круг себя, указывая на резную кровать под розовым
шелковым балдахином, белые шелковые занавеси, изящный круглый стол
красного дерева, и на нем открытую бонбоньерку, полную дорогих конфет. -
Возьмите.
   Здесь двести ливров. - Маргарита округлила глаза и восхищенно
присвистнула. - Купите себе в Париже белья и хорошей материи.
   Вы совсем обносились. Гертруде дай только волю - все будут голыми
ходить!
   - Благодарствую, матушка! Истину говорите, матушка! - на этот раз
благодарность Марго была искренней. Схватив вожделенный мешочек, она
поспешно спрятала его в широкий рукав монашеского платья.
   - К Рождеству получите вдвое, если проявите усердие и послушание, -
изрекла аббатиса, многозначительно подняв палец. В ответ Марго поспешила
заверить, что она полностью к услугам ее преподобия, прикидывая про себя,
какого рода услуги могут понадобиться Гонории. о то, что аббатиса пытается
ее подкупить, было ясно, как солнце в летний полдень. Марго внушала
Гонории страх, и глупо было этим не воспользоваться. - Маргарита, если вы
действительно любите меня, то с этого дня будете докладывать мне обо всем
необычном, что увидите и услышите в обители. Если Господу будет угодно
явить еще одно чудо, я не хочу его пропустить.
   - Повинуюсь, матушка! ("Так! Ей, выходит, нужен не союзник, а
соглядатай. И боится она, выходит, не только меня! у, держись, старая
коза, уж мы тебе нарасскажем!")
   "Прекрасно. Маргарита не только умна и наблюдательна, но и
сребролюбива" - подумала аббатиса, когда Марго удалилась.
   "у и чертовщина! - думала Марго, выходя из Гонорииной кельи. - Во сне
меня поимели, не расплатившись, а наяву расплатились, не поимев!"
   Выйдя от настоятельницы, Марго первым делом помчалась в церковь.
   Там никого не было, кроме бдевших у гроба отца Клемана и толстой
старухи Иеронимы. Иеронима к этому времени уже не раз успела приложиться к
заветной фляжке с бенедиктином, - по глоточку во имя Отца, и Сына, и
Святого Духа, парочку - за Деву Марию, остальные - за упокой души невинной
девы, Amen! Да и святой отец не настолько выжил из ума, чтобы сделаться
врагом бутылки.
   Тихонько приблизившись, и убедившись, что обе старых развалины спят без
задних ног, Маргарита осторожно засунула драгоценный мешочек под подушку
усопшей. Имея опыт общения с сильными мира, она всерьез опасалась, как бы
подаренные Гонорией двести ливров не оказались приманкой в западне,
расставленной для опасной свидетельницы: поскольку свидетелей не было,
Марго никак не смогла бы оправдаться, вздумай сейчас Гонория обвинить ее в
воровстве. Куда в таком случае в первую очередь нагрянули бы с обыском?
Правильно, в ее келью, а потом - в каморку Антуана. "у, а где эти деньги
никто и никогда бы не подумал искать? А? То-то и оно! Браво, Марго!
Молодчага!"
   Приняв необходимые меры для собственной безопасности, Маргарита могла
спокойно заняться приготовлениями к отъезду, коего намерена была избежать
всеми доступными и недоступными средствами.
   Поздним вечером, когда "прибывший" аббат, покончив с исповедями (Марго
наболтала ему кучу всякой чепухи), уединился в отведенной ему келье рядом
с кельей Гонории - эта привилегия была дарована ему как близкому
родственнику - и в монастыре все затихло и улеглось, бывшая девка тенью
выскользнула из кельи и напрямик, через сад, помчалась в конюшню.
   Присутствие в обители "семи смертных грехов" избавляло сестер от
множества хлопот, но нарушало устав и тем навлекало на них гнев Господа. е
имея ни возможности привести устав в соответствие с обстановкой и здравым
смыслом, ни желания соблюдать его в ущерб своим насущным интересам,
монахини сочли за лучшее просто обставить дело так, будто никакого
нарушения нет и не было. Арабы, чтобы обойти запрет Корана на общение с
нечистыми тварями, условились считать, что борзые - это не собаки. Святые
сестры во главе с Гонорией сделали вид, что их работники - это вовсе не
мужчины, и даже не совсем люди, а так, нечто среднее между хозяйственными
орудиями и рабочим скотом. А потому эти семеро разделяли кров с животными,
и, подобно им, ели в своих стойлах и спали на соломе: непарнокопытные
занимали первый этаж, а двуногие прямоходящие - второй.
   Взлетев по узкой деревянной лестнице, Маргарита тихонько постучалась в
дверь комнатенки, отведенной конюху. Тот, закончив с работой, собирался
поужинать, и, как истинный рыцарь, пригласил подругу разделить с ним
скудную трапезу; Маргарита великодушно отказалась.
   - Как хочешь, Марготон. А только у меня есть кое-что вкусненькое.
   Вот погляди. - С этими словами Антуан извлек из кучи тряпья в углу
сырную голову, и немаленькую. - Вот. Давай с тобой по ломтику, по два.
Один я ее все равно не одолею, засохнет, жалко.
   - Так ты это что же, у Матильды выпросил?
   - Зачем выпросил? - ухмыльнулся верзила. - Просто помогал ей грузиться,
да вместо фургона отнес одну головку к себе на квартиру.
   - Ты, Туан, гляди, поосторожнее с этим... е мог, что ли на кухне у
Симплиции чего-нибудь раздобыть?
   - Ага, выпросишь у них! ет, Симплиция-то, она баба добрая, только Юнис
боится, а эта чертовка скорее у коров сено сожрет, чем с кем-нибудь
жратвой поделится. Эх, и накормят ее на том свете горячей похлебкой из
смолы с дробинами! - Антуан сочно выругался, не к месту помянув Пречистую
Деву.
   - И все равно, поостерегись.
   - Да черт с ней, с головой, она все равно треснутая. Я ее потому и
стырил. Мы-то все равно съедим, а вот какая-нибудь тетка на рынке... Ха,
да Матильда, если узнает, еще и спасибо мне будет говорить.
   - Hу... это другое дело. - Марго нехотя уступила его доводам. - Так,
дорогой мой, я ж к тебе зачем шла?
   - Чтобы поцеловаться со мной, милашка! - Антуан притянул ее к себе,
однако она мягко, но решительно сняла с талии его руку. - Это само собой,
Туанчик, но сначала послушай, только тихо...
 
   ... Решение, найденное Антуаном, было просто, как все гениальное.
   Это следовало отметить. Конюх торжественно занес нож над сырной
головой, у которой в боку и вправду зияла непонятной формы трещина,
залепленная сырными же крошками - руки оторвать за такую работу. о,
вонзившись в нежно-упругую желтоватую мякоть, лезвие наткнулось на что-то
твердое. Разрезав сырную голову, Антуан, чертыхаясь, извлек на свет божий
нож, точнее - кинжал.
   Странный кинжал. Рукоять в виде распятия - экое непотребство!
   - Чтоб черт укусил за задницу того недоумка, у которого... - начал было
Антуан, но под взглядом Марго осекся.
   - Дай поглядеть. - Осторожно взяв кинжал, Марго долго вертела и
ощупывала его, пока ее пальцы случайно не наткнулись на незаметную кнопку,
слева на перекладине креста. Лезвие со змеиной быстротой исчезло, едва не
обрезав ей пальцы... затем с той же готовностью выскочило опять. - Так,
Антуан. У тебя осталась та хорошенькая штучка, которой ты в Париже замки
потрошил? - Антуан, пошарив под подушкой, извлек набор отмычек на колечке
и протянул ей. - Давай сюда. И свечку тоже. - Спрятав в рукав свечу и
отмычки, а за пазуху - зловещее распятие, Марго направилась к двери.
   - Ты куда?
   - В церковь. Герцогине надо отходную прочесть.
   - Погоди ты, какая отходная, когда ночь на дворе? - недоуменно
уставился на нее Антуан. - Церковь давно закрыта.
   - ичего, соловушка запоет, так откроется! Слушай, я не усну, пока
кое-что не проверю. Извини, что ужин тебе испортила...
   - Да что уж там...
   ...Скрип церковной двери показался Маргарите громом небесным.
   Она замерла, прижавшись к стене. Однако все по-прежнему было тихо. Она
тенью скользнула в дверь, и, сняв башмаки, на цыпочках направилась к
алтарю. Зажгла свечу от лампады, висевшей перед статуей Богоматери.
Извлекла из-под рубашки распятие - оно уже успело согреться ее теплом.
адавила кнопку, снова поразившись тому, как легко хищное лезвие выходит из
своих благочестивых ножен,- с таким ножом, пожалуй, и женщина могла бы
управиться.
   Приложила конец кинжала сперва к ключице, потом к руке, и наконец, к
ступне покойницы. И каждый раз ширина лезвия точно совпадала с величиной
раны. "Иоланду убили этим ножом, и этим же ножом наградили ее стигматами,
- или я вчера на свет родилась!"
   ...Пробравшись в свою келью, Маргарита ящерицей юркнула в постель. о
сон не шел к ней. Она снова и снова перебирала в памяти все увиденное и
услышанное за день, пытаясь составить из разноцветных осколков единое
целое.
   "Так, начнем сначала. Когда я пришла - а это было после полунощницы и
незадолго до хвалитных, Иоланда уже остыла, - ведь я же трогала ее руку!
Значит, убили ее, судя по всему, около полуночи. Убили ее не перед носом у
Христа, это ясно. А где?
   Выясним. Прежде чем выставить напоказ, ее обмыли и переодели.
   Где все это делалось? Естественно, не перед алтарем. Однако и не в
покойницкой: с такой раной бедняжка должна была просто выкупаться в
собственной крови, и ясно, как день, что понадобилась уйма воды, чтобы
смыть эту кровь начисто. Уйма воды, которая, естественно, лилась бы на
пол, и которую надо было бы вытирать. А между тем, что-то не заметно было,
чтобы в покойницкой недавно убирались! Где же тогда? Либо на месте
убийства, либо поблизости:
   легче принести куда надо воду и тряпки, чем таскать туда-сюда мертвеца.
   Платье на Иоланде было чересчур короткое, а рубашка из-под него
торчала. Значит, все делалось наспех, да к тому же без ведома Ефразии, -
неужто бы она ради такого дела не подыскала им чтонибудь более подходящее?
аспех... почему? Разве нельзя было подождать до утра... до хвалитных... и
как следует отрепетировать комедию? Выходит, нельзя было. Выходит, они
торопились прокукарекать про успение-вознесение... пока кто-нибудь шустрый
не кукарекнул про мокрое дело!
   у да, конечно: поднять всех чуть ли не среди ночи, оглушить воплями о
чуде, показать это чудо в церкви, в полумраке, так что ни черта лысого не
разглядишь толком... а девять десятых здешних бабенок - гусыни, которые
при виде покойника со страху в штаны кладут... зато сразу подхватят любой
вздор, лишь бы там упоминалось милосердие Божие... а кто не поверит - тот
нехристь и гугенот! Постой-ка! Если они так торопились, значит... значит,
малютка у них лежала в таком неудобном месте, откуда извлечь ее утром
нечего было и думать! Потому как быть там благородной девице не положено -
ни живой, ни мертвой. То есть, с фарсом про обретение святых мощей актеров
тухлыми яйцами закидали бы. А таких неудобных мест тут... Черт, да целая
куча, начиная с колокольни и кончая скотным двором.
   Аббатиса притворялась, будто ничего не знает, еще и шипела, почему,
мол, ее не известили. А между тем, матушка сразу, только увидела бедняжку,
сказала "Иоланда!" Хотя я не разглядела, кто лежит, пока совсем близко не
подошла. Да и розы... недаром у мамзель Гонории все руки исцарапаны! Она
рвала розы, именно рвала, ломала, а не срезала ножницами - стебли были
измочалены, как малярные кисти, я заметила! А что, трудно было сходить к
Жерому за ножом? Выходит, боязно было, да и некогда. А ведь перед этим она
еще и стиркой занималась... стирала одна что-то большое, тяжелое, из
толстой ткани... иначе бы не стерла руки до мозолей. Стирала долго,
усердно, в холодной воде - только в холодной, иначе свежую кровь не
отполоскать... а потом выскочила с мокрыми руками на улицу, - вот тебе и
цыпки! Что она могла стирать? Платье и рубашку девочки? Вряд ли, их проще
выкинуть, - никто не заметит, таких у Ефразии полна кладовка... А может
быть, она мыла пол? ...
 
 
 
   День второй 
 
 
   ...Утром была панихида. епонятная панихида - не то за упокой, не то -
во славу. И отец Клеман чаще обычного путался и забывал слова. И аббат
Гаспар как-то не так поднимал очи горе, и как-то слишком внимательно
оглядывал собравшихся, и матушка Гонория как-то настороженно переводила
взгляд с возлюбленного на Марго. И никому из тех, кто усердно утирал
слезы, крестился и восхвалял милосердие Божие, непонятно было, что обо
всем этом думать, что говорить и какую физиономию строить.
   еудивительно, что после службы все поспешили разбежаться по своим
делам. Антуан знал свое дело: к тому времени, когда отзвучала последняя
нота Agnus Dei , тяжелая дорожная карета, запряженная четверней вороных,
уже разворачивалась на церковном дворе. Кучер лихо осадил лошадей чуть ли
не перед носом у аббатисы, которая вышла из церкви, опираясь на руку
аббата д'Арнуле. Тот галантно распахнул перед своей возлюбленной дверцу,
прежде, чем Антуан успел спрыгнуть с козел. "е беспокойтесь, господин
аббат, я довезу вас до самого дома", - произнесла Гонория, громко, не
столько для д'Арнуле, сколько для возможных свидетелей. Потом добавила
полушепотом, так что ее слышал только аббат... да стоявшая за ее спиной
Марго: "а обратном пути я намерена завернуть в Рей. Очень надеюсь, что
застану вас дома, господин аббат", - последние слова прозвучали, как
приказ.
   Аббат это уловил. Уловила и Марго. "адеюсь застать вас дома"
   означало "Без меня сиди тихо и не высовывайся". Аббат поцеловал
тетушкину руку в знак согласия, но его брошенный в сторону взгляд ясно
говорил, что распоряжение аббатисы ему не по вкусу. Все ясно.
   Дитя намерено выпустить наконец мамочкину юбку. Причем, именно тогда,
когда здравый смысл велит двумя руками вцепиться в нее!
   Пользуясь тем, что аббатиса стояла к ней спиной, Марго перемигнулась с
Антуаном. Тот, наклонившись к ней с козел, одними губами прошептал: "Как
стукну два раза по крыше - готовься".
   ... Ехали молча. Аббатиса откинулась на спинку скамьи, подложив под
спину подушку, и прикрыла глаза, будто смертельно устала, а сама сквозь
длинные белесые ресницы пристально следила за аббатом, который сидел,
отвернувшись к окну. Марго, сидя на самом краю скамьи и делая вид, будто
она невыразимо счастлива, что в които веки получила возможность выбраться
за стены обители, с глупой улыбкой высунула голову в окошко дверцы, ойкая
и хихикая, как десятилетняя девочка, всякий раз, когда карету
подбрасывало. А подбрасывало то и дело: мало того, что дорога никуда не
годилась, так еще и Антуан, преисполнившись неразумного усердия, изо всех
сил нахлестывал лошадей.
   К тому же, этот идиот почему-то свернул налево, когда по всей логике
вещей следовало ехать прямо, а на вопрос Гонории, чем это вызвано,
принялся объяснять, что с панихидой задержались, что подвезти домой
господина аббата значит дать изрядного крюка, и что матушке
настоятельнице, если она действительно рассчитывает обедать в Верноне,
лучше поторопиться, и что в таком разе лучше ехать через старый мост,
короткой дорогой. Все это Антуан излагал, по своему обыкновению, длинно и
невразумительно, как человек, привыкший иметь дело более с лошадьми, чем с
людьми. Половину его длинной речи унес ветер, и та же участь, по всей
видимости, постигла все гневные окрики аббатисы, поскольку Антуан и не
подумал ни повернуть назад, ни хотя бы придержать коней. Впереди
показались речушка Андель и старый мост - узкий, ветхий, с торчащими, как
гнилые зубы в старческой челюсти, останками перил, который на ногах, то
бишь, на трухлявых сваях, удерживали лишь честное слово да сила привычки.
Антуан дважды стукнул кнутовищем по крыше кареты и испустил до того лихое
и зверское "И-йих!", что карета буквально взлетела на мост, а аббатиса
зажала уши и скорчила страдальческую гримасу. Из всех троих, сидевших в
экипаже, только Марго, казалось, забавляло все происходящее, - но что с
нее, с Марго, было взять?
   а середине моста сваи то ли подломились, то ли ушли в дно, и правая
сторона пролета опустилась до самой воды. Мчавшаяся во весь дух карета
накренилась вправо, едва не встав на два колеса.
   Аббатиса, взвизгнув, уцепилась за аббата, тот - за шторку. Правая
дверца распахнулась - очевидно, от дорожной тряски разболталась защелка.
Марго, беззаботно любовавшаяся на пейзаж за окном, с отчаянным воплем
вывалилась из экипажа и, перекувыркнувшись, шлепнулась в воду. Карета на
той же бешеной скорости вылетела на другой берег; там Антуан наконец-то
осадил лошадей. Аббатиса немедленно вылезла из кареты и набросилась на
кучера с проклятиями. о тот лишь пожимал плечами и повторял, что он ведь
только старался побыстрее доставить их преподобия в Рей.
   - О, Господи Иисусе, Боже всемилостивый! - простонала Гонория, воздевая
руки к сияющему августовскому небу. - Антуан, ну есть ли на свете второй
такой болван, как ты?
   - ету, ваше преподобие, - с простодушной готовностью согласился
бедолага-кучер. - Я один-разъединственный.
   - Оно и видно. Ладно, поехали. Марго!... О, Дева Пречистая! А где же
Маргарита?
   - Да тут я, матушка! - раздался жалобный вопль, будто из-под воды.
   - Антуан! Иди, дай руку - а то не вылезти!
   Попыхтев, Антуан извлек из воды свою подругу - жалобно охавшую,
растрепанную, облепленную тиной и мокрую, как мельничное колесо.
   Разумеется, и речи не могло идти о том, чтобы посадить ее в таком
непотребном виде в карету вместе с их преподобиями. Возвращаться обратно в
обитель значило тратить время, а время аббатисе было дорого. Посему решено
было, что Гонория в Рее захватит с собой Мадлон, аббатову экономку, а
незадачливая Маргарита отправится пешком домой, благо до обители было не
так уж далеко. Изругав Антуана на чем свет стоит и мимолетным взглядом
выразив ему благодарность, Марго с самым унылым видом поплелась по дороге.
   Когда стук колес и цокот копыт затихли вдали и можно было уже не
опасаться, что кто-то ее увидит, она, высмотрев подходящее изогнутое
дерево, сперва выжала и развесила на ветках промокшую одежду, противно
липнувшую к телу, а потом сама улеглась, как дриада, на толстом стволе,
свесив ноги и рассчитывая подремать, пока платье не просохнет. Бешеная
скачка утомила ее - сказывался год спокойной жизни в монастыре. Да и
последствия падения давали себя знать. Марго представила себе свое
завтрашнее самочувствие и чертыхнулась. о все-таки, как славно было лежать
нагишом на нагретом солнцем липовом стволе, слушать шелест листвы и щебет
птиц, - и не думать о постах, молитвах, внешних приличиях... и о
распятии-кинжале, припрятанном в тюфяке! Все-таки, кто - аббат или
аббатиса? А, главное - зачем? Для чего этой парочке убивать тихую набожную
пансионерку, за которую хорошо платят? Только ради того, чтобы сделать из
нее святую? Так реликвий у них в церкви и без того хватает. Да еще и
неизвестно, выгорит ли дело со святостью. А вот клиентуру они могут
запросто растерять. Поскольку нормальным родителям надобны живые и
здоровые дочки, а не картинки в святцах. о тогда какой смысл...
   ... Ее разбудил донесшийся с дороги цокот копыт. Ближе, ближе...
   Явно, верховой... и не очень спешит, едет легким галопом, будто моцион
совершает. е дал выспаться, змей рогатый, чтоб ему все, что ни есть, навек
дыбом поставило! Притом, едет со стороны моста...
   значит, направляется в обитель! Это кого же к нам черти волокут с
визитом? Марго поспешно соскользнула с дерева и присела, прячась в высокой
траве. Из-за поворота показался всадник в темно-зеленом с серебром камзоле
и шляпе с павлиньим пером, на рослой вороной лошади. атянул поводья,
приподнялся на стременах, огляделся. И, радостно, вскрикнув, направил коня
прямо к убежищу Марго - "Черт! адо было тряпки сдернуть!" Прежде, чем
женщина попыталась прикрыть наготу, всадник уже был рядом. Это был аббат
Гаспар. Он спрыгнул на землю, торопливо, путаясь в поводьях, привязал коня
к ветке, и облапил Марго, прижимавшую к груди пропахшее тиной платье, но
от толчка в грудь шлепнулся, распоров свои щегольские кюлоты о весьма
кстати валявшийся в траве острый сук. Пока аббат поднимался, охал, стонал
и поминал всех святых, женщина успела накинуть платье на голое тело, а
затем, как ни в чем не бывало, изобразив на лице самое искреннее
сострадание, осведомилась, как себя чувствует святой отец.
   - Hу, Маргарита, что ж ты делаешь! - простонал Гаспар сквозь стиснутые
зубы, из последних сил пытаясь сохранить лицо. - Hу только я настроился