мне и мужской решимости, я только думала, как бы загладить обиду,
нанесенную посыльному, и хотела, чтобы это скромное желание  мне поставили в
заслугу. Но  того,  что  мне  самой  сделать не  удалось,  я  теперь  хотела
достигнуть  через  Варнаву,  другим  и более  верным  способом.  Мы  обидели
посыльного, спугнули его из ближних канцелярий; что же могло быть проще, чем
предложить  в  лице  Варнавы  нового посыльного,  поручить Варнаве выполнять
работу  обиженного, а тем самым дать  обиженному возможность спокойно жить в
отдалении столько, сколько он захочет, сколько ему понадобится, чтобы забыть
обиду. Однако  я отлично  понимала,  что  при  всей непритязательности этого
плана в нем  было что-то  нескромное, могло создаться впечатление, будто  мы
хотим диктовать начальству, как ему решать вопросы приема служащих, будто мы
сомневаемся, способно ли само  начальство найти  наилучшее решение, а  может
быть, оно и нашло его давным-давно, еще до того, как у нас  появилась мысль,
что  можно как-то вмешаться. Но потом я  подумала: нет, не может быть, чтобы
начальство так неверно истолковало  мои намерения  или,  если так  случится,
чтобы оно сделало это намеренно,  --  другими словами, не может  быть, чтобы
все, что бы  я ни делала, заранее безоговорочно получило бы отпор. Поэтому я
не  сдавалась,  а  честолюбие  Варнавы  сделало  свое.  Во  время  всей этой
подготовки Варнава так заважничал,  что даже стал  считать  работу сапожника
слишком грязной для  себя,  будущего служащего  канцелярии; больше  того, он
даже  осмеливался  весьма решительно  возражать  Амалии, когда  она  к  нему
изредка обращалась. Я не хотела мешать его недолговечной радости, потому что
в первый же день, когда он отправился в Замок,  и радость и высокомерие, как
и можно было ожидать, исчезли без следа. И началась та кажущаяся служба, про
которую я тебе уже рассказывала. Удивительно было только то, что Варнава без
всякого  затруднения, сразу попал в Замок,  вернее, в ту канцелярию, которая
стала  его рабочим местом. Такой успех меня  чуть с ума  не  свел, и,  когда
Варнава шепнул мне об этом на ухо, я бросилась к Амалии, прижала ее в угол и
осыпала  поцелуями,  впиваясь  в  нее  и  губами  и   зубами  так,  что  она
расплакалась от испуга и боли. От волнения я  не могла выговорить  ни слова,
да мы с ней уже давно не разговаривали, и я отложила  объяснения на утро. Но
в ближайшие дни рассказывать уже было не о чем. На том, что было достигнуто,
все и остановилось.  Два года Варнава вел эту однообразную,  гнетущую жизнь.
Слуги  ничего не  сделали, я дала  Варнаве записку,  в которой  поручала его
вниманию слуг и  напоминала им про их обещания, и Варнава, как  только видел
кого-нибудь из слуг, вынимал  записку и протягивал  ему,  при этом он иногда
попадал на слуг,  которые  меня не  знали, других раздражала его  манера  --
молча  протягивать записку, --  разговаривать там,  наверху, он  не смел; но
тягостно было то, что  ему никто помочь не желал, и для нас было избавлением
-- правда, мы могли бы давным-давно  и сами избавить себя таким способом, --
когда один из слуг, которому,  быть  может, не раз  навязывали эту  записку,
смял  ее и бросил в корзину для бумаг. Он, как мне казалось, мог бы при этом
и добавить: "Вы же сами так обращаетесь с  письмами". Но как бы бесплодно ни
проходило это время, Варнаве оно принесло пользу, если можно назвать пользой
то, что он  преждевременно повзрослел,  преждевременно стал мужчиной; да, во
многом он стал серьезнее, осмотрительнее, даже не  по возрасту.  Мне  иногда
становится очень грустно, когда я гляжу на него и сравниваю с тем мальчиком,
каким  он был еще  два года  назад.  И  при этом ни  утешения,  ни внимания,
которых можно было бы ожидать от взрослого человека,  я от него не вижу. Без
меня он вряд ли попал бы в Замок, но с тех пор, как он там, он  уже  от меня
не зависит. Я его единственный поверенный, но  он наверняка рассказывает мне
только  малую долю того,  что  лежит у него на  сердце. Он  часто  говорит о
Замке, но из  его  рассказов, из  этих незначительных случаев, о  которых он
сообщает,  невозможно  понять, каким  образом эта обстановка  вызвала в  нем
такую  перемену. Особенно трудно  понять, почему он, став взрослым мужчиной,
полностью потерял ту  смелость,  которая  в нем,  мальчике,  приводила нас в
отчаяние. Правда, это  бесполезное стояние и бесконечное ожидание  изо дня в
день   без  всякой   надежды  на  перемену   ломают   человека,  делают  его
нерешительным, и в конце концов он становится не способным ни на что другое,
кроме  безнадежного  стояния на месте. Но почему  ж с  самого  начала  он не
сопротивлялся? Ведь  он очень  скоро понял, насколько я  была  права  и  что
никакого удовлетворения его честолюбию там не найти, хотя, быть может, ему и
удастся принести  пользу нашему семейству. Ведь там во всем  -- кроме причуд
всякой  челяди  --  царит большая скромность, там честолюбивый человек  ищет
удовлетворения  только  в  работе,  а так как  тогда сама работа  становится
превыше  всего, то всякое честолюбие  пропадает -- для детских мечтаний  там
места нет.  Но  Варнаве,  как он мне рассказывал,  казалось, что там он ясно
увидел,  как велика и власть, и мудрость даже тех, собственно говоря,  очень
неважных  чиновников,  в  чьих  комнатах  ему разрешалось  бывать.  Как  они
диктовали,  быстро,  полузакрыв глаза,  отрывисто  жестикулируя,  как  одним
мановением пальца, без единого слова, рассылали ворчливых слуг, а те в такие
минуты, тяжело дыша, все же радостно усмехались, или как один из чиновников,
найдя важное место  в книгах, хлопал  по страницам  ладонью, а все остальные
сразу, насколько позволяло тесное помещение, сбегались и  глазели, вытягивая
шеи. И это, и многое другое создавало у Варнавы самое высокое мнение об этих
людях, и он себе представил, что если вдруг они  его заметят  и ему  удастся
перекинуться с ними несколькими словами -- уже не как постороннему, а как их
сослуживцу по канцелярии, хоть и в самом низшем чине,  -- то для нашей семьи
удастся достигнуть невиданных благ. Но покамест  до  этого еще не  дошло,  а
сделать шаг, который приблизил бы его к чиновникам, Варнава  не  смеет, хотя
ему уже совершенно ясно, что, несмотря на  свою молодость,  он из-за  нашего
несчастья занял в нашем доме ответственнейшее место отца семейства. А теперь
хочу сделать тебе и последнее признание: неделю назад приехал ты. Я слышала,
как в  гостинице об  этом кто-то упомянул, но не  обратила внимания: приехал
какой-то землемер, а я  толком и не  знала,  что  это такое. Но на следующий
вечер  Варнава  пришел  домой  раньше,  чем всегда -- обычно я  выходила ему
навстречу в определенный час, -- увидел в горнице Амалию и потому повел меня
на  улицу, а там вдруг прижался  лицом к моему  плечу и залился слезами.  Он
снова стал прежним  мальчуганом.  С ним случилось нечто такое, к чему  он не
был готов. Перед ним как будто открылся совсем новый мир, и ему не совладать
с  радостными заботами, которые  несет  с  собой это открытие.  А  случилось
только то, что ему дали  письмо для передачи  тебе.  Но ведь это было первое
письмо и вообще первая работа, которую он получил".

     Ольга замолчала. Было тихо, только слышалось  тяжкое, иногда похожее на
хрип, дыхание  родителей. И К. сказал  небрежно,  словно подытоживая рассказ
Ольги: "Все передо мной  притворялись. Варнава  принес мне  письмо  с  видом
опытного и очень занятого посыльного, а ты с Амалией -- на этот раз она была
с  вами  заодно, -- вы  обе  сделали  вид, что  и  обязанности посыльного, и
передачу писем --  все  это он  выполняет так, между прочим". "Ты только  не
смешивай  нас  всех,  -- сказала Ольга.  -- Варнаву  эти  два  письма  снова
превратили  в  счастливого  ребенка,  несмотря  на  то  что  он  до сих  пор
сомневается в своей работе. Но эти сомнения он высказывает только мне, перед
тобой  же  он  считает  для себя делом  чести  выступать в  роли  настоящего
посыльного,  каким тот должен быть, по его представлениям. И  хотя  теперь у
него и возросла надежда  получить форму, мне пришлось за  два часа так ушить
ему брюки, чтобы они хоть немного походили на форменные штаны  в обтяжку,  в
них он  хотел  покрасоваться перед тобой  --  в этом отношении тебя нетрудно
было обмануть. Это -- про Варнаву. А про Амалию скажу, что она действительно
презирает службу посыльного, и теперь, когда Варнава достиг какого-то успеха
-- она легко могла бы об этом догадаться и  по мне, и по Варнаве, и по нашим
переживаниям  в уголке, -- теперь она презирает Варнаву еще больше прежнего.
Значит,  она  тебе  говорит правду, и  ты  не  поддавайся  заблуждению,  тут
сомневаться  не надо.  А  вот если я, К., иногда  при  тебе пренебрежительно
говорила про  службу посыльного, так вовсе не для того, чтобы тебя обмануть,
а  только из страха.  Ведь  те два письма, что  прошли до сих пор через руки
Варнавы,  и были за три года  первым,  хоть  и очень  сомнительным указанием
того, что над нашим  семейством смилостивились.  Эта перемена -- если только
это и на самом  деле перемена, а не ошибка,  потому что ошибки бывают  чаще,
чем перемены, --  связана с твоим появлением здесь,  наша  судьба  попала  в
некоторую зависимость от тебя,  быть может, эти два письма -- только начало,
и  работа  Варнавы  выйдет   далеко   за   пределы   должности   посыльного,
обслуживающего одного тебя, пока можно будет на это надеяться, но сейчас все
сосредоточивается только на  тебе.  Там, наверху, мы  должны удовлетворяться
тем,  что нам дают, но  тут,  внизу,  мы, может  быть, и  сами  можем что-то
сделать,  а именно:  обеспечить себе твое доброе  отношение, или  по крайней
мере защититься от  твоего недоброжелательства,  или  же,  что самое важное,
оберегать тебя,  насколько хватит наших сил и возможностей, чтобы твоя связь
с Замком, которая, быть может, и нас вернет к жизни, не пропала зря. Но  как
же все это выполнить получше? Главное, чтобы ты не относился  с подозрением,
когда  мы  к  тебе  подходим,  ведь ты тут чужой,  а  потому, конечно,  тебя
одолевают подозрения,  и вполне оправданные подозрения. Кроме того, нас  все
презирают, а на тебя влияет мнение других, особенно мнение твоей невесты, --
как же нам к  тебе  приблизиться без того, чтобы, например, не пойти, хоть и
непреднамеренно, против твоей невесты и этим тебя не обидеть.  А эти письма,
которые я прочитывала до того, как ты их получал, -- Варнава их не читал, он
как посыльный себе этого не мог  позволить,  -- эти письма на  первый взгляд
казались  мне совсем неважными, устаревшими,  они,  собственно  говоря, сами
себя опровергали тем, что направляли тебя к  старосте. Как же нам надо  было
держаться с тобой при таких обстоятельствах? Если подчеркивать важность этих
писем, мы  вызвали бы подозрение  -- зачем мы преувеличиваем такие пустяки и
что, расхваливая тебе письма, мы, их передатчики, преследуем не твои цели, а
свои, больше  того, мы этим могли обесценить  письма  в твоих  глазах  и тем
самым разочаровать  тебя  без всякого намерения.  Если же мы  не  придали бы
письмам никакой цены, мы тоже  вызвали бы подозрение  -- зачем же  тогда  мы
хлопочем о передаче этих ненужных  посланий, почему  наши дела  противоречат
нашим словам, зачем мы так обманываем  не только тебя, адресата писем, но  и
тех,  кто нам дал это  поручение, а ведь не для  того  же  они поручили  нам
передать письма, чтобы мы их при этом  обесценили в глазах адресата. А найти
середину между  этими крайностями, то есть  правильно оценить письма, вообще
невозможно, они же  непрестанно меняют  свое  значение,  они дают  повод для
бесконечных размышлений, и на чем остановиться -- неизвестно, все зависит от
случайностей, значит,  и  мнение о них составляется случайно. А если тут еще
станешь  бояться за тебя,  все  запутывается окончательно, только ты не суди
меня слишком строго за эти разговоры. Когда, к примеру, как это уже один раз
случилось,  Варнава  приходит и  сообщает,  что  ты  недоволен  его  работой
посыльного, а он, с перепугу и, к сожалению, не без оскорбленного самолюбия,
предлагает, чтобы его освободили от этой должности, тут я, конечно, способна
обманывать, лгать, передергивать -- словом, поступать очень скверно, лишь бы
помогло. Но тогда я поступаю так не только ради нас, но, по моему убеждению,
и ради тебя".

     С улицы постучали. Ольга пошла к двери и отперла  ее. Темноту прорезала
полоса света от карманного фонаря. Поздний гость что-то спрашивал шепотом, и
ему шепотом же  отвечали,  но  он  этим  не удовлетворился  и попытался было
проникнуть в  комнату.  Очевидно, Ольга  больше  не  могла его удерживать  и
позвала Амалию, должно быть надеясь, что та, защищая покой родителей, пойдет
на все, чтобы  удалить  посетителя. Да Амалия и сама уже  спешила к  выходу,
отстранила  Ольгу,  вышла  на улицу и захлопнула  за  собой дверь.  Все  это
длилось  один миг, она  тотчас  же вернулась,  настолько быстро  ей  удалось
добиться того, чего никак не могла сделать Ольга.
     Тут К. узнал от Ольги, что  посетитель приходил к нему, это был один из
его помощников, который искал его по поручению Фриды. Ольга хотела скрыть от
помощника, что К. у них: если К. захочет потом признаться Фриде, что побывал
тут, пусть признается, но не надо, чтобы его тут застал помощник. К. одобрил
ее. Но от предложения Ольги  остаться у  них ночевать и дождаться Варнаву К.
отказался; вообще-то он бы и  принял  это  предложение, уже стояла  глубокая
ночь, и  ему  казалось, что теперь он волей-неволей настолько связан  с этой
семьей, что ночевка тут  хоть и тягостна  во многих отношениях, но при такой
тесной связи  была  бы  в  Деревне  самой  подходящей  для него,  однако  он
отказался,  его спугнул приход помощника; ему было непонятно, как это Фрида,
знавшая, чего  он хочет,  и помощники, привыкшие  его бояться, теперь  снова
стакнулись настолько, что  Фрида не  постеснялась  послать за ним  одного из
помощников,  очевидно  оставшись с другим.  К. спросил  Ольгу, нет ли  у нее
кнута, но кнута у нее не было, зато нашлась хорошая розга, он взял ее, потом
спросил, нет  ли  другого выхода  из  дома; в доме  оказался второй выход со
двора, только надо было потом  перелезать через забор соседнего сада и через
этот сад выйти на улицу. К. так и  решил сделать. И пока Ольга провожала его
через двор  к забору, он торопливо пытался успокоить ее, объяснил, что вовсе
на нее не сердится  за все мелкие  подтасовки и  очень хорошо  ее  понимает,
поблагодарил за доверие,  проявленное  к нему,  --  она  это доказала  своим
рассказом, поручил  ей, как только  вернется Варнава, будь это хоть  поздней
ночью, сразу прислать его  в  школу.  И хотя сообщения, переданные Варнавой,
далеко не единственная его надежда --  иначе ему пришлось  бы туго, -- но он
ни в коем случае не хочет от  них отказываться, но будет за  них держаться и
при этом не забудет и Ольгу, потому  что важнее всех сообщений для него сама
Ольга,  ее храбрость и осмотрительность, ее ум, ее жертвенность по отношению
к  семье. И если бы ему пришлось выбирать между Ольгой и  Амалией, он  ни на
миг не  задумался бы. И К. еще раз сердечно пожал  ей руку,  перед  тем  как
перемахнуть через соседский забор.
     Очутившись наконец на  улице, он увидел, насколько  позволяла пасмурная
ночь,  что неподалеку от  дома  Варнавы помощник все еще  расхаживал  взад и
вперед,  иногда он останавливался и пытался осветить фонарем комнату  сквозь
занавешенное окно. К. окликнул его, тот, по-видимому, не испугался, перестал
подсматривать и подошел к К. "Ты кого ищешь?" -- спросил К. и стегнул розгой
по  своей ноге, пробуя,  хорошо ли  она гнется. "Тебя", -- ответил помощник,
подходя ближе. "А  ты кто такой?" -- вдруг  спросил К., ему  показалось, что
это  вовсе  не его  помощник. Этот человек  казался старше, утомленнее, лицо
морщинистое, но  более полное, да  и  походка  совсем не  похожа на быструю,
словно   наэлектризованную   походку   помощников,  у  этого   походка  была
медлительна,  и  он  слегка  прихрамывал с  благородно-расслабленным  видом.
"Разве ты меня не узнаешь? -- сказал этот человек. -- Я Иеремия, твой старый
помощник". "Вот как? --  сказал К.  и немного вытянул из-за спины спрятанную
было розгу. --  Но у тебя совсем другой вид". "Это из-за того, что я остался
один, --  сказал Иеремия. --  Когда  я  один,  тогда прощай  и  молодость  и
радость". "А  где же  Артур?" -- спросил К. "Артур? --  повторил Иеремия. --
Наш любимчик? А он бросил службу. Ты ведь был довольно груб и жесток с нами.
Его нежная  душа  не  вынесла этого. Он  вернулся  в Замок  и  подал на тебя
жалобу". "А ты?" -- спросил К. "Я смог остаться, -- сказал Иеремия. -- Артур
подал жалобу и за меня". "На что же вы жалуетесь?" --  спросил К. "На то, --
сказал  Иеремия,  -- что ты шуток не понимаешь.  А  что мы сделали? Немножко
шутили, немножко смеялись, немножко  дразнили  твою невесту. А вообще-то все
делалось, как было велено. Когда Галатер послал нас к тебе..." "Галатер?" --
переспросил К. "Да, Галатер, -- сказал Иеремия. -- Тогда он  как раз замещал
Кламма. Когда он нас к тебе посылал,  он -- и я это хорошо  запомнил, потому
что  мы  именно  на  это и ссылаемся, -- он сказал:  ``Вы отправитесь туда в
качестве  помощников землемера''.  Мы сказали:  ``Но мы  ничего не смыслим в
этой работе''.  Он в ответ: ``Это не самое важное,  если понадобится, он вас
натаскает. А  самое  важное,  чтобы  вы  его немного  развеселили.  Как  мне
доложили, он все принимает слишком близко к сердцу. Он только  недавно попал
в Деревню и сразу решил, что это большое событие, хотя на самом деле все это
ничего не  значит.  Вот что  вы  ему и  должны внушить''".  "Ну и что же? --
сказал К.  -- Прав ли Галатер и выполнили ли вы его поручение?" "Этого  я не
знаю,  -- сказал  Иеремия. --  За  такое  короткое  время это вряд  ли  было
возможно. Знаю  только,  что ты был  очень груб,  на что мы и  жалуемся.  Не
понимаю, как ты, тоже человек служащий, и притом  даже не служащий Замка, не
можешь понять, что такая  служба,  как  наша,  -- трудная работа и что очень
нехорошо с таким  своеволием, почти по-мальчишески, затруднять людям работу,
как ты ее затруднял нам. Как безжалостно ты заставил нас мерзнуть  у ограды,
а как ты Артура, человека, у которого от  злого  слова весь день болит душа,
чуть не убил кулаком тогда, на  матраце, или как ты в сумерках гонял меня по
снегу взад и вперед, так что я  потом целый час не мог отдышаться. Я ведь не
так уж молод". "Дорогой Иеремия,  --  сказал К., -- ты  во всем прав, только
излагать все это надо не мне, а Галатеру. Он вас послал по своей воле, я вас
у него не выпрашивал. А  раз я  вас не требовал, значит, я мог отправить вас
обратно и охотнее сделал бы это мирным путем, чем силой,  но вы  явно на это
не  шли. Кстати,  почему вы  с  самого  начала, когда вы  ко мне только  что
пришли, не поговорили со мной так же откровенно, как  сейчас?" "Потому что я
был на службе, --  сказал  Иеремия. -- Это же само собой понятно". "А теперь
ты больше  не  на  службе?" "Теперь  уже  нет,  -- сказал Иеремия.  -- Артур
оформил в Замке  наш уход со  службы, или  по крайней мере  там  сейчас идет
оформление,   чтобы  нас  от  этой  должности  освободили".   "Но  ты   меня
разыскиваешь, как будто ты еще у меня служишь?" -- сказал К. "Нет, -- сказал
Иеремия.  -- Разыскиваю я тебя, только чтобы успокоить Фриду. Ведь, когда ты
ее оставил ради сестры Варнавы, она почувствовала себя очень несчастной,  не
столько из-за  потери, сколько  из-за  твоего предательства; правда, она уже
давно предвидела, что так случится,  и очень из-за этого страдала. А  я  как
раз подошел к окну  школы посмотреть, не образумился ли  ты наконец. Но тебя
там не было, только Фрида сидела на парте и  плакала. Тогда я зашел к ней, и
мы договорились.  Все уже сделано. Я теперь  служу коридорным в гостинице, а
Фрида опять  там, в  буфете. Для Фриды