фантазер, он зять Лаземана".
     "Кожевника?"  --  спросил  К.  и  описал  бородача,  которого  видел  у
Лаземана.
     "Да, это он", -- сказал староста.
     "Я и жену его знаю", -- сказал К., скорее, наугад.
     "Возможно", -- сказал староста и замолчал.
     "Красивая  женщина,  --  сказал  К.,   --   правда,   бледновата,   вид
болезненный. Она, вероятно, из Замка!" -- полувопросительно добавил он.
     Староста  взглянул  на  часы,  налил  в  ложку  лекарства  и  торопливо
проглотил.
     "Вы, наверно,  в  Замке только и знаете что устройство  канцелярий?" --
резко спросил К.
     "Да, -- сказал староста с иронической и все же благодушной усмешкой. --
Это ведь самое важное. Теперь еще о Брунсвике: если  бы мы  могли  исключить
его из нашей общины, почти все наши были  бы  счастливы, и Лаземан не меньше
других. Но  в то  время Брунсвик пользовался каким-то влиянием, он хотя и не
оратор, но  зато крикун, а многим и этого достаточно. Вот и вышло так, что я
был  вынужден поставить  вопрос  перед советом общины  -- единственное, чего
добился  Брунсвик, потому  что, как и  следовало ожидать, большинство членов
совета и слышать не хотели о каком-то  землемере. И хотя все это  было много
лет   назад,   дело   никак   не  могло  прекратиться   --   отчасти   из-за
добросовестности  Сордини,  который   самыми   тщательными   расследованиями
старался  выяснить,  на  чем основано мнение  не  только  большинства, но  и
оппозиции, отчасти же из-за глупости и тщеславия Брунсвика, лично связанного
со  многими чиновниками, которых  он все время беспокоил  своими выдумками и
фантазиями. Правда, Сордини не давал Брунсвику обмануть себя, да  и как  мог
Брунсвик  обмануть Сордини? Но именно во  избежание  обмана нужны были новые
расследования,  и  не успевали  их  закончить, как Брунсвик  опять выдумывал
что-нибудь новое, он легок  на подъем, при его глупости это неудивительно. А
теперь я коснусь одной  особенности нашего служебного аппарата. Насколько он
точен, настолько же и чувствителен. Если какой-нибудь вопрос рассматривается
слишком  долго,  может  случиться, что  еще до окончательного  рассмотрения,
вдруг,  молниеносно, в какой-то  непредвиденной  инстанции  --  ее  потом  и
обнаружить  невозможно --  будет принято решение,  которое  хоть и не всегда
является правильным, но зато окончательно закрывает дело. Выходит так, будто
канцелярский аппарат не может больше выдержать напряжения, когда его из года
в год долбят по поводу одного и того же, незначительного по существу дела, и
вдруг этот аппарат сам собой, без участия  чиновников,  это  дело закрывает.
Разумеется, никакого чуда  тут  не происходит,  просто какой-нибудь чиновник
пишет  заключение о закрытии дела,  а может  быть,  принимается  и неписаное
решение, и невозможно установить, во всяком случае тут, у  нас, да, пожалуй,
и там, в канцелярии,  какой именно чиновник принял решение по данному делу и
на   каком  основании.   Только   отделы   контроля  много  времени   спустя
устанавливают это,  но нам ничего не сообщают, впрочем, теперь это уже  вряд
ли  может  кого-нибудь  заинтересовать.  Притом,  как  я  говорил,  все  эти
окончательные  решения всегда  превосходны,  только одно  в  них  нескладно:
обычно узнаешь  о  них слишком поздно, а тем  временем все еще идут  горячие
споры о давно решенных вещах. Не знаю,  было  ли  принято такое  решение  по
вашему делу, многое  говорит за  это,  многое  -- против,  но  если  бы  это
произошло, то  вам послали  бы приглашение, вы проделали бы весь долгий путь
сюда, к нам, прошло бы очень много времени, а между тем Сордини продолжал бы
работать до изнеможения, Брунсвик все мутил бы народ и оба мучили бы меня. Я
только высказываю предположение, что так могло  бы случиться,  а наверняка я
знаю только одно: между тем один из контрольных отделов обнаружил, что много
лет назад из отдела А был послан в общину запрос о вызове землемера и что до
сих пор ответа нет. Недавно меня об этом запросили, ну  и, конечно, все  тут
же выяснилось,  отдел  А удовлетворился моим ответом, что  землемер  нам  не
нужен, и Сордини должен был признать, что в данном случае он оказался  не на
высоте и,  правда не  по своей вине, проделал столько бесполезной работы, да
еще  с такой нервотрепкой.  Если бы  со всех сторон  не  навалилось бы,  как
всегда, столько новой работы и если бы ваше дело не было таким мелким, можно
даже сказать  --  мельчайшим  из  мелких,  мы все,  наверно, вздохнули  бы с
облегчением, по-моему даже сам Сордини.  Один  Брунсвик  ворчал, но  это уже
было просто  смешно.  А  теперь  представьте  себе,  господин  землемер,