м одна часть  комнаты так узка, что два  человека  с трудом
могут разминуться,  -- и там  размещаются чиновники, а  в  другой  части,  в
широкой,  находятся просители, зрители, слуги и посыльные. На конторке лежат
раскрытые большие книги, за ними стоят чиновники и читают. Причем они читают
не одну и ту же  книгу, а обмениваются, но не книгами, а местами, и  Варнаву
больше  всего удивляет, как им приходится при  таком  обмене  протискиваться
друг мимо друга  из-за  тесноты  помещения.  Впереди, вплотную  к  конторке,
приставлены низенькие  столики, и за ними  сидят  писари, которые по желанию
чиновников пишут  под  их диктовку. Варнава  всегда  удивляется  --  как это
происходит? Никакого  точного приказа чиновник не отдает,  да  и диктует  он
негромко, даже почти нельзя заметить, что идет диктовка, скорее кажется, что
чиновник  читает по-прежнему, только  при этом что-то нашептывает, а  писарь
слушает.  Часто  чиновники  диктуют  так  тихо,  что  писарь  с места  никак
расслышать  не  может,  и ему приходится все время  вскакивать,  выслушивать
диктовку, быстро садиться и записывать, а потом снова вскакивать,  и так без
конца.  Как это все странно! Даже понять  трудно.  Правда, у Варнавы времени
для  наблюдения сколько угодно, он  ведь  иногда часами, даже  целыми  днями
стоит там, в половине  для посетителей,  и ждет, пока его  заметит Кламм. Но
даже  когда Кламм его увидит и Варнава вытянется во фронт, это еще ничего не
значит, потому  что  Кламм может снова  отвернуться от него к  своей книге и
забыть  о нем.  Часто так и бывает.  Но что  же это за должность посыльного,
если она не имеет никакого значения? Меня тоска берет,  когда Варнава с утра
заявляет, что идет в Замок. И поход этот, вероятно, никому не нужен, и день,
вероятно, будет потерян, и все надежды, наверно, напрасны. К чему все это? А
тут накапливается сапожная работа, никто ее  не делает, а Брунсвик торопит".
"Ну хорошо, -- сказал К.,  -- пусть Варнаве приходится долго ждать, пока  он
получит поручение. Это понятно. Там, как видно, излишек служащих, не каждому
удается получать поручения  ежедневно, на  это  вам жаловаться  не стоит,  с
каждым так бывает. Но ведь в конце концов Варнаве дают поручение, мне самому
он уже доставил два письма".

     "Может быть,  мы  и  не  правы, --  сказала Ольга,  --  и зря жалуемся,
особенно  я, ведь я-то знаю все только понаслышке, и мне, девушке, не понять
всего, что понимает Варнава,  а он к тому же  многое, очень многое скрывает.
Но ты послушай,  что делается с этими письмами, например с  письмами к тебе.
Эти  письма Варнава  получает  не  от самого  Кламма  непосредственно, а  от
писаря. В любой час, в  любой день -- потому-то  эта служба,  хоть и кажется
легкой,  на самом  деле  очень  утомительна  --  писарь вспоминает о  нем  и
подзывает к себе. Кажется, что Кламм тут ни при чем, он спокойно читает себе
свою  книгу; правда, иногда в ту минуту, как входит Варнава, Кламм протирает
пенсне -- впрочем,  он  это делает и  так довольно часто -- и,  может  быть,
смотрит на Варнаву, если только он вообще что-нибудь видит без пенсне, в чем
Варнава очень сомневается; обычно Кламм при этом зажмуривает глаза, кажется,
что он заснул и протирает стеклышки во сне.  В это время писарь ищет  у себя
под столом  в груде писем  и документов письмо, адресованное к тебе, так что
письмо вовсе  не написано сию минуту, наоборот,  судя по состоянию конверта,
письмо очень старое и уже давно там завалялось. Но если письмо старое, зачем
они заставляли Варнаву ждать так долго? Да и тебя тоже? И письмо ждало долго
и, должно быть, уже  устарело. А  из-за этого про Варнаву идет  худая слава,
будто он  плохой, медлительный посыльный.  Писарю, конечно, легко, он просто
дает Варнаве письмо,  говорит: "От Кламма для  К." -- и отпускает Варнаву. И
тогда  Варнава мчится домой,  задыхаясь, спрятав под рубаху,  ближе  к телу,
долгожданное письмо,  и  мы  с  ним садимся вот тут, на  эту  скамейку,  как
сейчас,  и  он мне  все рассказывает,  и мы  обсуждаем  каждую  подробность,
расцениваем, чего же он достиг, и в  конце концов устанавливаем, что  достиг
он  немногого, да  и  это  немногое  сомнительно;  у него  пропадает желание
передавать письмо по  адресу,  но  и спать  ему  неохота,  тогда он  берется
сапожничать и просиживает за верстаком всю ночь. Вот какие дела, К.,  вот  в
чем  моя  тайна,  теперь ты  уже не  станешь удивляться, что Амалия  об этом
ничего знать  не хочет". "А как же с письмом?" -- спросил К. "С  письмом? --
переспросила Ольга. -- Ну, через некоторое время, если я буду очень наседать
на Варнаву -- а  ведь проходили  дни, недели, -- он наконец возьмет письмо и
отправится передавать его по  назначению. В  таких внешних делах он очень от
меня зависит.  Ведь  мне  легче взять себя в руки, после того как  забудется
первое впечатление  от  его  рассказа;  а  он не  в состоянии  это  сделать,
наверно, оттого, что знает больше меня. А тогда  я могу ему сказать: "Что же
ты, в сущности,  хочешь, Варнава? О какой карьере, о какой цели ты мечтаешь?
Неужто  ты дойдешь до того, что ты нас --  а  главное, меня -- должен будешь
совсем покинуть? Уж  не  к  этому ли  ты стремишься?  И не  зря ли я об этом
думаю, но ведь иначе мне никак не понять,  почему  ты так  ужасно  недоволен
тем, чего  ты уже достиг?  Оглянись же вокруг, посмотри: разве кто-нибудь из
наших соседей поднялся  так высоко? Правда, у них  положение  другое, чем  у
нас, и нет  никаких оснований  стремиться выйти за пределы своего хозяйства,
но даже  без всяких сравнений надо признать,  что у  тебя все  идет отлично.
Препятствий,  конечно,  много,  много  сомнений, разочарований, но  ведь это
только и значит -- и нам это давно известно, -- что тебе ничего не достается
даром,  что ты  должен каждую  мелочь  брать с  бою, но  тем  больше у  тебя
оснований гордиться, а не впадать в уныние. А кроме того, ведь ты борешься и
за нас! Разве это тебе безразлично? Разве это не придает  тебе новых  сил? А
что  я стала счастливой,  нет, даже немного высокомерной оттого, что у  меня
такой брат, разве это  не придает тебе  уверенности? Честное  слово, ты меня
разочаровываешь, но  не в том,  чего  ты добился в Замке,  а в  том,  чего я
добилась в отношении  тебя! Ты имеешь право заходить в  Замок, ты постоянный
посетитель канцелярий, проводишь целые дни в одном помещении с Кламмом, тебя
официально считают посыльным,  ты  рассчитываешь  получить форменное платье,
тебе поручают передачу важных документов, -- вот кто ты такой, вот  что тебе
разрешено, а ты приходишь  домой, и, вместо того чтобы нам с тобой обняться,
плача от  счастья, ты при виде меня как будто совсем падаешь духом,  во всем
ты  сомневаешься, тебя только  и тянет  к сапожному верстаку, а письмо, этот
залог нашего будущего, ты откладываешь в  сторону". Все это  я ему говорю, и
бывает,  что после ежедневных  уговоров он со вздохом берет письмо и уходит.
Но должно быть,  мои слова тут ни при чем, просто его снова тянет в Замок, а
не выполнив поручения, он туда явиться не смеет". "Но ведь ты во всем права,
ты ему все говоришь  правильно,  -- сказал  К. -- Ты на удивление  верно все
схватила. Поразительно, до чего ты ясно мыслишь". "Нет, -- сказала Ольга, --
ты  обманываешься, и,  может быть, я  так  же  обманываю и его.  Чего  он, в
сущности, достиг? Пусть ему позволено заходить в какую-то канцелярию, но это
даже и не канцелярия, скорее,  прихожая  канцелярии, может  быть, даже  и не
прихожая, а просто комната, где велено задерживать всех, кому нельзя входить
в  настоящие канцелярии. Да, он  говорит с Кламмом, но Кламм  ли это?  Может
быть, это кто-нибудь похожий  на  Кламма? Может быть, если уж до того дошло,
это какой-нибудь секретарь, который немножко похож на Кламма и старается еще
больше походить на  него, напускает на себя  важный  вид,  подражая сонному,
задумчивому виду Кламма.  Этим чертам его характера подражать  легче  всего,
тут его многие копируют; правда, в остальном они благоразумно воздерживаются
от  подражания. А человек, которого так  часто жаждут  видеть  и который так
редко доступен, принимает в воображении людей самые разные облики. Например,
у Кламма тут, в Деревне, есть секретарь по имени Мом. Да? Ты его  знаешь?  И
он тоже держится всегда в стороне, но все же  я  его уже видела не один раз.
Молодой,  плотный  господин,  верно?  И  на  Кламма,  по  всей  вероятности,
совершенно не похож. И все  же тебе могут попасться на Деревне люди, которые
станут клясться, что Мом и есть Кламм, и никто другой. Так люди сами создают
себе  путаницу. А почему в  Замке все должно быть  по-другому? Кто-то сказал
Варнаве,  что вон  тот чиновник  и  есть Кламм, и действительно,  между ними
можно найти какое-то сходство; однако Варнава постоянно сомневается: есть ли
это сходство? И все подтверждает его  сомнения. Чтобы  Кламм толкался тут, в
общей  комнате,  заложив карандаш  за ухо, среди всяких чиновников? Ведь это
так невероятно! Иногда Варнава -- конечно, при хорошем настроении -- говорит
как-то по-детски: да,  этот чиновник  очень похож  на  Кламма, и, если бы он
сидел в своем кабинете и на двери стояло его  имя, я бы вовсе не сомневался.
Конечно, это ребячество, но понять его можно. Разумеется, еще понятнее  было
бы,  если бы  Варнава, придя туда, наверх, расспросил бы побольше людей, как
все  обстоит  на самом  деле, ведь,  по его словам,  там, в  комнате,  людей
достаточно. И если даже  на их сведения нельзя положиться так, как на  слова
того, кто без всякой просьбы указал ему на Кламма, то по крайней мере  среди
множества  этих сведений можно было найти какую-то  зацепку, как-то сравнить
их.  Это не я  придумала,  это  придумал  сам  Варнава, но  он  не  решается
выполнить этот  план  из  страха,  что  он  вдруг невольно нарушит  какие-то
неизвестные ему предписания и потеряет из-за этого  место, он не решается ни
с  кем заговорить, настолько он  неуверенно  чувствует себя,  и  вот эта,  в
сущности, жалкая  неуверенность  проливает  для меня  больше  света  на  его
служебное  положение,   чем  все   его  рассказы.  Каким  угрожающим,  каким
неустойчивым  ему все  должно там  казаться, если он боится открыть рот даже
для самого безобидного вопроса. Стоит  мне только об этом подумать, и я себя
обвиняю в том, что пускаю его  одного  в  эти  незнакомые мне помещения, где
происходит  такое,  от  чего  он,  человек  скорее храбрый,  чем  трусливый,
начинает дрожать от страха".

     "Вот тут,  как мне кажется, ты коснулась самого главного, -- сказал К.,
-- в этом-то  и  дело. После  твоего рассказа я, по-моему, ясно  понял  все.
Варнава слишком молод для такой должности. И ничего из его  рассказов нельзя
принимать  всерьез без оговорок. Оттого,  что он там, наверху, пропадает  от
страха,  он ничего  толком  рассмотреть  не  может,  а  когда  его  все-таки
заставляют здесь отчитываться, то ничего, кроме  путаных выдумок, не слышат.
И я ничуть не удивляюсь. Трепет перед администрацией у вас тут врожденный, а
всю  вашу жизнь  вам его внушают всеми способами  со всех сторон, и вы этому
еще  сами  способствуете как  только  можете. Однако  по существу  я  тут не
возражаю:  если  администрация хороша, почему  бы и не  относиться  к  ней с
трепетом и уважением?  Только  нельзя такого  неученого малого, как Варнава,
который никогда не выезжал за пределы своей Деревни, сразу посылать в Замок,
а потом требовать от него правдивых сообщений и  каждое его  слово толковать
как откровение,  да еще от этого толкования ставить  в зависимость  всю свою
судьбу. Ничего ошибочнее быть не может. Правда, и я  тоже не хуже  тебя впал
из-за него в заблуждение и не только стал на него надеяться, но  и терпел от
него разочарования,  а ведь все было основано лишь на его словах, то есть, в
сущности, и  вовсе  безосновательно". Ольга  промолчала.  "Мне  нелегко,  --
сказал К.,  --  подрывать  твое доверие к брату,  ведь я  вижу,  как ты  его
любишь, чего ты от него ждешь. Но приходится так говорить хотя бы ради твоей
любви и твоих ожиданий.  Ты пойми: ведь тебе все время что-то мешает -- хоть
я и не знаю  что,  -- именно мешает увидеть как следует  если не достижения,
каких Варнава  добился, то по крайней мере то, что ему подарено судьбой. Ему
разрешено бывать в канцеляриях или, если хочешь, в прихожей. Пусть это будет
прихожая,  но ведь там есть двери, и они ведут дальше, есть  загородки, и за
них  можно  пройти,  если хватит  сноровки. А вот для меня, например, и  эта
прихожая, по крайней мере пока что, совершенно недоступна. С кем Варнава там
разговаривает,  я  не знаю;  может  быть,  тот писарь и  самый ничтожный  из
служащих,  но  даже  если   он  и  самый  ничтожный,  он  может  провести  к
вышестоящему,  а если не может провести, то хотя бы может назвать его имя, а
если даже имени назвать  не может, то хотя бы укажет на кого-нибудь, кто это
имя  знает.  Мнимый  Кламм, вероятно,  не  имеет ничего  общего  с настоящим
Кламмом, и  только ослепленный волнением Варнава находит какое-то  сходство.
Возможно, что это  самый мелкий  из  чиновников, а скорее,  даже и  вовсе не
чиновник, но ведь какое-то  задание у своей конторки он выполняет, что-то из
своей большой книги вычитывает, что-то шепчет  писарю, что-то думает, когда,
пусть  изредка,  его взгляд останавливается на Варнаве, и даже если все  это
одна  видимость  и  сам  чиновник  и  его деятельность  решительно  никакого
значения не  имеют, то  все  же кто-то его  туда  поставил, и с определенной
целью.  В  общем,  я   хочу  сказать:  что-то   тут  есть,  что-то   Варнаве
предоставлено, во всяком  случае хоть что-то ему дано,  и только сам Варнава
виноват, если он из этого не может извлечь ничего, кроме сомнений, страхов и
безнадежности. А  ведь я тут  исхожу из  самого неблагоприятного  положения,
которое  даже маловероятно. Есть же  у  нас  на руках письма -- правда, я им
доверяю  мало, но все же больше, чем  словам Варнавы. Пусть это будут письма
старые, ненужные, никакой  цены не имеющие, вынутые наугад из  кучи таких же
старых писем, именно наугад, так же бессознательно, как канарейки на ярмарке
для кого угодно вынимают наугад билетики с "судьбой", но если это даже  так,
то все же письма имеют какое-то отношение к моей работе, они явно адресованы
мне,  как подтвердили староста  и его  жена,  письма  эти  написаны  Кламмом
собственноручно, хотя, может быть,  и  не в  мою пользу. И пусть эти письма,
опять-таки по словам старосты, и  частные  и  малопонятные,  но все-таки они
имеют серьезное  значение". "Это тебе  сказал староста?" -- спросила  Ольга.
"Да,  он  так  сказал",  -- ответил  К.  "Непременно  расскажу  Варнаве,  --
торопливо проговорила  Ольга,  -- его  это  очень ободрит". "Но ему вовсе не
нужно никакого ободрения,  -- сказал К.  -- ободрить  его -- значит  сказать
ему, что он  прав, что пусть он  продолжает делать все по-прежнему, но  ведь
именно  так  он ничего  и  не  достигнет. Можешь  сколько угодно  подбодрять
человека с завязанными глазами -- пусть смотрит сквозь платок, все  равно он
ничего не увидит, и, только когда  снимут  платок, он увидит все.  Помощь --
вот что нужно Варнаве, а вовсе не подбадривания. Ты только  подумай: все эти
учреждения там, наверху,  во всем их  недоступном величии, -- я-то  думал до
своего  приезда,  что   хоть   приблизительно  представляю  их  себе,  какая
наивность, --  значит,  там эти  учреждения, и с ними сталкивается  Варнава,
никто, кроме  него, только он  один, жалкий  в своем одиночестве, и для него
еще много чести, если он так и сгинет там, проторчав всю жизнь в темном углу
канцелярии".  "Ты  только  не  думай.  К.,  --  сказала  Ольга,  --  что  мы
недооцениваем всю трудность задачи, которую взял на себя Варнава. Уважения к
властям  у нас предостаточно, ты сам так говорил". "Да, но это  не уважение,
--  сказал  К., -- ваше  уважение не туда направлено,  а относиться  так  --
значит унижать  того, кого уважаешь. Какое же это уважение, если Варнава зря
тратит  дарованное ему право посещения  канцелярий и в безделье проводит там
целые дни или, спустившись  вниз,  бесславит  и  умаляет  тех, перед кем  он
только что дрожал, или  если он, то ли от усталости, то ли от разочарования,
не относит  тотчас же письма и  не выполняет  без  задержки  доверенные  ему
поручения. Нет,  тут уж никакого уважения  нету. Но мало упрекать  его, я  и
тебя должен  упрекнуть, Ольга, этого не избежать. Ты сама, несмотря на  весь
свой  трепет перед администрацией,  все же послала в Замок Варнаву -- такого
молодого, такого слабого и одинокого, во всяком случае, ты его не удержала".
     "Твои  упреки,  --  сказала  Ольга,  --  я  повторяю себе  уже издавна.
Конечно, не за то я себя упрекаю, что я послала его туда, не я его посылала,
он сам туда пошел, но я,  вероятно, должна была любыми средствами --  силой,
хитростью,  уговорами  --  удержать его  от  этого. Да, я  должна  была  его
удержать, однако, если бы сегодня снова настал тот день, тот решающий  день,
и  если бы я чувствовала горе  Варнавы, горе нашей  семьи, как  тогда  и как
чувствую   сейчас,   и   если   бы   Варнава,   ясно  представляя  себе  всю
ответственность  и опасность,  снова, с ласковой улыбкой, осторожно отвел бы
мои руки и ушел бы, я бы и сегодня не смогла его  удержать, несмотря на все,
что случилось с тех пор,  да и ты бы  на моем месте вел себя так  же. Ты  не
знаешь нашего горя, поэтому ты так несправедлив к нам, и особенно к Варнаве.
Тогда мы надеялись  больше, чем сейчас,  но и  тогда очень большой надежды у
нас не было,  только  горе было большое, таким оно  и  осталось. Разве Фрида
ничего тебе  о  нас не рассказывала?"  "Только  намеками,  -- сказал  К., --
ничего определенного. Но при одном вашем имени она начинала волноваться". --
"И хозяйка тебе  ничего не  рассказывала?" -- "Нет, ничего". --  "И никто не
рассказывал?" -- "Никто".  -- "Ну конечно, как же они могли  хоть что-нибудь
рассказать  толком. Каждый про нас что-то знает, то ли правду, насколько она
людям  доступна,  то ли  какие-то  распространившиеся,  а  по  большей части
выдуманные слухи, люди  нами занимаются больше, чем надо,  но рассказать все
прямо  никто  не расскажет, люди боятся и рот открыть про такое.  И тут  они
правы. Трудно  выговорить все  это  даже перед тобой,  К.,  и ведь может так
случиться, что ты,  выслушав  меня, уйдешь  и знать нас больше  не захочешь,
хотя как будто тебя  это и не должно касаться.  И тогда мы тебя  потеряем, а
ведь ты, должна сознаться,  теперь значишь  для  меня чуть ли не больше, чем
служба Варнавы в Замке. И все же меня весь вечер  мучают сомнения, все же ты
должен знать, иначе ты никак не поймешь наше положение и  по-прежнему -- что
мне больнее всего  -- будешь  несправедлив к Варнаве, да и у нас с  тобой не
будет полного  понимания, а  это  необходимо,  не то  ты  ни нам  помочь  не
сможешь, ни нашей очень важной помощи  не  получишь.  Остается  один вопрос:
хочешь ли ты вообще все знать?" "Почему ты спрашиваешь? -- сказал К. -- Если
это  необходимо,  то я хочу знать  все, но  почему  ты так спрашиваешь?" "Из
суеверия, --  сказала Ольга, -- ты будешь с головой втянут в наши дела, хоть
ты и ни  в чем не виноват, как не  виноват  и Варнава". "Да, рассказывай  же
скорее! --  сказал  К. -- Ничего  я не боюсь. От твоих  женских страхов  все
кажется хуже, чем оно есть".

--------

        17. Тайна Амалии

     "Суди сам, -- сказала Ольга. --  Впрочем, все  как  будто очень просто,
сразу и не понять, как  это может иметь такое большое значение. В Замке есть
один важный чиновник,  его зовут Сортини". "Слышал я о нем, --  сказал К. --
Он имел отношение  к моему вызову". "Не  думаю, -- сказала Ольга. -- Сортини
почти  никогда официально не выступает.  Не перепутал или  ты его с Сордини,
через  "д"?" "Ты права, -- сказал  К., -- то  был  Сордини". "Да, -- сказала
Ольга, -- Сордини  все знают, он один из самых  деятельных чиновников