был благородный поступок, а не то, что надо таить.
     - Правильно,  правильно!  - сказал Вильсон. - Если это было сделано для
спасения жизни брата, то это был великий и благородный поступок.
     - Полноте!  -  возразил Луиджи.  - Мне очень приятно это слышать, но на
поверку тут нет ни бескорыстия, ни великодушия, ни героизма. Вы забываете об
одном:  допустим,  я  не спас бы жизни Анджело,  что стало бы тогда со мной?
Если бы  я  позволил тому человеку убить его,  он  наверняка убил бы и  меня
тоже! Значит, я спас собственную жизнь.
     - Ну,  это одни слова!  -  сказал Анджело.  -  Уж  я-то тебя знаю и  не
поверю,  что ты тогда хоть на миг подумал о  себе.  У  меня хранится оружие,
которым Луиджи убил этого человека,  когда-нибудь я  вам  его  покажу.  Этот
кинжал,  еще до того как он попал в  руки Луиджи,  имел свою долгую историю.
Его  подарил моему брату индийский раджа,  гаеквар Бароды{370}:  кинжал этот
хранился в его семье не то двести,  не то триста лет. Им было убито довольно
много дурных людей,  которые нарушали покой самого раджи и  его предков.  На
вид оружие это ничем особенным не отличается,  разве только тем,  что оно не
похоже на обычные кинжалы или ножи,  -  сейчас я вам его нарисую.  - Анджело
взял лист бумаги и принялся быстро чертить.  -  Вот так:  широкий, зловещего
вида клинок,  с краями, острыми, как бритва. На клинке выгравированы знаки и
имена прежних владельцев.  Я  добавил сюда  имя  Луиджи латинскими буквами и
изобразил,  как видите,  наш герб.  Обратите внимание, какая у него странная
рукоять.  Она сделана из цельной слоновой кости и отполирована, как зеркало,
длина ее  -  четыре-пять дюймов,  она круглая и  толстая,  как кисть мужской
руки,  а  сверху плоская,  чтобы удобнее было упираться большим пальцем;  вы
хватаете кинжал,  кладете на это место большой палец, заносите над головой и
ударяете сверху вниз.  Гаеквар показал нам, как им пользоваться, когда дарил
его  брату,  и  в  ту  же  самую  ночь  Луиджи пришлось воспользоваться этим
оружием,  а  у  гаеквара стало  одним слугой меньше.  Ножны кинжала отделаны
великолепными драгоценными камнями.  И,  конечно,  ножны гораздо интереснее,
чем сам кинжал.
     Том подумал: "Какое счастье, что я пришел сюда. Я бы продал этот кинжал
за гроши: ведь я-то думал, что это стекляшки, а не драгоценные камни!"
     - Ну, а дальше что? Почему вы замолчали? - сказал Вильсон. - Мы сгораем
от любопытства, расскажите об этом убийстве, пожалуйста!
     - Коротко говоря,  во  всем виноват кинжал.  Той же ночью слуга-туземец
проскользнул к  нам в  комнату во дворце с целью убить нас и украсть кинжал,
несомненно,  ради этих драгоценных камней на  ножнах.  Луиджи положил кинжал
под подушку,  а спали мы с ним в одной постели. В комнате горел лишь тусклый
ночник.  Я спал,  а Луиджи - нет: и вдруг он заметил во мраке приближающуюся
фигуру.  Он выхватил кинжал из ножен и держал его наготове - ничто не мешало
ему:  было очень жарко,  и  мы  лежали нагишом.  Через несколько мгновений у
нашего изголовья выросла фигура туземца.  Он склонился ко мне и занес правую
руку с ножом над моей головой. Но Луиджи схватил его за кисть, рванул к себе
и вонзил кинжал ему в горло. Вот и вся история.
     Только  тут  Вильсон  и  Том  перевели дух.  Еще  некоторое время  этот
трагический случай оставался предметом беседы,  потом  вдруг Простофиля взял
Тома за руку и сказал:
     - А  знаешь,  Том,  как ни странно,  я  никогда не видел твоих ладоней.
Может  быть,  и  у  тебя  есть  какие-нибудь маленькие подозрительные тайны,
которые нуждаются в... Что с тобой?
     Том резко отдернул руку, на лице его отразилось смятение.
     - Глядите, он покраснел! - удивился Луиджи.
     Том метнул на него злобный взгляд и грубо выпалил:
     - Даже если и так, это еще не значит, что я убийца.
     Смуглое лицо Луиджи залилось краской,  но прежде чем он успел вымолвить
слово или вскочить, Том испуганно воскликнул:
     - Тысячу  раз   прошу  прощения!   Это   вырвалось  у   меня  нечаянно,
необдуманно, я очень, очень сожалею. Пожалуйста, простите меня!
     Вильсон всеми  силами  старался загладить эту  неловкость,  и  близнецы
охотно простили Тому его грубый выпад по адресу Луиджи из жалости к хозяину,
видя, как он расстроен бестактностью Тома. Однако сам обидчик не успокоился.
Он  делал  вид,  будто все  в  порядке,  и  внешне это  ему  довольно хорошо
удавалось,  хотя  в  душе  он  был  очень зол,  потому что  эти  трое  стали
свидетелями его неосторожного поведения;  но,  ругая их,  он  и  не  подумал
пенять на себя самого за то,  что дал им повод к подозрению. Тут его выручил
счастливый случай,  и  Том опять подобрел и почувствовал прилив великодушия.
Дело в том,  что между близнецами возникла ссора,  вернее, не столько ссора,
сколько небольшой спор, и, слово за слово, начались взаимные упреки. Том был
в восторге,  это его до такой степени обрадовало,  что он принялся осторожно
подливать масла в  огонь,  делая при  этом вид,  что  руководствуется совсем
иными,  благородными побуждениями.  При  его  содействии огонь превратился в
пламя, и, возможно, ему удалось бы увидеть настоящий пожар, если бы вдруг не
раздался стук в дверь,  рассердивший его в той же мере, в какой он обрадовал
хозяина.  Вильсон отпер дверь.  В  дом  вошел Джон Бэкстон -  полный кипучей
энергии,  добродушный и  невежественный старик ирландец,  оплот политической
мысли в провинциальных масштабах, всегда принимавший горячее участие в любых
общественных мероприятиях.  В  этот  период в  городке шли  бурные дебаты по
поводу употребления рома.  Возникли две сильные партии:  одна в защиту рома,
другая -  против.  Так  как Бэкстон был видным деятелем первой,  его послали
найти братьев-близнецов и  пригласить их на массовый митинг поборников рома.
Он выполнил поручение,  сообщив,  что кланы уже сходятся в  большом зале над
крытым рынком.  Луиджи любезно принял приглашение.  Анджело - менее любезно,
ибо он не любил больших скоплений народа и не пил американских горячительных
напитков,  более того,  иногда,  если это  представляло для него выгоду,  он
вообще становился трезвенником.
     Близнецы пошли вместе с  Бэкстоном,  а Том Дрисколл последовал за ними,
не дожидаясь приглашения.
     Еще  издали  можно  было  заметить  длинную  извилистую  линию  горящих
факелов,  двигавшихся по  главной  улице,  оттуда  доносились  глухие  удары
барабанов,  звон  цимбал,  попискивание флейт и  слабый гул  далекого "ура".
Когда близнецы подошли к  рынку,  хвост процессии уже взбирался на лестницу;
наверху в зале было полно народу,  и всюду факелы, дым, шум, гам, ликование.
Бэкстон провел близнецов на  трибуну -  Том Дрисколл по-прежнему следовал за
ними  -  и  передал их  председателю под  бурю приветственных аплодисментов.
Когда шум немного поутих, председатель предложил:
     - Изберем наших  высоких гостей  почетными членами нашей  замечательной
организации, являющей собой рай для свободных людей и ад для рабов.
     Красноречие  председателя  снова   открыло  шлюзы   энтузиазма,   и   с
громоподобным единодушием избрание состоялось. Затем послышался рев голосов:
     - Вспрыснуть! Вспрыснуть! Дайте им выпить!
     Близнецам поднесли по  стакану виски.  Луиджи  поднял  свой  стакан над
головой, затем поднес ко рту; но Анджело сразу поставил свой стакан на стол.
Это вызвало новый шум:
     - А  второй-то  почему не  пьет?  Почему блондин нас подводит?  Требуем
объяснения!
     Председатель навел справки, а затем объявил:
     - К сожалению,  джентльмены, произошло недоразумение: оказывается, граф
Анджело  Капелло наш  противник -  он  не  признает рома  и  не  намеревался
вступать в  наше общество.  Он просит считать его избрание недействительным.
Каково будет решение почтенного собрания?
     Тут  поднялся  оглушительный  хохот,   свист  и  улюлюканье;   впрочем,
энергичный стук  председательского молотка вскоре восстановил некое  подобие
порядка. Затем какой-то человек с места заявил, что, хотя он весьма сожалеет
о  происшедшей ошибке,  тем  не  менее  исправить ее  на  этом  же  собрании
невозможно.  По существующему уставу,  вопрос теперь может быть решен только
на следующем очередном собрании. Сам он не вносит никаких предложений, это и
не  требуется.  Он желает от имени собрания принести джентльмену извинения и
заверяет его,  что Сыны Свободы сделают все,  что в их силах, дабы временное
пребывание в числе членов общества доставило ему удовольствие.
     Он  кончил речь  под  гром аплодисментов,  сопровождавшихся возгласами:
"Правильно!",  "Все равно он славный парень, хоть и трезвенник!", "Выпьем за
его здоровье!", "Ну-ка, тост и песню, ребята!"
     Роздали стаканы,  и  все присутствующие на  трибуне выпили за  здоровье
Анджело, в то время как публика в зале ревела на разные голоса:

                Он очень славный парень,
                Он очень славный парень,
                Он очень славный парень.
                Никто не скажет "нет".

     Том Дрисколл тоже выпил.  Это был его второй стакан,  так как он  успел
выпить стакан Анджело, едва тот поставил его на стол. От этих двух порций он
заметно повеселел и  стал  принимать живейшее участие во  всем,  но  главным
образом - в пении, улюлюканье и ехидных замечаниях.
     Председатель стоял на трибуне лицом к  публике,  а близнецы -  по обеим
его  сторонам.  Удивительное сходство между братьями побудило Тома Дрисколла
сострить:  шагнув вперед и перебивая председателя,  он с пьяной развязностью
обратился к публике:
     - Вношу  предложение,   ребята!   Лишим  его  слова.  Пусть  лучше  эта
ненатуральная двойняшка разразится речью.
     Это хлесткое выражение понравилось, и зал снова загоготал.
     Южная кровь Луиджи закипела от оскорбления,  нанесенного ему и  брату в
присутствии четырехсот человек.  А он был не из тех,  кто спускает обиду или
откладывает расплату.  Он  зашел  сзади  ничего  не  подозревающего шутника,
нацелился и  с  такой титанической силой дал  ему  пинка,  что тот перелетел
через  рампу и  свалился прямо на  головы Сынов Свободы,  сидевших в  первом
ряду.
     Даже  трезвому неприятно,  когда  ему  на  голову  без  всякой  причины
сбрасывают откуда-то сверху человека,  а уж нетрезвый-то и вовсе не потерпит
таких преувеличенных знаков внимания.  В том гнезде, куда Дрисколл попал, не
было ни  одной трезвой птицы;  да  и  во всем зале,  пожалуй,  все были хоть
чуточку да под хмельком. Дрисколла тут же с возмущением перебросили дальше -
на  головы Сынов Свободы,  сидевших в  следующем ряду,  те же Сыны,  в  свою
очередь,  швырнули его  дальше -  и  так до  самого последнего ряда;  причем
каждый,  кто его получал,  набрасывался с кулаками на того,  кто его швырял.
Так,  не  пропустив ни  одного ряда,  Дрисколл,  кувыркаясь в  воздухе,  как
акробат,  долетел до  дверей,  оставив позади разъяренную,  жестикулирующую,
дерущуюся и  охрипшую от  ругани аудиторию.  Один за  другим валились на пол
факелы...  и  вдруг,  заглушая  отчаянный  стук  председательского  молотка,
яростный гул  голосов и  треск ломающихся скамеек,  раздался душераздирающий
вопль: "Пожар!"
     И  сразу же прекратились драка и ругань;  там,  где только что бушевала
буря,  на  миг  воцарилась мертвая тишина,  и  все  словно  окаменели.  А  в
следующую минуту вся человеческая масса ожила,  пришла в движение и в едином
порыве ринулась к  выходам,  напирая друг на  друга,  кидаясь то вправо,  то
влево;  и  только когда  передний край  начал  таять  за  дверями и  окнами,
давление постепенно ослабело.
     Никогда еще  пожарные не  являлись так быстро к  месту происшествия,  -
правда,  на этот раз бежать было недалеко: пожарная часть помещалась тут же,
позади рынка.  Пожарные делились на две группы:  одна для тушения пожаров, а
другая  спасательная.  В  каждой  -  по  моральным и  политическим принципам
захолустных городков того времени -  было поровну и  трезвенников и  пьющих.
Когда начался пожар,  в части околачивалось изрядное число противников рома.
В  две  минуты они  нарядились в  красные рубахи и  шлемы (никто из  них  не
позволил бы себе появиться в официальном месте в неофициальном костюме!), и,
когда  участники митинга стали прыгать из  окон  на  крышу рынка,  спасатели
встретили их мощной струей воды,  которая одних смыла с крыши, а других едва
не потопила.  Но лучше вода, чем огонь, и бегство через окна продолжалось, а
безжалостные пожарные  орудовали с  неослабевающим рвением,  покуда  зал  не
опустел;  тогда пожарные ринулись внутрь и  затопили все морем воды,  какого
хватило бы,  чтобы потушить пламя в  сорок раз сильнее,  -  ведь деревенская
пожарная команда не часто получает возможность проявить свое искусство, а уж
когда получает,  то старается блеснуть вовсю.  Те граждане Пристани Доусона,
которые  причисляли  себя  к   категории  солидных  и   рассудительных,   не
страховались от пожара, - они страховались от пожарной команды.


        "ГЛАВА XII"
                           ПОЗОР СУДЬИ ДРИСКОЛЛА

                              Храбрость    -   это   сопротивление   страху,
                         подавление  страха,  а  не  отсутствие страха. Если
                         человек  не  способен  испытывать  страх,  про него
                         нельзя  сказать,  что  он  храбр,  -  это  было  бы
                         совершенно   неправильным   употреблением  эпитета.
                         Взять  к  примеру  блоху:  она  считалась  бы самой
                         храброй  божьей  тварью на свете, если бы неведение
                         страха было равнозначно храбрости. Она кусает вас и
                         когда  вы  спите,  и  когда  вы  бодрствуете,  и ей
                         невдомек,  что  по своей величине и силе вы для нее
                         то  же, что все армии мира вкупе для новорожденного
                         младенца;  блоха  живет  день  и ночь на волосок от
                         гибели,   но   испытывает  не  больше  страха,  чем
                         человек,  шагающий  по улицам города, находившегося
                         десять веков назад под угрозой землетрясения. Когда
                         говорят  о  Клайве,  Нельсоне  и Путнэме{376} как о
                         людях,  "не  ведавших  страха",  то непременно надо
                         добавить  к  списку  блоху,  поставив  ее на первое
                         место.
                                               Календарь Простофили Вильсона

     В  пятницу судья  Дрисколл лег  спать около десяти часов вечера,  встал
наутро чуть  свет  и  отправился на  рыбную ловлю со  своим другом Пемброком
Говардом.  Оба они провели свое детство в Виргинии, считавшейся в те времена
самым главным и  блистательным из всех штатов,  и они по привычке,  говоря о
родной Виргинии,  добавляли с гордостью и нежностью прилагательное "старая".
Здесь,  в  Миссури,  человек  родом  из  старой  Виргинии  почитался  высшим
существом,  а  если он  мог к  тому же  доказать,  что происходит от  Первых
Поселенцев Виргинии,  этой  великой колонии,  то  его  почитали чуть  ли  не
сверхчеловеком.  Говарды и Дрисколлы принадлежали именно к такой знати. В их
глазах  это  было  своего  рода  дворянство -  со  своими законами,  хоть  и
неписаными,  но  столь же строгими и  столь же четко выраженными,  как любые
законы,  напечатанные в  числе статутов государства.  Потомок ППВ был рожден
джентльменом; высший долг своей жизни он усматривал в том, чтобы хранить как
зеницу  ока   сие  великое  наследие.   Его  честь  должна  была  оставаться
незапятнанной.  Для  него эти законы были компасом,  они определяли курс его
жизни.  Если  он  отклонялся от  них  даже на  полрумба,  его  чести грозило
кораблекрушение,  -  то есть он мог утратить звание джентльмена.  Эти законы
требовали от  него кое-каких поступков,  которые его  религия,  возможно,  и
запрещала,  -  но в таких случаях уступать обязана была религия,  ибо законы
ППВ не  подлежали смягчению ни  ради религии,  ни ради чего бы то ни было на
свете.  Честь  стояла  на  первом  месте,  и  в  законах джентльмена было  с
точностью  сформулировано,  что  она  собой  представляет и  какими  особыми
чертами  отличается от  того  понятия чести,  которое признают те  или  иные
религии и  общественные законы  и  обычаи остальной,  меньшей части  земного
шара,  потерявшей значение после того,  как  были намечены священные границы
штата Виргиния.
     Если  судья  Дрисколл считался первым  человеком в  городе,  то  второе
место,   несомненно,  занимал  Пемброк  Говард.  Говарда  называли  "великим
юристом",  и это прозвище он заслуживал. Они с Дрисколлом были однолетки - и
тому и другому было не то шестьдесят один, не то шестьдесят два года.
     Хотя   Дрисколл  был   свободомыслящим,   а   Говард  -   убежденным  и
непоколебимым пресвитерианцем,  это не мешало их прочной дружбе.  Каждому из
них  были  присущи свои собственные взгляды на  жизнь,  которые никто,  даже
друзья,  не осмеливался не только критиковать и исправлять,  но и подвергать
обсуждению.
     Наловив рыбы, Дрисколл и Говард плыли вниз по течению в лодке, обсуждая
политику и  другие  высокие  материи.  Через  некоторое время  им  навстречу
попалась другая лодка, и сидевший в ней человек сказал:
     - Вы,  небось,  слышали, судья, как вчера вечером один из этих приезжих
близнецов дал пинка в зад вашему племяннику?
     - Дал... что?
     - Дал пинка в зад, говорю.
     Губы  старика побелели,  глаза загорелись огнем.  На  миг  он  едва  не
задохнулся от гнева, потом кое-как выдавил из себя:
     - Ну-ка, ну-ка, расскажи! И поподробнее, пожалуйста!
     Тот рассказал. Когда он кончил, судья с минуту молчал, представляя себе
картину позорного полета Тома с  трибуны,  затем,  как  бы  размышляя вслух,
произнес:
     - Гм,  ничего не  понимаю.  Я  был дома и  спал.  Он  меня не разбудил.
Вероятно,  решил,  что обойдется без моей помощи.  - При этой мысли лицо его
просияло от радости и гордости, и он сказал с бодрой уверенностью: - Вот это
мне нравится, настоящая виргинская кровь! Не правда ли, Пемброк?
     Говард улыбнулся железной улыбкой и одобрительно кивнул.
     Тут вестник в лодке заговорил снова:
     - Зато Том побил этого молодца на суде.
     Дрисколл оторопело посмотрел на собеседника.
     - На суде! Какой мог быть суд?
     - Как же, Том потащил его к судье Робинсону за оскорбление действием!
     Старик  сразу  как-то  сжался  и,   словно  получив  смертельный  удар,
покачнулся.  Видя,  что он теряет сознание и вот-вот упадет, Говард вскочил,
подхватил его и  уложил на дно лодки.  Он брызнул ему в  лицо водой и сказал
опешившему рассказчику:
     - Плывите своей дорогой,  не надо,  чтобы он вас видел,  когда очнется.
Видите,  как  подействовала на  него  ваша необдуманная болтовня!  Надо быть
осторожнее и не распространять столь легкомысленно клевету.
     - Честное слово,  мистер Говард,  мне  очень  жаль...  Я  виноват,  что
ляпнул, не подумав, - но это не клевета, а чистая правда.
     И  он  поплыл дальше.  Скоро  старый судья пришел в  чувство и  жалобно
посмотрел на склонившегося к нему встревоженного друга.
     - Скажите  мне,  что  это  неправда,  Пемброк!  Скажите,  что  все  это
неправда! - взмолился он.
     И густой, полнозвучный бас ответил ему без колебания:
     - Мой друг,  вы  понимаете не  хуже меня,  что это ложь.  Ведь в  жилах
вашего племянника течет лучшая кровь Первых Поселенцев!..
     - Благослови вас господь, вы меня утешили! - с жаром воскликнул старик.
- Пемброк, я потрясен!
     Говард остался со  своим  другом,  проводил его  домой и  даже  вошел в
комнату. Было темно, все давно уже отужинали, но судья и не думал о еде, ему
не терпелось услышать из первых уст,  что все это клевета; и он хотел, чтобы
Говард услышал это тоже. Послали за Томом, который тотчас яви