балась, помедлила, и тут в глаза ему бросилась темная
отметина -- след его удара. Люк содрогнулся, от  жгучего  стыда
он  готов  был провалиться сквозь землю. Ноги едва держали его.
Неверным шагом, спотыкаясь, бросился  он  навстречу  Мелангель,
которая приняла его в свои объятья. Упав на колени, Люк спрятал
голову у нее на груди и зарыдал. Лицо и душу его омывали слезы,
очищающие и целительные, как вода из источника Святой Уинифред.
     Когда после собрания капитула приор Роберт, брат Кадфаэль,
Хью Берингар,  Оливье  и  Люк  явились  в аббатские покои, дабы
окончательно прояснить все обстоятельства, связанные с  гибелью
Рейнольда  Боссара  и последовавшими за нею событиями, Меверель
уже полностью владел своим голосом и лицом.
     -- Отец аббат, -- промолвил Кадфаэль, возвращаясь к так  и
не завершенному ночному разговору, -- боюсь, что я, сам того не
желая,  ввел тебя в заблуждение. Когда ты спросил, не приветили
ли мы под своим кровом убийцу, я ответил, что это так и что нам
надо поторопиться, чтобы предотвратить еще одну смерть. Тогда я
очень спешил и не сразу сообразил, как ты мог  истолковать  мои
слова,  учитывая,  что  мы оба видели следы крови на рубахе. Но
видишь ли, отец аббат, убийца мог забрызгать кровью  рукав  или
ворот, но никак не залить ею плечо и всю грудь напротив сердца.
Такое  пятно  могло  остаться лишь на рубахе того, кто держал в
объятиях истекавшего кровью человека. Кроме того, убийца,  коли
уж  его одежда оказалась перепачканной, наверняка постарался бы
от нее избавиться -- сжечь,  закопать  или  что-нибудь  в  этом
роде.  А  окровавленную  рубаху,  хотя и тщательно застиранную,
бережно хранили, возможно, как залог грядущего мщения. Все  это
помогло  мне  понять,  что  Люк Меверель, которого мы знали под
именем Мэтью и в чьей суме обнаружили эту реликвию, -- вовсе не
убийца. А потом я припомнил все слова и поступки  этих  молодых
людей,  и  в  свете того, что уже удалось узнать, они приобрели
противоположный смысл. Я понял,  что  тот,  кого  принимали  за
заботливого  друга,  на самом деле неумолимый преследователь, и
испугался, что дело кончится второй смертью.
     Аббат  внимательно  посмотрел  на  Люка  и  без   обиняков
спросил:
     -- Брат Кадфаэль верно все истолковал?
     --  Да, святой отец, -- ответил Люк и взволнованно, словно
заново переживая случившееся, начал  свой  рассказ.  --  В  тот
вечер  я  сопровождал  моего лорда. Мы увидели, как четверо или
пятеро негодяев набросились на того  писца.  Лорд  Рейнольд  не
колеблясь  устремился  ему  на  выручку,  а  я поспешил за ним.
Нападавшие пустились наутек, но в последний момент,  когда  все
думали,  что схватка уже кончена, один из них обернулся и нанес
удар. Это случилось у меня на глазах,  и  потому  я  ничуть  не
сомневаюсь,  что убийство было намеренным. Мой лорд, которому я
был так предан, истекая кровью, скончался в  одно  мгновение  у
меня  на руках, -- промолвил Люк, и глаза его вспыхнули мрачным
огнем. Но я видел, куда побежал убийца,  и,  когда  понял,  что
лорду  уже  ничем  не поможешь, поспешил за ним, в проход возле
здания  епископского  капитула.  И  тут  неожиданно  я  услышал
доносившиеся из ризницы голоса. Епископ Генри пришел туда после
окончания  совета,  а  этот  негодяй  Сиаран,  пав перед ним на
колени,  выложил  все.  Я  затаился  и  слышал  каждое   слово.
По-моему,  --  добавил  Люк  с  горькой  усмешкой,  -- мерзавец
поначалу рассчитывал на похвалу.
     -- Возможно ли, -- в изумлении воскликнул приор Роберт, --
чтобы лорд легат стал потворствовать столь гнусному злодеянию?
     --  Нет,  конечно   же,   он   не   оставил   преступление
безнаказанным,  но  и  не стал предавать его огласке. Его можно
понять, -- с кривой усмешкой заметил Люк, -- он не желал, чтобы
пошли толки о кровопролитии, совершенном не кем-нибудь,  а  его
доверенным слугой, и уладил все тихо, не поднимая шума, который
мог  бы повредить его планам. Епископ сам, своей властью осудил
Сиарана и вынес приговор, который я услышал  и  запомнил.  Лорд
легат  повелел  убийце  отправляться  в  вечное изгнание на его
родину, в Дублин, и никогда более не возвращаться в Англию. При
этом весь путь до Бангора и оттуда в Кергиби, к  побережью,  он
должен  был проделать босым, неся на шее тяжелый крест. А ежели
он обуется или хоть на миг снимет крест, то, согласно  вердикту
епископа  Генри,  тут  же  окажется  вне  закона и каждый будет
вправе безнаказанно  лишить  его  жизни.  Вы  сами  видите,  --
добавил  Люк,  --  лорд епископ схитрил. Ведь никто, кроме него
самого и Сиарана, не должен был знать о том приговоре, а  стало
быть, жизни убийцы ничто не могло угрожать. Епископ даже вручил
ему  перстень  как  знак  покровительства церковных властей. Но
Господь сделал меня невольным свидетелем, дабы я взял  на  себя
воздаяние за совершенное преступление.
     -- Что ты и сделал, -- ровным, спокойным голосом промолвил
аббат.
     --  Что  я  и  сделал,  святой отец. Ибо точно так же, как
Сиаран поклялся соблюдать все условия наложенной  на  него  под
страхом  смерти  епитимьи,  так  и  я принес торжественный обет
следовать за ним повсюду и, если он хоть на мгновение  отступит
от своей клятвы, взять его жизнь в уплату за жизнь моего лорда.
     --  Но как же ты узнал, кого именно ты будешь преследовать
до рокового конца, -- столь же невозмутимо  спросил  Радульфус.
--  Ведь,  как  я  понял,  во  время  схватки  ты  его  лица не
разглядел, а из ризницы был слышен только голос.
     -- Да, святой отец, но я знал, когда и в каком направлении
он пойдет, а потому просто встал у  дороги  и  стал  дожидаться
идущего  на  север  босого  человека  с большим крестом на шее.
Такого, -- прибавил Люк с усмешкой, -- чтобы сразу было  видно,
что  он  непривычен  ходить  босиком. Завидев такого путника, я
пристроился рядом и прямо сказал ему,  чего  намерен  добиться.
Правда,  назвался  я  по-другому,  ибо  боялся  бросить тень на
доброе имя леди Джулианы. Я  был  крещен  в  честь  евангелиста
Луки,  а  воспользовался  именем другого евангелиста -- Матфея.
Так Люк превратился в Мэтью. Шаг за шагом я прошел вместе с ним
весь путь до вашей обители, не оставляя его ни днем ни ночью, и
ни на миг не позволял ему забыть о том, что  смерть  неотступно
следует  за  ним по пятам. Он не мог никого попросить о помощи,
ибо тогда я разоблачил бы  его  и  ему  больше  не  удалось  бы
выдавать  себя  за  благочестивого  паломника.  Но  я  и сам не
стремился раскрыть его тайну, отчасти опасаясь  гнева  епископа
Генри,  отчасти  оттого, что не хотел обострения раздоров между
партиями, -- ведь наша вражда касалась  только  нас  двоих.  Но
главное,  я считал, что сам, и только сам должен поквитаться за
своего господина, а потому  не  мог  допустить,  чтобы  Сиарану
грозила   хотя  бы  малейшая  опасность  со  стороны  кого-либо
другого. Итак, мы путешествовали вместе.  Конечно,  он  пытался
улизнуть от меня, но куда там. Он ведь вырос при дворе, босиком
отроду  не  ходил,  и  ноги  уже  через  несколько  миль разбил
вчистую. Он едва тащился, а я шел следом и ждал.
     Неожиданно Люк поднял глаза и поймал сочувственный  взгляд
аббата.
     --  Я  знаю,  что все сказанное не делает мне чести. Жажда
мести не украшает христианина. Но я готов  был  взять  на  себя
этот  грех в память о моем лорде, который сошел в могилу, ничем
не  запятнав  свое  имя,  ибо  бесстрашно  выступил  в   защиту
противника.
     -- Так же поступил и ты, -- неожиданно промолвил хранивший
до сих пор молчание Оливье.
     "Могила  не  отверзлась  и  не приняла Люка", -- размышлял
Кадфаэль, вспоминая этот разговор уже во время мессы.  И  разве
можно  забыть  то,  что  он  собственной грудью заслонил своего
врага от кинжалов разбойников. Ад  ненависти  не  пожрал  этого
юношу.  Он  молод, чист сердцем и теперь, можно считать, заново
родился на свет. Да, Оливье был прав.  Люк,  как  и  его  лорд,
встал  на  защиту  врага, причем если Боссар погиб в результате
нелепой случайности, то Меверель сознательно рисковал жизнью  и
лишь чудом избежал смерти.
     "А  ведь  пока  здесь,  в Шрусбери, Святая Уинифред являла
свое милосердие,ю устраивая людские судьбы, --  подумал  монах,
уже  погружаясь  в  молитву, -- на юге в эти самые дни решалась
судьба страны, причем, возможно, с  куда  меньшей  мудростью  и
добротой.  Ибо  скорее  всего  дата коронации была назначена, а
возможно, чело императрицы уже увенчала корона. Но на все  воля
Господня,   ибо  деяния  человеческие  взвешены  на  весах  Его
мудрости".

     Незадолго до вечерни Мэтью -- точнее Люк -- вновь попросил
аудиенции у аббата. Радульфус принял его без  лишних  вопросов,
ибо догадался, о чем хочет просить молодой человек.
     --  Отец  аббат,  смею  ли  я  обратиться к вам с просьбой
избавить меня от бремени  данного  обета.  Я  считаю,  что  мне
надлежит   полностью   рассчитаться  с  прошлым  и  лишь  потом
помышлять о будущем.
     -- Правильное и мудрое решение, -- промолвил Радульфус, --
но скажи, сын мой, ты просишь отпустить тебе грех неисполненной
клятвы?
     -- Нет, святой отец, -- ответил Люк, уже стоя на  коленях.
--  Грешно  было мне вообще давать такую клятву. Горе заставило
меня забыть о смирении, и я поддался гневу и гордыне.
     --  Стало  быть,  ты   уразумел,   что   право   воздаяния
принадлежит лишь Всевышнему.
     -- Истинно так, святой отец, и не только это. Я понял, что
рано или  поздно  Господь  непременно  воздаст каждому по делам
его,  и  в  конечном  счете  всякий  получит  свое,  хотя  пути
достижения высшей справедливости не всегда нам понятны.
     Исповедовавшись,  покаявшись  и очистив сердце от остатков
горечи и ненависти, Люк получил отпущение грехов. Поднявшись  с
колен,   молодой   человек  облегченно  вздохнул  и  решительно
взглянул в лицо аббата.
     -- Теперь, святой отец, я осмелюсь попросить еще об  одной
милости.  Не  найдется  ли  в вашей обители священника, который
обвенчал бы меня с  одной  достойной  девицей.  В  аббатстве  я
очистился  от  греха  и  распрощался  с  прошлым, а потому хочу
начать новую жизнь именно здесь.

     Глава 16

     Следующее утро в аббатстве началось со  сборов  в  дорогу.
Гости   упаковывали   поклажу,   запасались  снедью  и  питьем,
прощались  с  новоприобретенными   друзьями   и   искали   себе
попутчиков.   Святая   и  нынче  не  преминула  позаботиться  о
паломниках -- день  обещал  быть  теплым  и  солнечным,  как  и
накануне. Небось ее стараниями прекрасная погода продержится до
тех  пор, пока все гости не разъедутся по домам, где им будет о
чем порассказать. Паломники знали лишь об одном  чуде,  которое
святая  сотворила  у  них  на глазах, но и этого было более чем
достаточно.
     В числе первых собрался уходить брат Адам из Ридинга -- по
пути в свой монастырь он собирался завернуть в дочернюю обитель
в Леоминстере  и  захватить  письма,  адресованные  ридингскому
аббату.  Когда  он  покидал Шрусбери, сума его была полна семян
диковинных растений, каких не встречалось в  садах  Ридинга,  а
голова  полнилась мыслями о чуде, свидетелем коего ему довелось
стать. Брат Адам, как дотошный богослов, старался осмыслить это
событие со всех возможных точек зрения, дабы  к  возвращению  в
родной  монастырь  дать  ему полное теологическое истолкование.
Праздник пошел ему на пользу и как садовнику, и как  богослову,
обогатив и рассадой и пищей для размышлений.
     -- Я тоже собиралась отправиться домой сегодня, -- заявила
мистрисс  Вивер  вдове  лекаря  и  мистрисс Гловер -- достойным
матронам, с которыми крепко сдружилась за эти памятные дни.  --
Но  тут такие дела пошли, что я порой просто понять не могу, не
снится ли мне все это. Придется задержаться  здесь  на  денек--
другой.  Да... А ведь когда я сказала своему парнишке, что нам,
пожалуй,  стоит  сходить  на  поклонение  к  доброй  святой  да
помолиться  ей,  никто  и представить себе не мог, что из этого
выйдет. А вышло то, что теперь мне придется расстаться с обоими
моими  цыплятками,  детишками  моей  бедной   сестры.   Рун-то,
благослови его Господь, удумал принять обет и навсегда остаться
в  здешней  обители.  Говорит, что никогда не покинет блаженную
деву,  которая  его  исцелила.  А  я,  по  правде  сказать,  не
больно-то  этому  удивилась  и  отговаривать  его  не  стану --
слишком уж он хорош для нашего грешного мира, это уж  как  пить
дать.  А  тут  еще пришел этот Мэтью -- нет, похоже, теперь его
надобно звать Люком, -- он  ведь  хорошего  рода  и,  хоть  сам
безземельный, со временем получит пару хороших маноров от своей
доброй родственницы, которая взяла его в свой дом...
     --  Так  ведь  и ты взяла в свой дом родичей -- парнишку и
девицу, -- с теплотой в голосе вставила вдова лекаря,  --  дала
им  и  кров,  и  пропитание.  За  твое  добро  тебе  непременно
воздастся.
     -- ...Так вот этот Мэтью, то есть Люк, явился ко мне вчера
вечером и прямо с порога заявил, что хочет взять мою девочку  в
жены,  а  когда  я  ему честно сказала, потому как я лукавить и
хитрить не приучена, что я женщина небогатая и потому,  как  бы
мне ни хотелось, хорошего приданого дать за Мелангель не смогу,
знаете, что он мне сказал? Что нынче у него самого нет ни гроша
за душой, и он к тому же считает себя должником одного молодого
лорда,  который  повсюду  его разыскивал. А что до будущего, то
коли достанется ему манор, то и слава богу, а нет  --  тоже  не
беда,  потому  как  руки у него на месте, голова на плечах и он
всяко сумеет прокормить не только себя, но  и  жену,  ежели  ею
станет  моя  Мелангель, потому как никакой другой ему не нужно.
Что же мне оставалось делать, кроме как призвать на  них  Божье
благословение  да  и задержаться здесь, чтобы присутствовать на
венчании.
     -- Само собой, -- сердечно подхватила мистрисс Гловер,  --
кто  лучше  тебя  сможет проследить, чтобы все было сделано как
положено. Выдать молодую девицу замуж --  дело  нешуточное.  Но
ты, наверное, будешь скучать по ним обоим?
     --  Это  уж  как  водится,  --  согласилась тетушка Элис и
утерла слезы, хотя это были слезы радости, а не  печали.  И  то
сказать  --  скольких  трудов  стоило ей вырастить племянника и
племянницу,  но  зато  теперь  за  их  будущее  можно  было  не
беспокоиться.  Один  отмечен  милостию  святой  и  скоро станет
монахом Бенедиктинского  ордена,  а  другая  выходит  замуж  за
достойного  человека.  --  Конечно  же, я буду грустить, хотя и
рада тому, что у них все так  удачно  складывается.  Мне  будет
нелегко без них.
     --   Так,  значит,  венчание  состоится  завтра  здесь,  в
обители?  --  спросила  вдова  лекаря,   явно   подумывая,   не
задержаться ли и ей на денек.
     -- Точно. Их обвенчают утром, еще до мессы. Вот и выходит,
что сюда    я   пришла   с   ребятишками,   а   домой   вернусь
одна-одинешенька... -- Тут мистрисс Вивер не удержалась и снова
обронила  слезу.   --   Здесь   собралась   компания,   которая
отправляется на юг послезавтра. С ними я и пойду.
     --  Ах,  дорогая  моя, -- растроганно воскликнула мистрисс
Гловер,  заключая  подругу  в  мощные  объятия,  --  ты  славно
исполнила  свой  долг перед ребятишками, не хуже родной матери.
Бог тебя не оставит.

     Венчание состоялось в уединенном  боковом  приделе  храма,
перед  алтарем  Пресвятой  Девы.  Обряд  совершал  брат  Павел,
наставник и духовник послушников, который, кстати,  уже  принял
под  свое  попечение  Руна  и по-отечески поучая, готовил его к
пострижению.  Искренне  привязавшись   к   новому   послушнику,
добросердечный  монах  с удовольствием согласился обвенчать его
сестру. Свадьба была скромной:  в  церкви  присутствовали  лишь
родные  и  свидетели,  а  на молодых не было пышных праздничных
нарядов, потому что ни жених, ни невеста таковых не  имели.  На
Люке  была  та  же самая одежда -- туника, рубаха и штаны, -- в
которой он блуждал по полям и лесам. Правда, все было приведено
в порядок, залатано, выстирано и отглажено. Мелангель, скромная
и опрятная в своем домотканном платье,  горделиво  несла  венец
тяжелых,  отливавших  золотом  кос.  Лица молодых были бледны и
торжественны, словно мраморные изваяния,  а  глаза  сияли,  как
звезды.

     Рано  или  поздно  чудеса  и праздники заканчиваются и все
возвращается на круги своя. Так  и  брат  Кадфаэль  вернулся  к
своей  обычной,  повседневной работе. Ему предстояло заготовить
кое-какие  снадобья,   которые,   как   он   знал,   непременно
потребуются, когда придет время уборки урожая. Некоторые хвори,
не  опасные, но надоедливые, повторялись из года в год: у одних
во время жатвы появлялась сыпь на руках, а у  других  слезились
глаза, их одолевал кашель.
     Кадфаэль   растирал   в  ступке  свежие  листья  щавеля  и
мандрагоры, чтобы приготовить из них мазь  против  сыпи,  когда
услышал,  как  гравий  садовой тропинки заскрипел под широкими,
размашистыми шагами. Затем  кто-то  встал  на  пороге  открытой
двери, заслонив солнечный свет.
     Монах  обернулся  и  замер  со  ступкой  в  одной  руке  и
испачканным в зеленой кашице пестиком -- в  другой.  В  дверном
проеме,  наклонив  голову,  чтобы  не задеть связку сухих трав,
стоял Оливье.
     -- Можно войти? -- спросил он глубоким мелодичным голосом.
     Конечно же, молодой человек не сомневался в ответе,  и  по
существу  он  уже  вошел  и теперь с нескрываемым, мальчишеским
любопытством озирался по сторонам -- ведь он никогда  не  бывал
здесь прежде.
     -- Я знаю, что виноват перед тобой, ибо не исполнил своего
обещания,  но  дело в том, что, узнав, когда состоится венчание
Люка, я решил за это время съездить  в  Стаффорд,  к  тамошнему
шерифу,  благо  отсюда  недалеко.  Туда  и обратно быстро можно
обернуться. Я поспел как раз к венчанию. Думал, что  и  ты  там
будешь.
     --  Я  и  собирался,  но  меня срочно позвали в богадельню
Святого  Жиля.  Туда  забрел  какой-то  нищий,  весь   покрытый
коростой,  язвами  и  болячками. Тамошние братья решили, что он
заразный, и послали за мной. Слава Богу, они ошиблись. Если  бы
этот  несчастный раньше обратился за помощью, вылечить его было
бы нетрудно, ну а теперь потребуется  хороший  уход,  но  через
недельку-другую  он  поправится,  это  точно.  Однако ему я был
нужен куда больше, чем молодой парочке. Для них я связан только
с прошлым, а вот ты, наоборот, -- с будущим.
     --  Однако  тебя  там  недоставало.  Но,  так  или  иначе,
Мелангель сказала мне, где тебя можно найти, и вот я здесь.
     --  А  я  рад  тебе  от  всей души, -- промолвил Кадфаэль,
откладывая в сторону ступку. Сильной, красивой рукой с длинными
пальцами  Оливье  крепко  пожал  широкую   ладонь   монаха   и,
склонившись,   подставил   оливковую   щеку   для   дружеского,
приветственного поцелуя, точно так же, как некогда в  Бромфилде
подставлял ее для прощального.
     --  Проходи,  присаживайся, а я сейчас винца нацежу. Я сам
его делал, ты такого еще не пробовал. Так,  выходит,  ты  знал,
что эти двое поженятся.
     --  Я  видел,  как  они  встретились, когда Люк вернулся в
обитель, и у меня уже тогда почти не было сомнения в  том,  чем
дело  кончится.  Ну  а  потом  Люк  и  сам  сообщил мне о своем
намерении. Ежели двое знают, чего они хотят, все  остальное  не
так  уж  важно,  -- с улыбкой промолвил Оливье. -- Я позабочусь
обо всем необходимом, чтобы они смогли  благополучно  добраться
до манора леди Джулианы, -- самому-то мне придется возвращаться
кружным путем.
     "Ежели двое знают, чего они хотят, все остальное не так уж
важно".  Кадфаэль  припомнил  слова,  сказанные в доверительном
разговоре,  состоявшемся  полтора  года  назад,  и,  когда   он
осторожно  разливал  вино, его обычно твердая рука дрогнула. Он
присел на лавку  рядом  со  своим  гостем,  любуясь  его  четко
очерченным   профилем.   Пожилой,  коренастый  монах  рядом  со
стройным, широкоплечим молодым воино