нный час -  это был первый день июля 1830
года -  Вильсон трудился над каким-то  весьма запущенным гроссбухом в  своем
кабинете,  выходившем окнами на  запад,  где расстилались пустыри.  Внезапно
чьи-то   голоса   нарушили   тишину.   Их   громкая   перекличка  заставляла
предположить,  что  собеседники находятся  на  изрядном  расстоянии друг  от
друга.
     - Эй, Рокси, как твой малыш? - кричали откуда-то издали.
     - Прекрасно!  А  ты  как  поживаешь,  Джеспер?  -  слышалось под  окном
Вильсона.
     - Хвастаться нечем,  но и жаловаться грех.  Как-нибудь соберусь,  приду
поухаживать за тобой, Рокси!
     - Ах ты грязный черный кот!  -  отвечала Рокси,  сопровождая свои слова
беззаботным смехом.  -  Очень мне надо якшаться с такими черными обезьянами,
как ты!  Точно не найду я  себе кавалера получше!  Признайся-ка,  что Нэнси,
служанка старой миссис Купер, дала тебе отставку?
     - Э,  Рокси,  да ты никак ревнуешь! Ишь плутовка, хе-хе-хе! Поймал тебя
на этот раз!
     - Как же,  поймал!  Ха-ха! Ей-богу, Джеспер, когда-нибудь ты лопнешь от
гордости.  На месте твоего хозяина я продала бы тебя в низовья реки, пока ты
еще  не  совсем  свихнулся.   Вот  увижу  твоего  хозяина,  обязательно  ему
посоветую!
     Ленивому,  бесцельному зубоскальству не  было конца.  Обе  стороны явно
получали удовольствие от этого дружеского поединка,  и  каждая была довольна
своим острословием, ибо оно представлялось им острословием и ничем иным.
     Вильсон подошел к окну посмотреть на дуэлянтов;  их болтовня мешала ему
работать.  На соседнем пустыре он увидел Джеспера -  молодого,  черного, как
уголь,  геркулеса негра,  который,  будучи  послан  на  работу,  восседал на
садовой  тачке  под  нещадно палящим солнцем и  лишь  собирался приступить к
делу,  а пока что отдыхал часок перед началом. Возле крыльца Вильсона стояла
Рокси с детской коляской работы домашнего мастера,  в которой сидели лицом к
лицу два малыша.  Если не видеть Рокси,  то по речи ее можно было принять за
негритянку, но это не соответствовало действительности. Она была негритянкой
только на одну шестнадцатую, и обнаружить эту шестнадцатую не представлялось
возможным.   Рокси  была  совершенно  светлокожая,   рослая,  пышнотелая,  с
величавой осанкой и исполненными благородной, царственной грации движениями.
У  нее  были блестящие карие глаза,  здоровый,  яркий румянец во  всю щеку и
копна мягких шелковистых волос каштанового цвета,  которые,  правда, скрывал
сейчас туго повязанный на голове клетчатый платок.  Лицо было выразительно и
говорило о решительном характере, черты его были правильны, миловидны и даже
красивы.  Среди  своих  соплеменников она  держалась свободно и  независимо,
пожалуй, несколько вызывающе; но при белых вела себя тише воды, ниже травы.
     По существу,  Рокси ничем не отличалась от белых,  но одна шестнадцатая
часть,   то   есть  негритянская  часть,   перетянула  остальные  пятнадцать
шестнадцатых и сделала ее негритянкой. Она была рабыней и в качестве таковой
подлежала купле-продаже.  Что  касалось ее  ребенка,  то  он  был  белым  на
тридцать одну  тридцать вторых,  но  именно из-за  ничтожной одной  тридцать
второй  части  считался,  по  нелепости закона и  местных обычаев,  негром и
посему -  тоже рабом. У него были голубые глаза и льняные кудри, как и у его
белого сверстника; отец белого ребенка различал малышей, хотя очень редко их
видел,  -  правда,  только по  одежде.  Его дитя носило платьице из  мягкого
муслина с кружевными оборками и коралловое ожерелье на шейке,  а сын Рокси -
только простую рубашонку из сурового домотканого полотна,  еле доходившую до
колен, и никаких украшений на нем не было.
     Белого младенца звали Томас Бекет Дрисколл,  а имя негритенка было Вале
де  Шамбр*,  без  фамилии,  ибо  рабы  такими привилегиями не  пользовались.
Роксана где-то  случайно услышала это выражение,  ей  понравилось незнакомое
звукосочетание,  и,  приняв его за имя, она наградила им свое чадо. Впрочем,
оно быстро превратилось в Чемберса.
     ______________
     * Valet de chambre - камердинер (франц.).

     Вильсон знал Рокси, и когда состязание в остроумии стало ослабевать, он
вышел на  крыльцо,  собираясь раздобыть несколько новых стеклышек для  своей
коллекции.  Поняв,  что его безделье замечено, Джеспер с рвением принялся за
работу. Вильсон оглядел младенцев и спросил:
     - Сколько им уже, Рокси?
     - Обоим пять месяцев, сэр. Они родились первого февраля.
     - Славные малыши, оба красавчики.
     Рокси просияла от удовольствия, показав белоснежные зубы.
     - Дай вам бог здоровья,  мистер Вильсон!  -  с жаром воскликнула она. -
Спасибо вам за ваши слова, ведь один-то из них - негр! Для меня он, конечно,
самый лучший мальчонка на свете, но это, видать, потому, что он мой.
     - Как же ты их различаешь, Рокси, когда они голышом?
     Раскатистый хохот Рокси был под стать ее комплекции.
     - Ну, я-то различаю, мистер Вильсон, а вот мистер Перси, тот нипочем не
сумеет!
     Вильсон еще немножко поболтал с  Рокси,  а  потом достал две стеклянные
пластинки и  попросил у  нее для своей коллекции отпечатки пальцев с  правой
руки и  с  левой,  затем надписал ее имя и  число,  а  заодно снял отпечатки
пальцев обоих младенцев и сделал соответствующие пометки.
     Спустя два месяца, 3 сентября, он повторил эту операцию со всеми тремя.
Он  любил  составлять "серии":  то  есть,  начав  снимать у  детей отпечатки
пальцев, повторял это через каждые несколько лет.
     На  следующий день,  4  сентября,  произошло событие,  которое  глубоко
потрясло Роксану.  Мистер  Дрисколл снова  обнаружил пропажу небольшой суммы
денег -  другими словами, это случилось не впервые, а уже в четвертый раз, -
и терпение хозяина лопнуло. Он был человеком довольно снисходительным, когда
дело  касалось негров  и  прочих домашних животных,  когда  же  речь  шла  о
провинностях  представителей  его  собственной  расы  -   то  даже  чересчур
снисходительным.  Но с воровством мириться он не желал, а что в доме завелся
вор,  больше не оставалось сомнений. И кто бы еще это мог быть, если не один
из его негров?
     Необходимо было принять экстренные меры.  Дрисколл созвал всех слуг. Их
было трое,  кроме Рокси:  мужчина, женщина и мальчик двенадцати лет. Все они
были друг другу чужие. Мистер Дрисколл заявил им:
     - Я  вас  предупреждал.  Это  не  помогло.  На  сей  раз я  намерен вас
проучить. Я продам вора. Кто из вас виноват?
     Угроза хозяина повергла всех в  трепет:  здесь им жилось неплохо,  и на
новом  месте  наверняка будет  хуже.  Негры  хором заголосили,  что  они  не
виноваты. Никто из них ничего не крал, уж во всяком случае не деньги! Может,
когда  и  случалось взять кусочек сахару,  пирожок,  немножко меду  или  там
какое-нибудь еще  лакомство,  чего мистеру Перси не  жалко и  за  что он  не
станет их  бранить,  но деньги -  нет!  Деньги -  никогда!  Однако их пылкие
заверения не тронули сердце мистера Дрисколла.  Он был непреклонен и твердил
одно:
     - Назовите вора!
     По  правде говоря,  виноваты были все,  кроме Роксаны.  Она подозревала
каждого, но с уверенностью сказать не могла. Она с содроганием подумала, что
две  недели назад  тоже  находилась на  грани  преступления:  ее  удержало в
последнюю  секунду   воспоминание  о   посещении  негритянской  методистской
церкви{317},  которое помогло ей "очистить душу". На другой день после того,
как  благодать божья снизошла на  Роксану и  она  еще  находилась под свежим
впечатлением этого события и была исполнена гордости, что душа ее очистилась
от скверны, хозяин нечаянно оставил на письменном столе около двух долларов,
и  когда Роксана во  время уборки заметила их,  ее  стал  одолевать соблазн.
Несколько  минут  она  с  нарастающей злобой  глядела  на  деньги,  а  потом
воскликнула в сердцах:
     - К черту это молитвенное собрание!  Не могли они, что ли, устроить это
завтра.
     С  этими  словами она  прихлопнула соблазн книгой,  и  он  попутал душу
другого представителя кухонного ведомства.  Рокси принесла эту жертву в силу
религиозного этикета,  отнюдь не  собираясь,  впрочем,  сделать это для себя
законом на  вечные времена:  через недельку-другую святость ее  поубавится и
восторжествует  рассудок,   -   в   следующий   раз   два   доллара,   столь
неосмотрительно  брошенные,  попадут  уже  в  верные  руки,  и  Рокси  могла
предсказать, в чьи именно.
     Была ли она дурной женщиной?  Хуже, чем остальные ее соплеменники? Нет.
В  битве жизни все они страдали от несправедливости и  поэтому не считали за
грех  воспользоваться военным  преимуществом  перед  врагом,  -  разумеется,
только в малом;  в малом,  но не в серьезных делах.  Они таскали из кладовой
провизию при  каждом  подходящем случае,  не  брезговали медным  наперстком,
кусочком  воска,  наждачной  бумагой,  пачкой  иголок,  серебряной ложечкой,
бумажным  долларом  и  разными  мелкими  предметами  -   словом,  рады  были
пустяковым трофеям,  попадавшим к  ним в  руки,  но  были при этом настолько
далеки от признания подобных действий греховными,  что,  придя в церковь,  с
превеликим усердием молились и  во  всю глотку распевали религиозные псалмы,
невзирая на то,  что у них в карманах лежало украденное.  Коптильню на ферме
всегда приходилось держать под крепким замком,  ибо даже негритянский дьякон
не  мог устоять перед соблазном,  когда провидение указывало ему во  сне или
при иных обстоятельствах место,  где сиротливо тоскует и  жаждет чьей-нибудь
любви копченый свиной окорок. Но, увидев перед собой сотню висящих окороков,
дьякон никогда не  брал двух,  -  то  есть я  имею в  виду двух сразу.  Иной
жалостливый вор-негр в  холодную ночь подогревал конец дощечки и  подсовывал
его  под застывшие лапки спящих на  дереве кур:  сонная курица переходила на
теплое местечко,  деликатно прокудахтав "спасибо",  и вор поспешно отправлял
ее в свой мешок,  а после - в желудок, совершенно уверенный в том, что, беря
такую мелочь у  человека,  изо  дня  в  день  отнимающего у  него  бесценное
сокровище  -  свободу,  он  не  совершает  греха,  который  господь  мог  бы
припомнить ему в день Страшного суда.
     - Назовите вора!
     Мистер Дрисколл произнес это в  четвертый раз все тем же суровым тоном.
И затем присовокупил нечто исполненное самого ужасного смысла:
     - Я даю вам одну минуту.  - Тут он вынул часы. - Если вы не признаетесь
по истечении минуты, я не только продам всех вас четверых, но... но я продам
вас в низовья реки!
     Это было равносильно угрозе отправить их в  ад.  В этом не усомнился бы
ни один миссурийский негр.  Рокси зашаталась,  лицо ее побледнело; остальные
пали на колени,  как подстреленные, и, обливаясь слезами, с мольбой воздев к
хозяину руки, заголосили хором:
     - Я... я виноват!
     - Я... я виноват!
     - Я виноват!  Смилуйтесь,  хозяин! Господи, спаси и помилуй нас, бедных
негров!
     - Очень хорошо,  -  сказал мистер Дрисколл,  кладя назад в  карман свои
часы.  -  Раз так,  то я продам вас здесь,  хоть вы и не заслуживаете такого
снисхождения. На самом деле вас следовало бы продать в низовья реки.
     В  порыве  благодарности  преступники  распростерлись  перед  ним  ниц,
лобызая его ноги и клятвенно заверяя, что, покуда живы, не забудут хозяйской
милости и до конца дней не перестанут молиться за него. Все это говорилось с
полной искренностью,  ибо хозяин, точно бог, протянул могущественную длань и
захлопнул врата ада,  разверзшиеся было перед ними. Он и сам чувствовал, что
совершает  благородное,  милосердное  деяние,  и  был  очень  доволен  своей
добротой.  В тот же вечер он занес весь этот эпизод в свой дневник, дабы сын
его,  когда  вырастет,  прочел  эту  запись  и  она  вдохновила  бы  его  на
великодушные, гуманные поступки.


        "ГЛАВА III"
                       РОКСИ ПРОДЕЛЫВАЕТ ХИТРЫЙ ФОКУС

                              Тот,  кто  прожил  достаточно долго на свете и
                         познал  жизнь,  понимает,  как  глубоко  мы обязаны
                         Адаму - первому великому благодетелю рода людского.
                         Он принес в мир смерть.
                                               Календарь Простофили Вильсона

     Перси Дрисколл отлично проспал всю  ночь,  после того как  избавил свою
челядь от путешествия вниз по реке,  но Рокси не сомкнула глаз ни на минуту.
Она  была охвачена величайшим ужасом.  Ведь когда ее  ребенок вырастет,  его
тоже могут продать в  низовья реки!  Эта страшная мысль сводила Рокси с ума.
Минутами ей  удавалось забыться,  но  в  следующий миг сна как не бывало,  и
Рокси  вскакивала и  устремлялась к  колыбели своего младенца,  дабы  воочию
убедиться,  что он все еще там.  Она прижимала его к сердцу и бурно изливала
свою  любовь,   осыпая  малютку  поцелуями,   смачивая  слезами,   стеная  и
приговаривая:
     - Они не посмеют,  они не посмеют! Уж лучше твоя мама убьет тебя своими
руками.
     После одного из таких приступов отчаяния Рокси, укладывая своего сына в
колыбель,  заметила,  что второй младенец пошевелился во сне,  и  только тут
вспомнила  о  его  существовании.  Она  подбежала к  нему  и  долго  стояла,
размышляя вслух:
     - В чем провинился мой сыночек, что он лишен твоего счастья? Ведь он же
никому ничего плохого не сделал!  К тебе бог милостив, а к нему нет. Почему?
Тебя никто не посмеет продать в низовья реки!  Ох, ненавижу я твоего папашу,
бессердечный он,  а  пуще всего бессердечный к  неграм!  Так бы и убила его,
проклятого! - Она притихла, размышляя, но вскоре опять разразилась истошными
рыданиями:  -  А  убить-то придется тебя,  моего ребеночка!  Его убивать что
пользы? Тебя, крошку мою, это не спасет! Продадут мою крошку в низовья реки,
и дело с концом!  Значит,  такая уж судьба у твоей бедной мамы -  убить тебя
ради твоего же  спасения!  -  Она еще крепче прижала ребенка к  своей груди,
осыпая его ласками.  - Мама должна убить тебя, да как рука на это подымется?
Нет,  нет,  не плачь,  мама не бросит тебя, мама уйдет с тобой вместе, убьет
себя тоже.  Уйдем отсюда,  мой сыночек, утопимся вместе и забудем все земные
горести! Там-то уж, верно, никто не продает бедных негров в низовья реки!
     Она направилась к  двери,  укачивая ребенка и что-то напевая,  но вдруг
остановилась на полпути. Взгляд Рокси упал на ее новенькое воскресное платье
из  немыслимо пестрого ситца с  какими-то фантастическими разводами.  Долго,
долго не могла она оторвать от него затуманенных глаз.
     - Так ни разу и не пришлось мне надеть его,  а до чего же оно красивое!
- запричитала Рокси.  Потом, осененная радостной мыслью, тряхнула головой: -
Нет, не хочу, чтобы меня выловили из реки на глазах у всего народа, в старом
тряпье, будто нищенку!
     Рокси положила ребенка и  надела пестрое платье.  Потом оглядела себя в
зеркальце и  сама  удивилась своей  красоте.  Нет  уж,  она  нарядится перед
смертью по всем правилам!  Рокси стащила с  головы платок и сделала прическу
"как белые",  а  потом завязала на  своих пышных красивых волосах бантики из
обрывков разноцветных ленточек и  воткнула в  них букетик уродливых бумажных
цветов. В довершение туалета она накинула на плечи кусок ярко-красного тюля,
какой в то время назывался "облачком". Теперь она была готова умереть.
     Рокси снова взяла на руки своего сына,  но тут ей бросилась в глаза его
жалкая,  куцая рубашонка из небеленого холста,  и она остро ощутила контраст
между  нищенским видом  младенца  и  сказочным великолепием ее  собственного
наряда, и материнское сердце не выдержало этого срама.
     - Нет,  моя  куколка,  не  такая уж  дурная у  тебя мать!  Ангелы будут
любоваться не одной твоей мамой,  а тобой тоже!  Я не хочу, чтоб они сгорели
от стыда и  говорили Давиду,  Голиафу и другим пророкам{321}:  "Этот ребенок
явился к нам в неподобающем виде!"
     Приговаривая так,  Рокси стащила с  малютки рубашонку и  нарядила его в
одно из длинных белоснежных платьиц Томаса Бекета -  с изящными оборочками и
ярко-голубыми бантиками.
     - Вот  теперь все хорошо!  -  Она усадила ребенка на  стул и,  отступив
назад,  оглядела его с восторгом и изумлением.  - Ох, лучше быть не может! -
воскликнула она,  хлопая в ладоши.  -  Я и не замечала,  что ты у меня такой
красавчик! Мистер Томми ничуть не красивее тебя, ни вот настолечко!
     Она  шагнула к  ребенку хозяина,  посмотрела на  него,  потом  перевела
взгляд на своего и  снова глянула на маленького Дрисколла.  Глаза ее странно
заблестели,   и,  пораженная  какой-то  мыслью,  она  с  минуту  стояла  как
зачарованная, потом пробормотала:
     - Вчера,  когда  я  купала  их,  его  собственный папаша  спросил меня,
который из них его сынок.
     Дальше Рокси действовала,  как  сомнамбула.  Она  раздела догола Томаса
Бекета и  облачила его в грубую холщовую рубашонку.  Его коралловое ожерелье
она  надела на  своего ребенка.  Потом  положила обоих младенцев рядышком и,
окинув их пристальным взглядом, заговорила сама с собой:
     - Кто бы поверил,  что платье так меняет детей? Лопни мои глаза, если я
сама различаю их, а уж его отец и подавно не сумеет!
     Она положила свое чадо в нарядную колыбельку Томми и сказала:
     - С этой минуты ты - хозяйский сынок, мистер Том, и я должна привыкнуть
называть тебя так,  не то,  боже упаси,  перепутаю, и тогда нам с тобой беда
будет!  Ну вот,  лежи тихонько и не капризничай,  мистер Том. Слава богу, ты
теперь спасен,  ты  теперь спасен!  Теперь уж  ни  один человек на  свете не
сможет продать мое сокровище в низовья реки!
     А настоящего Тома она сунула в некрашеную сосновую люльку своего сына и
сказала, смущенно глядя на спящего наследника Дрисколла:
     - Бог свидетель,  болит у меня за тебя душа,  малыш,  но что делать-то,
скажи?  Твой папаша когда-нибудь все равно продал бы его в низовья реки, а я
бы этого не пережила, просто бы не пережила, понимаешь?
     Рокси бросилась на  кровать,  но  долго вертелась с  боку на  бок.  Все
думала и  думала.  Потом  вдруг  села,  в  ее  возбужденном мозгу  мелькнула
утешительная мысль: "Это не грех, сами белые так делают! Святой боже, это не
грех,  нет!  И  у белых так случается,  и не просто у белых,  а даже у самих
королей!"
     Рокси  силилась  восстановить в  памяти  подробности какой-то  истории,
которую когда-то слышала, но забыла.
     "Ага,  вспомнила!  - обрадовалась она. - Это рассказывал у нас в церкви
старый негритянский проповедник из  Иллинойса.  Он  говорил,  что просто так
спастись нельзя -  сколько ни  работай,  сколько ни  молись.  Все зависит от
удачи,  -  а  уж  это не от людей,  а  от бога,  он сам назначает счастливую
судьбу,  кому хочет:  ему все равно, святой ты или грешник. Он выбирает сам,
кого захочет,  и одному дает вечное блаженство,  а другого посылает в геенну
огненную.  Проповедник рассказывал,  что  в  Англии  было  раз  такое  дело:
королева уложила  своего  сыночка  спать,  а  сама  ушла  в  гости,  а  одна
негритянка,  ну такая,  почти белая,  прокралась к  ней в  комнату,  увидела
ребенка, схватила его, раздела догола, надела все его вещи на своего ребенка
и  положила его в кроватку королевича,  а королевского сынка унесла к себе -
туда,  где жили рабы,  и так никто ничего и не узнал;  и когда пришло время,
сын ее стал королем,  а настоящего королевича при разделе наследства продали
в низовья реки. Да, да, сам проповедник это рассказывал, и в этом нет греха,
потому что  белые тоже  это  делают.  Да,  да,  делают,  и  не  какие-нибудь
захудалые белые,  а самые важные.  Слава тебе,  господи, что я вспомнила эту
историю!"
     Успокоенная,   счастливая,   она  встала  и,   подойдя  к  колыбелькам,
"практиковалась" остаток  ночи.  Она  легонько похлопывала своего  ребенка и
говорила просительным тоном:
     - Лежите тихонько, мистер Том!
     А настоящего Тома она шлепала и сердито командовала:
     - Лежи тихо, Чемберс! А т