жизни шаги, преодолевая
кажущееся   огромным   расстояние   до   поджидающей   его    с
распростертыми   объятиями  и  подзывающей  нежными,  ласковыми
словами матери. Первой  на  нижнюю  ступень  ведущей  к  алтарю
лестницы  он  поставил  именно  больную ногу. Поставил несмело,
неловко, ибо еще не умел уверенно пользоваться ею. Но стопа  не
подвернулась,  беспомощная до сего дня нога держала его надежно
и даже внешне выглядела как здоровая.
     Кадфаэль почувствовал, как все собравшиеся в храме  словно
окаменели: не было слышно ни шепота, ни вздоха, ни шороха. Люди
смотрели как завороженные, не веря своим глазам, еще не решаясь
признаться  себе,  свидетелями чего им выпало стать. Даже приор
Роберт застыл, словно величественная статуя, не сводя  с  юноши
зачарованного  взгляда.  Мелангель  недвижно стояла на коленях,
прижимая к груди костыль, и, казалось, была  не  в  силах  даже
пальцем  пошевелить,  чтобы помочь брату, как будто на нее было
наложено заклятие. С болью и тревогой в глазах она  следила  за
каждым  неловким, старательным шагом Руна, словно желая бросить
ему под ноги свое сердце как искупительную жертву за исцеление.
     Поднявшись на третью  ступень,  Рун  самостоятельно,  безо
всякой  опоры,  лишь  слегка придерживаясь за бахрому алтарного
покрова, опустился на колени и молитвенно сложил ладони.  Глаза
его  были закрыты, но бледное лицо светилось внутренним светом.
Звуков не было слышно, но все в церкви видели,  как  шевелились
его губы, произнося обращенные к святой молитвы. Кадфаэль знал,
что  юноша  не  просил  Уинифред  о  своем исцелении. Он просто
вручил себя ей, покорно и радостно  отдаваясь  на  ее  волю,  и
святая ответила ему благосклонностью и милосердием.
     Склонив светловолосую голову, он поцеловал кайму алтарного
покрова и поднялся с колен, держась за драпировку, подобно тому
как дитя  держится  за  юбку  матери.  несомненно,  сама святая
помогла  ему  встать.  Выпрямившись,  юноша  припал  губами   к
серебряному  ободку  раки. Чьи бы кости ни хранились в ковчеге,
святая  незримо  присутствовала  в  храме  и  явила  всем  свое
могущество и милость.
     Пятясь, парнишка спустился по алтарным ступеням, склонился
перед  алтарем в глубоком поклоне, а затем повернулся и, ступая
легко, как всякий здоровый шестнадцатилетний юноша,  с  улыбкой
на  устах  направился  к  трепетно  дожидавшимся  его тетушке и
сестре.  Взяв  свои,  ставшие  теперь  ненужными  костыли,   он
вернулся и положил их у подножия алтаря.
     И  тогда  религиозный  экстаз,  державший заполнявший храм
народ в оцепенении, спал, ибо всем стало ясно,  что  свершилось
великое  чудо.  Сначала послышался единый глубокий вздох, затем
нестройный гул голосов, напоминавший рокот приближающейся бури,
и, наконец, собравшаяся в церкви толпа разразилась  неистовыми,
ликующими  криками.  Охваченные  умилением  и  восторгом,  люди
смеялись  и   плакали   одновременно.   Радостные   восклицания
заполнили  оромную  церковь  от края до края, эхом отражаясь от
каменных сводов, стен и аркад. Сам воздух был напоен  восторгом
и  верой.  Доселе  горевшие  ровным, спокойным пламенем высокие
алтарные свечи затрепетали, словно на ветру. Мелангель, едва не
лишившаяся чувств, рыдая от  счастья,  повисла  на  шее  Мэтью.
Тетушка Элис, извергая фонтаны слез из сияющих, радостных глаз,
бросалась  в  объятия  то  к  одному,  то к другому из стоявших
поблизости, лопоча что-то невнятное.
     Справившись с потрясением,  приор  Роберт  воздел  руки  и
громовым  голосом  начал  благодарственный  псалом.  Песнопение
подхватил брат Ансельм, а за ним и весь монашеский хор.
     -- Чудо! Чудо! Чудо! -- гремело под сводами храма.
     А среди всего этого ликования  твердо  и  прямо  стоял  на
крепких,  стройных, здоровых ногах Рун и растерянно озирался по
сторонам,  глядя  на  восхищенные,  исполненные  благоговейного
экстаза  лица.  Звуки  песнопения  перекатывались  через  него,
словно волны, ибо он не слышал их,  не  слышал  и  не  замечал,
будто  в  огромном  храме  не было никого, кроме него и святой,
которая нежно и доверительно вела с ним безмолвную беседу.
     После того как бурлящая, клокочущая,  возбужденная  толпа,
вынося наружу свое изумление, выплеснулась из церкви на залитый
солнцем  монастырский  двор,  оглашая  его  громкими  криками и
разнося по  городу  и  предместью  весть  о  случившемся  чуде,
Кадфаэль, как и другие братья, поднялся с колен и покинул храм.
     Весь  день в странноприимном доме, на постоялых дворах и в
тавернах  толковали  только  о  чудесном   исцелении.   Вечером
горожане и паломники как один собрались к вечерне. В церкви был
отслужен благодарственный молебен.
     Не  было  сомнений  в  том, что о случившемся скоро узнают
далеко за пределами Шрусбери и  новые  паломники  устремятся  в
аббатство  Святого  Петра  и  Павла,  неся свои печали и беды к
алтарю милостивой святой. Братья же после службы отправились  в
трапезную, где их ждал обычный скромный ужин. Каковы бы ни были
их чувства, они соблюдали орденский устав и были немногословны.
Впрочем,  молчание  давалось им легко. Они рано встали, изрядно
потрудились и очень устали. Не удивительно,  что  после  такого
напряжения  телесных  и  духовных сил монахи с благодарностью и
смирением молча вкушали свою скудную пищу.

     Глава 10

     Трапеза в странноприимном  доме  уже  подходила  к  концу,
когда  Мэтью, все еще раскрасневшийся от радостного возбуждения
и  пребывавший  под  впечатлением  утреннего  чуда,  неожиданно
вспомнил   о   делах   более   обыденных,  принялся  озабоченно
оглядываться, хотя лицо его по-прежнему светилось. Он  искренне
разделял  ничем  не  омраченную, чистую радость мистрисс Вивер,
Мелангель и Руна, и их счастье заставило его на время забыть  о
своих  заботах.  Но  только  на  время:  очевидно, что рано или
поздно он должен был  вернуться  к  реальности.  В  отличие  от
Мэтью, Рун все еще пребывал в блаженной отрешенности, не впелне
осознавая,  что  происходит  вокруг. Он почти ничего не ел и не
пил и рассеянно выслушивал охи и ахи тетушки и сестры.
     -- Что-то я Сиарана не вижу, --  прошептал  Мэтью  на  ухо
Мелангель  и,  слегка  привстав, окинул взглядом битком набитое
людьми помещение. -- Ты, случаем, не приметила его в церкви?
     Девушка, до того  и  думать  забывшая  о  Сиаране,  завидя
озабоченное  лицо  возлюбленного,  мигом вспомнила, как обстоят
дела, и сердце ее болезненно сжалось. Но если ей и стало не  по
себе,  Мелангель  не  подала  виду. Потянув Мэтью за рукав, она
усадила его на место и принялась успокаивать.
     --  В  церкви?  Да  разве  в  эдаком  столпотворении  кого
углядишь? Но он наверняка был там, а как же иначе? Скорее всего
твой  приятель  был  среди  тех,  кто подходил к алтарю в числе
первых. Мы же все время оставались возле Руна, а его место было
далеко позади. Где уж тут было увидеть твоего дружка.
     Хотя ложь давалась ей  нелегко,  девушка  делала  все  для
того, чтобы голос ее звучал увереннее, ибо стремилась сохранить
секрет Сиарана как можно дольше.
     --  Ну а сейчас-то он где? -- не унимался Мэтью. -- Что-то
я его здесь не вижу.
     -- Эко диво -- не видишь. Вон сколько здесь народу, и  все
снуют  туда-сюда. Каждому охота поговорить о том, что он видел.
Оно и понятно -- не каждый день случается такое чудо.
     -- Я должен найти его, и  поскорее,  --  промолвил  Мэтью,
вставая.  Пожалуй, он еще не был сильно встревожен и лишь хотел
удостовериться, что его волнения напрасны.
     -- Да  сядь  ты,  --  настаивала  Мелангель,  --  куда  он
денется?  Наверняка где-нибудь здесь, поблизости. Оставь ты его
в покое, если нужно будет, он сам тебя отыщет. Может, он прилег
отдохнуть -- в конце концов, завтра ему снова в  дорогу.  Зачем
его сейчас беспокоить? Неужто ты и одного дня без него обойтись
не  можешь?  Да был бы сегодня обычный день, это бы еще куда ни
шло, а так...
     Но на Мэтью уговоры девушки  не  подействовали.  Выражение
беззаботного  веселья  сошло  с  его лица. Мягко, но решительно
молодой человек высвободил рукав.
     -- И все же мне надо его  найти.  Ты  оставайся  здесь,  с
Руном,   а   я   скоро  вернусь.  Мне  всего-то  и  нужно,  что
убедиться...
     И  он  ушел,  осторожно   пробираясь   между   столами   и
внимательно  оглядываясь  по  сторонам.  Девушка  заколебалась,
думая, не последовать ли за ним, но поначалу  решила,  что  это
лишнее.  Пока  Мэтью  тратит время на поиски, Сиаран уходит все
дальше и дальше и скоро окажется вне пределов  досягаемости.  А
там  --  ей  так хотелось в это верить -- образ Сиарана и вовсе
сотрется из памяти Мэтью. Однако, хотя Мелангель и  осталась  в
счастливой,  беззаботной  компании,  ее  настроение было совсем
иным. С каждой минутой неуверенность ее возрастала  и,  как  ни
пыталась   девушка   убедить  себя,  что  лучше  ей  ничего  не
предпринимать, она не смогла усидеть на месте и наконец  встала
и потихонечку ускользнула.
     Тетушка   Элис   горделиво   восседала   рядом  с  чудесно
исцеленным племянником и, то всхлипывая, то заливаясь радостным
смехом, тараторила без умолку со столь же говрливыми  соседками
по  столу. Сам Рун, хоть и находился в центре внимания, мыслями
своими  витал  где-то  далеко  и  порой  невпопад  отвечал   на
сыпавшиеся  на него со всех сторон вопросы. Так или иначе, всем
было не до Мелангель, и девушка могла рассчитывать на  то,  что
хватятся ее не скоро.
     На  ярко  освещенный солнцем большой монастырский двор она
вышла в тот послеобеденный час,  когда  обычная  для  аббатство
деловая суета почти полностью замирает. В такое время редко кто
проходит через ворота обители.
     С  замирающим  сердцем  девушка  заглянула  в дормиторий и
мастерские монастыря, но изо  всех  братьев  застала  там  лишь
занятого  проверкой  переписанной  за  день  до  того  рукописи
копииста да брата Ансельма, подбиравшего  музыку  для  вечерней
службы.  Затем  она зашла в конюшню, хотя надежды встретить там
Мэтью не было почти никакой: ни у него, ни у Сиарана лошадей не
было. Оттуда Мелангель поспешила  в  сад,  где  два  послушника
подстригали чересчур разросшуюся живую изгородь, и забрела даже
на хозяйственный двор, где несколько служек устроили себе отдых
и, вместо того чтобы трудиться, оживленно обсуждали сегодняшнее
событие, чем, впрочем, наверняка занимались все и в городе, и в
предместье.  Она  заглянула  в  крохотный,  ухоженный садик под
покоями  аббата  и  услышала  доносившиеся  из  открытой  двери
голоса: Радульфус принимал гостей.
     Девушка  повернула  назад, к саду. Тревога ее стремительно
возрастала.  Мелангель  никак  нельзя   было   назвать   умелой
притворщицей  --  даже во имя благой цели она едва ли сумела бы
лгать долго и убедительно, и теперь она начинала  бояться,  что
Мэтью  заподозрил  неладное.  Так  или иначе, его нигде не было
видно.
     Правда, уйти из аббатства он не мог -- привратник  заверил
ее, что молодой человек не выходил за ворота. Да и зачем ему --
ведь  он  наверняка выяснил, что Сиаран этим путем не проходил.
Значит, для нее главное -- держать язык зазубами  до  тех  пор,
пока  Мэтью не смирится со своей потерей. Тогда она откроет ему
всю правду -- ведь, в конце концов, лишившись друга, он получит
ее.
     Она снова прошла вдоль живой изгороди, которую подстригали
послушники, и, свернув за угол, нос к носу столкнулась с Мэтью.
Поблизости не было  ни  души.  В  первый  момент  девушка  даже
отшатнулась  от  Мэтью,  ибо  он  выглядел чужим и далеким, как
никогда  прежде.  Завидев  Мелангель,  молодой  человек   криво
усмехнулся, как бы неохотно признавая за ней право беспокоиться
о  нем,  но тут же нахмурился. Его забота оставалась только его
заботой, и он не собирался открывать ей доступ в тайники  своей
души.
     --  Он  пропал, -- заявил Мэтью суровым, холодным голосом,
глядя как будто сквозь нее, -- скорее  всего  ушел.  Да  хранит
тебя  Господь,  Мелангель,  ибо, как мне ни жаль, тебе придется
самой о себе позаботиться. Стоило мне отвлечься, и он исчез.  Я
искал  повсюду,  но его и след простыл. Привратник уверяет, что
Сиаран за ворота не выходил, но тем не менее  в  аббатстве  его
нет.  Он ушел! Ушел один, и я должен отправиться за ним следом.
Да поможет тебе Бог,  девочка,  ибо  мне,  увы,  придется  тебя
покинуть.
     И  с этими словами -- такими же холодными, как и его лицо,
-- Мэтью резко повернулся на каблуках и зашагал  прочь.  Однако
он успел отойти лишь на пару шагов, когда Мелангель, бросившись
следом, схватила его за рукав и остановила.
     --  Постой!  -- воскликнула она. -- Почему ты должен идти?
Зачем? Разве ему ты нужен больше, чем мне? Ты говоришь, он ушел
-- так пусть идет куда глаза  глядят!  Ты  считаешь,  что  твоя
жизнь  принадлежит ему? Но ему она не нужна! Он хочет, чтобы ты
был свободен, чтобы жил своей собственной жизнью.  Он  обречен,
так  что  же  --  и тебе умирать вместе с ним? Он знает, что ты
меня любишь. И не вздумай отрицать это! И что я тебя люблю,  он
тоже  знает.  Знает и хочет, чтобы ты был счастлив. Да и как же
иначе, ведь он  твой  друг.  А  ты  --  неужели  ты  откажешься
выполнить последнее желание друга?
     К  этому  вреени  Мелангель  уже поняла, что, сама того не
заметив, сказала слишком много, и это было ее роковой  ошибкой.
Обернувшись  к  ней,  Мэтью остолбенел, и его побледневшее лицо
казалось высеченным из  мрамора.  Грубо  и  резко  он  выдернул
рукав.
     -- Его желание, -- процедил он сквозь зубы. Мелангель и не
подозревала, что Мэтью может так говорить. -- Так тебе известно
его желание!  Значит, ты говорила с ним! И ты все знала. Знала,
что он собирается уйти и  бросить  меня  здесь,  чтобы  я  стал
навеки  презренным клятвопреступником. Когда? Когда ты говорила
с ним? Отвечай!
     Он безжалостно схватил ее за запястья и встряхнул с  такой
силой,  что  девушка упала на колени. Слезы покатились у нее из
глаз.
     -- Ты знала, что он задумал уйти, -- нависая  над  ней,  в
холодной ярости прорычал Мэтью.
     --  Да,  да, -- всхлипывая, ответила Мелангель. -- Сегодня
утром он сказал мне... Сказал, что хочет...
     -- Он хочет!.. Да как он посмел? Как он на такое  решился?
Он  ведь  был напуган до смерти и нос за ворота боялся высунуть
без епископского пертня.
     -- Но перстень у него, -- пролепетала Мелангель,  понимая,
что  таить это дольше нет никакого смысла. -- Отец аббат вернул
ему перстень сегодня утром. Тебе нечего тревожиться,  он  вновь
получил  знак покровительства легата, и ему ничего не угрожает.
Ты ему не нужен.
     Голос склонивегося над девушкой Мэтью казался  исполненным
леденящего спокойствия.
     --  Значит, перстень у него. Ты знала это и не сказала мне
ни слова. Однако же ты много знаешь. Может, тебе известно и где
он сейчас? Говори!
     -- Он ушел, -- дрожащими  губами  прошептала  девушка,  --
ушел,   пожелав  тебе  всего  доброго...  пожелав  счастья  нам
обоим... Почему тебя это так тревожит? Он ушел, освободив  тебя
от всех обязательств...
     Лицо Мэтью исказила содорожная гримаса, из горла вырвались
какие-то  хриплые  звуки.  Кажется, он смеялся, но смех его был
ужасен. Кровь застыла у Мелангель в жилах.
     -- Он освободил меня! Он! А ты, верно, была при  этом  его
доверенным  лицом! О Господи... Но сейчас не это важно. Я знаю,
что он не выходил за ворота.  Раз  уж  тебе  столько  известно,
скажи мне, куда он подевался?
     Плечи Мелангель содрогались от рыданий.
     --  Он  любит  тебя,  -- запинаясь, произнесла девушка, --
любит, а потому хочет, чтобы ты забыл о нем и жил  счастливо  и
свободно.
     --  Куда  он  подевался,  я  спрашиваю, -- повторил Мэтью.
Голос молодого  человека  звучал  так,  будто  ему  не  хватало
воздуха и он задыхался.
     --  Он  перешел вброд Меол, -- порывистым шепотом ответила
девушка. -- Это кратчайший путь в Уэльс. Он сказал, что у  него
там родня...
     С  резким  вздохом  Мэтью  выпрямился, неожиданно отпустив
запястья девушки, отчего она едва не упала навзничь. Он же,  не
промолвив  больше  ни  слова,  повернулся  и  устремился прочь,
увлекаемой  своей  таинственной,  непостижимой   страстью.   Он
удалялся, и Мелангель понимала, что теряет его, хотя и не могла
уразуметь  почему. Но смириться с этим и отказаться от права на
счастье она не желала.
     Вскочив на ноги, девушка бросилась вдогонку,  схватив  его
за рукав, а затем обняла и, глядя в безумное, окаменевшее лицо,
отчаянно взмолилась:
     --  Оставь его, Мэтью! Пусть он идет! Он решил уйти, чтобы
ты остался со мной!
     Ответом ей был жутковатый, хриплый смех, как будто у горле
у Мэтью клокотало какое-то варево. Он  попытался  высвободиться
из  ее  объятий,  но  она,  вновь упав на колени, обхватила его
руками и не отпускала. И тогда Мэтью, рывком высвободив  правую
руку,  с  размаху  ударил  девушку  по лицу. Охнув, она разжала
руки, и он, вырвавшись, бросился бежать. Мелангель упала ничком
и осталась лежать на земле, безутешно рыдая.

     Обед в покоях аббата  Радульфуса  продолжался  долго,  ибо
гостям  было  о  чем  потолковать. Конечно же, в первую очередь
разговор зашел о важнейшем событии дня.
     -- Похоже, промолвил аббат, -- что сегодня утром нам  была
явлена  особая милость. Конечно, святая и прежде выказывала нам
знаки  своего  благорасположения,  но  никогда  ранее  нам   не
доводилось  стать свидетелями столь явного и несомненного чуда,
сотворенного к тому же при таком стечении народа.  Я  на  своем
веку  повидал  немало  так  называемых чудес, и опыт научил мня
относиться к ним с осторожностью. Увы, многие из  них  чудесами
можно  назвать  только  с большой натяжкой. Правда, мне ведомо,
что  и   ложные   чудеса   не   всегда   являются   результатом
сознательного обмана. Зачастую участники подобного действа сами
впадают  в заблуждение. К тому же известно, что чудеса способны
творить не только святые, но и демоны. И все  же  мне  кажется,
что  этот  мальчик  чист,  как  незамутненный кристалл. Не могу
поверить ни в то,  что  он  обманщик,  ни  даже  в  то,  чо  он
обманывается сам.
     --  Я  слышал,  --  вмешался  в  разговор Хью, -- о многих
калеках, которые, прикоснувшись  к  святым  реликвиям,  бросали
прочь  костыли,  почитая  себя исцеленными. Но проходило время,
вместе с  ним  и  экстаз,  а  недуг,  увы,  возвражался.  Порой
беднягам   становилось   хуже,   чем   прежде.  Время  покажет,
потребуются ли снова костыли этому юноше.
     -- Я непременно побеседую с ним, -- сказал  аббат,  --  но
попозже,  когда  уляжется возбуждение. Брат Эдмунд говорил мне,
что этого паренька в течение трех дней до  праздника  пользовал
брат  Кадфаэль.  Возможно,  это ему помогло, хотя я сомневаюсь,
что усилия нашего травника могли привести к столь внезапному  и
полному  исцелению. Нет, все же я склоняюсь к той мысли, что на
нашу обитель воистину снизошла благодать. Но, конечно  же,  мне
надо будет поговорить и с братом Кадфаэлем. Кто лучше его может
знать, какого было состояние паренька.
     Оливье  де  Бретань  сидел  за  столом  скромно  и  чинно,
выказывая почтение к духовному сану преподобного  отца  аббата,
но от внимательного взгляда Хью не укрылось, что при упоминании
имени  Кадфаэля  его вытянутые дугой брови приподнялись и глаза
оживились. Теперь Хью точно  знал,  какого  бенедиктинца  хотел
повидать  Оливье,  и  оттого  проникся  к молодому человеку еще
большей симпатией.
     -- А сейчас, -- обратился аббат к Оливье, -- я был бы  рад
услышать  новости  с  юга.  Вы  ведь,  должно быть, приехали из
Вестминстера. Я слышал, что двор императрицы нынче  обосновался
там.
     Оливье,  не  заставляя себя упрашивать, охотно рассказал о
том, как обстоят дела в Лондоне, и  ответил  на  многочисленные
вопросы.
     --  Мой  лорд  остался  в  Оксфорде,  --  пояснил  молодой
человек, -- а я взялся за это поручение по его желанию. Сам я в
Лондоне  не