от большинства знатных
лордов,  с самого начала распри принял сторону императрицы и ни
разу ей не изменил. Дядюшка тех самых детей, что потерялись  во
время разграбления Ворчестера и смогли выбраться из Бромфилда и
втретиться  с  ним  лишь благодаря твоей помощи. Помнишь, какая
стужа стояла той зимой? А ветер? Я до сих пор чувствую, как  он
пронизывал до мозга костей...
     Брату  Кадфаэлю  то  зимнее путешествие запомнилось на всю
жизнь. Уже без малого полтора года минуло со времени  нападения
на  город  Ворчестер, когда брат и сестра сквозь снега и пургу,
какие случаются раз в столетие, бежали на  север,  в  Шрусбери.
Имя  Лорана  Д'Ажера  было  известно  Кадфаэлю  в  связи с этой
историей. Барон просил дозволения лично заняться поисками своих
юных родственников  на  территории,  находившейся  под  властью
короля  Стефана,  и  получил  отказ.  Тогда  он  тайно послал в
Шропшир своего сквайра, чтобы  тот  отыскал  их  и  доставил  к
дядюшке.  Кадфаэль  помог  спастись  всем  троим,  а  такое  не
забывается.  Все  они  воочию  предстали  перед  его  мысленным
взором: Ив, которому в ту пору было тринадцать, -- воспитанный,
прямодушный,  с  первого взгляда внушавший симпатию, с потешной
привычкой  в  минуту  опасности  задирать  упрямый  нормандский
подбородок,  Эрмина, его старшая сестра, которую выпавшие на ее
долю  невзгоды  заставили  повзрослеть  до  поры,  и,  наконец,
третий...
     --  Я  частенько  размышлял, -- задумчиво произнес Хью, --
как у них сложилась жизнь... В  том,  что  ты  благополучно  их
вызволишь,   я  не  сомневался,  но  им  ведь  и  в  дальнейшем
предстояли  суровые  испытания.  Интересно,   получим   ли   мы
когда-нибудь   от  них  хоть  весточку?  Мне  кажется,  в  один
прекрасный день мир еще услышит про Ива Хьюгонина. --  Вспомнив
о мальчике, Хью улыбнулся. -- А тот смуглый малый, что одевался
как лесник, а сражался как паладин -- помнишь его?
     На   сей   раз  лицо  склонившегося  над  жбаном  Кадфаэля
расплылось в довольной улыбке.
     -- Стало быть, нынче его лорд в свите императрицы. И  этот
подло  убитый рыцарь тоже служил у Д'Анже. Скверная с ним вышла
история, а, Хью?
     -- Вот  и  аббат  Радульфус  того  же  мнения,  --  угрюмо
подтвердил  Берингар.  --  Убийство  произошло  в сумерках, и в
возникшей сумятице все нападавшие разбежались и попрятались,  в
том  числе  и  убийца.  Мерзкое преступление, ибо не приходится
сомневаться в том, что это был не случайный удар, нанесенный  в
запале.  Когда  писца Христиана вырвали из рук негодяев, кто-то
из них нанес подлый удар и лишь потом пустился наутек. Казалось
бы, раз нападение на писца сорвалось, уноси ноги  --  так  ведь
нет  же. Этот мерзавец, наверное, был вне себя от злобы. неужто
он останется безнаказанным? А ведь те, кто заправляют сейчас  в
Винчестере,  только  и  делают,  что  твердят  с утра до ночи о
законе, справедливости да всеобщем благе. И наверняка некоторые
из них были бы только рады, если  бы  отважный  Христиан  истек
кровью  в сточной канаве, как и вступившийся за него рыцарь. Не
исключено, что кто-то из них и пустил убийцу по его следам.
     --  Зато  доброе  имя  императрицы  только  укрепится,  --
промолвил Кадфаэль, -- благодаря тому, что среди ее сторонников
нашелся хотя бы один, способный увжвть честного противника и не
побоявшийся  рискнуть  жизнью  ради его спасения. Стыд и позор,
если его гибель останется неотмщенной.
     --  Старина,  --  удрученно  заметил  Хью,  поднявшись   и
собираясь уходить, -- за последние годы Англия хлебнуло позора,
уж  этим-то  нынче  никого не удивишь. Вошло в обычай вздыхать,
пожимать плечами да обо всем забывать. Слава Богу, хоть  ты  не
таков. Уж я-то знаю: ты никогда не мирился с несправедливостью.
Но теперь даже ты ничего не можешь поделать -- разве что лишний
раз помолиться за убиенного. Слишком далеко отсюда Винчестер.
     -- Это как посмотреть, -- пробормотал под нос Кадфаэль, --
может, и не слишком.
     Монах  отстоял  вечерню, поужинал, поработал, отправился к
повечерию, и все это время перед его  мысленным  взором  стояло
одно  незабываемое  лицо.  Потому-то  он  вполуха слушал чтение
жития святых и с трудом мог сосредоточиться на  молитве.  Хотя,
возможно,  его  размышления  и воспоминания сами по себе являли
своего рода молитву, исполненную благодарности и смирения.
     Когда Кадфаэль  впервые  увидел  это  юное  лицо  --  лицо
молодого  сквайра,  посланного  бароном за племянниками, -- оно
поразило  монаха  своей  красотой.  Худощавое,   продолговатое,
смуглое,  с  густыми бровями, с изящным изгибом губ, с тонким с
горбинкой носом и яркими золотистыми  бесстрашными  ястребиными
глазами.  Голову  юноши  венчала  шапка  курчавых иссиня-черных
волос. Очень молодое и вместе  с  тем  вполне  сформировавшееся
лицо человека, в чертах которого сошличь вместе восток и запад.
Оливковые,   как   у  сирийца,  щеки  были  гладко  выбриты  по
нормандскому обычаю. Увидев впервые  этого  молодого  человека,
Кадфаэль  сразу  же  вспомнил  о  Святой  Земле,  и,  как потом
выяснилось, не зря: любимый сквайр Лорана  Д'Анже  вернулся  со
всоим лордом из крестового похода. Звали его Оливье де Бретань.
И  если его лорд со своими вассалами находится сейчас на юге, в
свите императрицы, то где же еще быть  Ольвье?  Возможно  даже,
аббат   видел   его   --  скажем,  кинул  случайный  взгляд  на
проезжавшего мимо бок о бок со своим лордом молодого сквайра  и
подивился  его  красоте. Ибо, подумал Кадфаэль, служитель Божий
не может не обратить  внимания  на  столь  соверенное  творение
Всевышнего.
     А   ведь   этот   рыцарь,   Рейнольд  Боссар,  отважный  и
великодушный человек, был наверняка знаком с  Оливье,  ибо  они
служили  одному  господину.  Его смерть, должно быть, опечалила
Оливье, думал Кадфаэль, а боль Оливье --  это  и  моя  боль.  И
пусть  это  несчастье  приключилось  далеко,  на  темной улочке
Вестминстера, здесь, в Шрусбери,  я  готов  искрене,  от  всего
сердца   оплакать   смерть  человека,  поплатившегося  за  свое
благородство. Пусть ценою жизни,  но  он  добился  своего,  ибо
писец   Христиан  уцелел  и  смог  вернуться  к  госпоже  своей
королеве, исполнив ее повеление.
     Шорохи, доносившиеся из-за тонкой перегородки,  отделявшей
Кадфаэля  от других братьев, которые укладывались спать, стихли
задолго до того, как монах поднялся наконец с  колен  и  скинул
сандалии.  Маленькая  лампадка  у  черной  лестницы лишь слегка
высвечивала  потолочные  балки.   В   темноте   тонул   потолок
дормитория,   ставшего  ему  домом.  Когда?  Восемьнадцать  или
девятнадцать лет назад --  теперь  даже  трудно  вспомнить.  Он
настолько  сроднился  с  монастырской  жизнью,  что  порой  ему
казалось, будто всем своим существом -- и сердцем, и умом -- он
не просто удалился от мира, но  воистину  вернулся  домой,  ибо
жить именно здесь было предначертано ему от рождения.
     И  все  же он помнил каждый год и день своего пребывания в
миру и был благодарен судьбе  за  беззаботное  детство,  полную
приключений юность, за женщин, которых знал и любил, за то, что
ему  посчастливилось принять крест и сражаться за христову веру
в Святой Земе и бороздить моря у берегов  Иерусалима.  Вся  его
жизнь в миру была как бы долгим паломничеством, которое привело
его  в  эту  тихую  обитель.  Однако ничто в прошлом не пропало
даром -- ни ошибки, ни  промахи,  --  ибо  все  так  или  иначе
сделало  его таким, каким он был ныне, и подтолкнуло к принятию
обета. Господь дал ему знак, и у него не было нужды  ни  о  чем
сожалеть,  ибо  прошлое  и настоящее составили ту жизнь, судьей
которой мог быть один Всевышний.
     Он лежал в темноте на своем топчане неподвижно,  словно  в
гробу,  но  расслабившись  и  свободно вытянув руки вдоль тела.
Полузакрытые глаза ловили сквозь дрему слабые отблески света на
переплетении потолочных балок. В эту ночь молнии  не  сверкали,
но  дважды,  до и после полуночного молебна, прозвучали отзвуки
отдаленных раскатов грома, такие тихие, что остальные братья их
вовсе не заметили, но брату Кадфаэлю, отчетливо слышавшему  их,
когда  он поднимался на службу и когда снова укладывался спать,
они  показались  знамением,  свидетельствующим   о   том,   что
Винчестер  и  впрямь  стал  ближе  к  Шрусбери, а значит, и его
печаль замечена на небесах. Теперь он может уповать на то,  что
ему удастся внести свою лепту в востановление справедливости по
отношению к погибшему Рейнольду Боссару. С надеждой на это он и
уснул.

     Глава 3

     Семнадцатого  июня  искусно  сработанную  дубовую  раку  с
останками  Святой  Уинифред,  запечатанную,  богато  отделанную
серебром,  со  всем надлежащим почтением вынели из монастырской
церкви и доставили в часовню Святого Жиля, где мощам предстояло
дожидаться знаменательного дня -- двадцать второго июня.
     Погода стояла чудесная: на небе ни облачка, но и  ласковое
солнышко  не  припекает  --  в самый раз для путешествия. Уже к
восемнадцатому  июня  стали  прибывать  первые  паломники,  все
предвещало в ближайшие дни настоящий наплыв.
     Брат Кадфаэль наблюдал за отбытием релиувий в достославное
путешествие  с  чувством  легкой  вины, от которой никак не мог
избавиться, хотя и уверял Хью, что в ту летнюю ночь в Гвитерине
он не мог поступить иначе. Он чувствоал, что святая -- плоть от
плоти Уэльса и должна покоиться там, где  будет  слышать  родну
валлийскую  речь,  в родной земле, где она безмятежно пролежала
несчетные годы, совершая маленькие,  милые  чудеса  для  своего
народа.  Нет,  он  не  мог  поверить в то, что допустил ошибку,
но... Если бы она только глянула  в  его  сторону  и  удостоила
кивка или одобрительной улыбки!
     Озираясь  по  сторонам,  в  садик  зашел недавно прибывший
паломник. Следуя указаниям брата Дэниса, он разыскивал  собрата
по  ремеслу.  Кадфаэль  был  занят  прополкой  тесно засаженных
грядок  с  мятой,  тимьяном  и  петрушкой.  Весной   и   солнце
пригревало,  и  дождик  поливал  в  самую  меру, так что всходы
задались; правда, и сорной травы повылезло немало, а  потому  в
этот послеобеденый час монах трудился не покладая рук. Заслышав
чьи-то  шаги,  Кадфаэль  поднялся с колен и обернулся. Напротив
стоял дочерна загорелый брат, который  телосложением  напоминал
его  самого,  хотя  и  был  лет  эдак на пятнадцать моложе. Они
смотрели друг на друга в упор -- коренастые, крепко сколоченные
монахи одного ордена и воистину братья.
     -- Ты, должно быть, и есть  брат  Кадфаэль,  --  промолвил
гость   густым   мелодичным   голосом.   --   Брат   попечитель
странноприимного дома объяснил мне, как тебя найти. Меня  зовут
брат  Адам,  я из Ридинга, садовник и травник, как и ты, хоть и
не столь искусный, а о твоих уменьях наслышаны даже на  юге,  в
нашей обители.
     Он говорил это, с восторгом оглядывая редкостные сокровища
брата  Кадфаэля -- восточные маки, вывезенные из Святой Земли и
заботливо взлелеянные здесь,  в  саду,  и  нежные  теплолюбивые
фиги,   ухитрившиеся  пышно  расцвести  у  северной  стены  под
ласковыми  лучами  солнца.  Круглое,   гладко   выбритое   лицо
пришельца  порозовело  от  восхищения  и  зависти.  Дюжий монах
производил впечатление  человека,  уверенного  в  себе:  такого
лучше  не задевай -- спуску не даст. Кадфаэлю гость пришелся по
душе.
     -- Добро пожаловать, брат, рад приветствовать тебя в нашей
обители,  --  сердечно  промолвил  Кадфаэль,  --  надеюсь,   ты
останешься на праздник нашей святой? Скажи, а место для ночлега
тебе  уже  подыскали?  У  нас  специально  оставлено  несколько
свободных топчанов на случай приезда братьев из других обителей
-- таких, как ты.
     -- Наш  аббат  послал  меня  из  Ридинга  с  поручением  в
дочернюю  обитель  в  Леоминстере,  -- сказал брат Адам, пробуя
пальцем  ноги  щедро  удобренную  почву  возделанной  грядки  и
приподняв  бровь в знак признания отменного качества работы. --
А я попросил у него дозволения заглянуть  в  ваше  аббатство  и
побывать  на  празднике  перенесения  мощей  Святой  Уинифред и
получил его. Не часто выпадает случай побывать  так  далеко  на
севере, и было бы жаль упустить такую возможность.
     -- Так тебе уже нашли подходящее место?
     И  впрямь: нельзя же такого гостя -- брата Бенедиктинского
ордена, садовника и травника  --  поместить  в  странноприимном
доме  с мирянами. Кадфаэлю польстил восторженный блеск в глазах
брата Адама -- потому-то он и стремился сойтись с ним поближе.
     -- Не беспокойся, брат, меня  встретили  очень  радушно  и
устроили рядом с послушниками.
     -- Коли так, будем соседями, -- обрадовался Кадфаэль, -- а
сейчас  давай-ка  пройдемся,  я  покажу  тебе  все,  что  стоит
посмотреть. Главные-то наши сады раскинулись вдоль берега  реки
--  это  на  дальнем конце предместья, ну а этот я насадил сам,
собственными  руками.  И  если  у  меня   найдется   что-нибудь
интересное для тебя, я с радостью дам тебе семена или рассаду.
     Оба  монаха  зашагали  по  тропинке  между  грядками, ведя
обстоятельную и чрезвычайно приятную для обоих беседу. Им  было
что  рассказать  друг  другу  о садах и оородах своих обителей.
Брат Адам из Ридинга  имел  острый  и  наметанный  глаз,  и  не
приходилось   сомневаться  в  том,  что  домой  он  отправится,
нагруженный трофеями. Он восхищался аккуратностью и  образцовым
порядком,  царившими  в сарайчике Кадфаэля, гирляндами шуршащих
сушившихся трав, свисавших с потолочных балок и навесов кровли,
и выстроившимися дружными рядами кувшинами, флягами и бутылями.
К тому же Адам, в  свою  очередь,  дал  Кадфаэлю  ряд  полезных
советов.  Травники  настолько  увлеклись  разговором,  что день
пролетел незаметно.  Когда  перед  самой  вечерней  ни  наконец
вернулись  на монастырский двор, там уже царило предпраздничное
оживление.
     К конюшням под уздцы вели лошадей, в  странноприимный  дом
вносили  тюки  и  седельные  сумы.  Пожилой  солидный господин,
приехавший  верхом,  направлялся  к  церкви,  дабы  сразу,   не
откладывая,  преклонить  колени  перед  алтарем.  Следом за ним
семенил слуга. Юные послушники брата Павла курьбой столпились у
ворот  и  во  все  глаза  таращились  на  прибывающих.  Правда,
проходивший  мимо  брат  Жером,  как  всегда,  с  важным  видом
спешивший куда-то по поручению приора,  шуганул  мальчишек,  но
едва  он  пропал из виду, они тотчас снова сбились в стайку. На
улице собралась кучка любопытных жителей предместья -- им  тоже
хотелось  поглазеть  на гостей. Под ногами у них с возбужденным
лаем бегали собаки.
     -- Завтра, -- заметил Кадфаэль, глядя на эту  картину,  --
народу  будет  куда  как  больше. Это еще только начало. Если и
дальше продержится  такая  прекрасная  погода,  праздник  нашей
святой удастся на славу.
     "И она поймет, что все это устроено в ее честь, -- подумал
монах,  --  хоть и находится далеко отсюда. И кто знает, может,
заглянет к нам по доброте души. Расстояние для святой не помеха
-- она в мгновенье ока перенесется куда ей угодно".

     Весь следующий день напролет  странноприимный  дом  гудел,
как  улей, пополняясь все новыми гостями. Паломники прибывали с
утра до вечера, кто поодиночке, кто  в  компании,  ибо  многие,
повстречавшись  по  дороге,  познакомились  и приятно скоротали
неблизкий путь вместе. Одни приходили пешком, другие  приезжали
на  низкорослых  лошадках. Одни были здоровы и веселы и явились
на  праздник  из  простого  любопытства,  многие  собрались  из
окрестных  селений, но немало было и прибывших издалека, причем
иные из них приковыляли на костылях. Слепых приводили их зрячие
друзья  и  родные.  Недужных  было,  пожалуй,   больше   всего:
страдавшие  хромотой,  ломотой  в  суставах, слабостью в ногах,
покрытые  гнойниками  и  язвами  --  все  они  чаяли   получить
облегчение своих страданий.
     День  брата  Кадфаэля,  поделенный между церковью и садом,
протекал в обычных, повседневных трудах, при  этом  он  находил
время  присматриваться к деловитой суете большого монастырского
двора. Монах  не  обошел  вниманием  ни  одного  их  прибывших,
правда, пока никто из них не выделялся из общей массы. Впрочем,
те  из них, кто нуждается в его услугах, так или иначе найдут к
нему дорогу, и он, само собой, постарается сделать для них все,
что в его силах.
     Но одну женщину монах все же приметил. Шурша  юбками,  она
шла  от  ворот к странноприимному дому, неся на руке корзину со
свежевыпеченным хлебом и маленькими лепешками. Дело было вскоре
после  заутрени,  и  женщина  скорее  всего   возвращалась   из
предместья,  с  рынка.  "Знать, рачительная хозяйка, -- подумал
монах, -- коли не поленилась  подняться  ни  свет  ни  заря  да
сбегать  на  рынок.  Такая  знает,  что  ей  нужно, и не станет
полагаться на аббатских хлебопеков".
     Плотной, цветущей, уверенной в  себе  женщине  можно  было
дать  на  вид  лет  пятьдесят.  Одета  она  была  в неброское и
скромное, но шитое из добротной материи  платье.  Из-под  шали,
покрывавшей голову, виднелся туго повязанный белый плат. Ростом
она,  может, и не вышла, зато держалась прямо и оттого казалась
выше. Круглое плотное лицо  украшали  большие  живые  глаза,  а
выступающий   подбородок  указывал  на  решительный  и  твердый
характер.
     Незнакомка быстро исчезла в дверях странноприимного  дома,
да  и  видел  Кадфаэль ее лишь мельком, однако она произвела на
него приятное впечатление, и, когда,  выйдя  из  церкви,  монах
снова заметил эту женщину, он сразу ее узнал. На сей раз она --
и  не  без  основания -- напомнила ему наседку с растопыренными
крыльями, подгоняющую своих  цыплят.  Двое  птенцов,  и  впрямь
поспешавших перед нею, были наполовину скрыты ее пышными юбками
в   многочисленных   складках.  Выглядела  она  основательно  и
вальяжно, чувствовалось, что эта женщина полна кипучей  энергии
и,  при  всем  своем  добродушии,  не  прочь покомандовать. Она
по-матерински обхаживала своих юных подопечных, и  видно  было,
что  за ее широкими юбками они как за каменной стеной. Кадфаэль
невольно проникся симпатией к этой женщине, исполненной доброты
и жизненных сил.
     После полудня монах работал в своем маленьком королевстве.
Он собирал целебные снадобья, которые собирался отнести в приют
Святого Жиля, чтобы в эти праздничные дни тамошние призреваемые
ни в чем не испытывали нужды. В это время он и думать не  думал
ни  об  этой  женщине,  ни о других обитателях странноприимного
дома, ведь покуда никто из них не обратился к нему за  помощью.
Кадфаэль  укладывал  в аленькую коробочку пилюли от кашля, мази
от зуда и сухости в горле, когда на пороге сарайчика  появилась
внушительная фигура и послышался грудной женский голос:
     --   Прошу   прощения   за   беспокойство,  брат,  но  мне
посоветовал обратиться к тебе брат Дэнис, и он же объяснил, как
тебя найти.
     В дверях,  закрывая  собой  проем,  подбоченясь  и  высоко
подняв  голову,  стояла  та  самая  запомнившаяся монаху особа.
Взгляд  ее  больших  ярко-голубых  глаз  с   редкими   белесыми
ресницами был решительным и сосредоточенным.
     --  Видишь  ли, брат, -- доверительно пояснила она, -- все
дело в моем племяннике. Это сынок  моей  сестрицы,  которая  по
дурости  выскочила  за  какого-то беспутного валлийца из Билта.
Нынче он помер, а следом за ним и она,  бедняжка,  отдала  Богу
душу.  Двое  ее детишек остались сротами, и на всем белом свете
некому, кроме меня,  о  них  позаботиться.  А  я  и  сама  мужа
схоронила  и унаследовала его ремесло, только вот ребятишек мне
в  утешение  Бог  не  послал.  Не  скажу,  чтобы  я  не   могла
упрявляться  с  работой  или  с работниками, -- за двадцать лет
замужества я нехудо выучилась ткацкому  ремеслу,  но,  конечно,
если  бы  мне  сын помогал, едло бы ладилось лучше. Но, видать,
Господь судил иначе, да и племянник, сестрицын сынишка,  радует
мне душу. Ей-Богу, брат, здоровый или больной, по мне, он самый
славный,  ми