стороны, если ночами маешься от боли, вряд ли  имеешь  отменный
аппетит.
     Вначале  монах  обратил  внимание на больную ногу юноши, и
лишь под конец принялся всматриваться в его  лицо,  обрамленное
еще более светлыми, чем у его сетры, пшеничными кудрями. У него
были   светлые   брови,  гладкая  кожа  цвета  слоновой  кости,
прозрачные,  словно  хрусталь,  серо-голубые  глаза,  опушенные
длинными   темными   ресницами.   Лицо  это  было  спокойным  и
бесстрастным -- лицо человека, научившегося  терпеливо  сносить
боль и смирившегося с тем, что оа не оставит его до конца дней.
Встретившись с ним взглядом, Кадфаэль сразу понял, что юноша не
ждет  от  святой чудесного исцеления, как бы ни рассчитывала на
это его тетушка.
     -- Тетушка велела мне привести тебе брата,  --  застенчиво
промолвила  девушка. -- Надеюсь, мы тебе не помешали? Его зовут
Рун, а меня -- Мелангель.
     -- Мистрисс Вивер мне о  вас  рассказывала,  --  отозвался
Кадфаэль,  жестом пиглашая их зайти в сарайчик. -- Знаю, что вы
проделали  долгий  путь.  Располагайтесь   поудобнее,   а   ты,
парнишка,  садись  --  мне  потребуется  осмотреть  твою  ногу.
Скажи-ка, ты, случаем, не знаешь, с чего это началось? Может, у
тебя был перелом или  сильный  ушиб,  скажем,  лошадь  лягнула.
Или... костоеда у тебя не было?
     Монах  усадил  Руна  на длинную скамью, костыли отставил в
сторону, а паренька  развернул  так,  чтобы  тот  мог  свободно
вытянуть ноги. Парнишка устремил на Кадфаэля серьезный взгляд и
покачал головой.
     --  Нет,  ничего  подобного  со  мной  не приключалось, --
ответил он негромко и отчетливо уже  сформировавшимся  голосом.
--  По-моему, это произошло не сразу, а постепенно, но, сколько
я себя помню, нога у меня была такой, как сейчас. Говорят,  что
ступня  стала  подворачиваться,  а я -- хромать и падать года в
три-четыре.
     Мелангель, нерешительно стоявшая  у  порога,  как  отметил
Кадфаэль,  на  том самом месте, где незадолго до того дожидался
неразлучный спутник Сиарана, поспешно  обернулась  к  монаху  и
промолвила:
     -- Наверное, Рун и без меня расскажет тебе о своем недуге.
Вам лучше  потолковать один на один, а я подожду в садике. Рун,
ты кликнешь меня, когда я понадоблюсь.
     В ясных, лучистых, словно сверкающие  на  солнце  льдинки,
глазах юноши расцвела теплая улыбка.
     --  Конечно,  иди,  --  сказал  он, -- денек выдался такой
славный, да и надо же тебе от меня порой отдохнуть.
     В ответ девушка озабоченно взглянула на брата  --  похоже,
мысли  ее  витали в каком-то другом месте -- и, убедившись, что
Рун в надежных руках, торопливо попрощалась и упорхнула.  Монах
и  паренек  остались  вдвоем. С первой минуты они почувствовали
взаимное доверие и симпатию, и  казалось,  что  могут  понимать
друг друга с полуслова.
     -- Она пошла искать Мэтью, -- просто, без обиняков, сказал
Рун, уверенный  в том, что его поймут правильно. -- Он был добр
к ней, да и ко мне тоже -- последний переход до  вашей  обители
он  меня на закорках тащил. Он ей нравится, да и она непременно
понравилась бы ему, кабы он как следует к ней  пригляделся,  да
вот незадача -- он никого, кроме Сиарана, не видит.
     Юноша  говорил  так откровенно и безыскусно, что его можно
было бы принять за  простака,  однако  это  было  бы  серьезной
ошибкой.  У  него  что  на  уме,  то и на языке, -- мелькнуло у
Кадфаэля, -- хотелось бы  надеяться,  что  долгие,  томительные
часы,  проведенные  в  наблюдениях  и размышлениях, научили его
разбираться в людях.
     -- Они  уже  приходили  сюда?  --  спросил  Рун,  послушно
поворачиваясь,  чтобы  дать Кадфаэлю возможность спустить с его
бедер штаны и обнажить увечную ногу.
     -- Они здесь были. Я все знаю.
     -- Мне очень хочется, чтобы она была счастлива.
     -- У нее есть все необходимое для большого счастья,  --  в
тон ему отозвался Кадфаэль.
     Было   в   этом   пареньке   нечто,   вызывающее  ответную
откровенность. Кадфаэль приметил, что слово "она" Рун  произнес
с  едва  уловимым  нажимом.  Сам-то  юноша  уже  не надеялся на
счастье, но от души желал его сестре.
     -- А сейчас слушай меня внимательно, --  промолвил  монах,
возвращаясь  к  своим прямым обязанностям, -- это важно. Закрой
глаза и постарайся расслабиться. Я стану прощупывать твою ногу,
а ты говори, когда будет больно.  И  не  напрягайся  --  ладно?
Сейчас не болит?
     Рун закрыл глаза и, тихонько дыша, принялся ждать.
     -- Нет, сейчас хорошо, совсем не больно.
     Мышцы  больной ноги были полностью расслаблены, и Кадфаэль
с облегчением отметил, что хотя ьы в этом положении паренек  не
ощущает  боли.  И  монах  взялся  за  дело:  он  разминал  ногу
пальцами, сперва очень легко и осторожно, постепенно  опускаясь
от   бедра   ниже,  к  икре,  и  стараясь  нащупать  и  выявить
повреждения. Больная нога, вытянутая и свободно покоившаяся  на
скамье,  выглядела более пропорциональной и соразмерной, нежели
казалась при ходьбе, хотя и  была  тоньше  здоровой,  поскольку
мускулы  ослабли  от долгого бездействия. Стопа была подвернута
внутрь, и  на  икре  под  кожей  прощупывались  тугие,  жесткие
узелки.  Обнаружив  их,  Кадфаэль  надавил  пальцами посильнее,
преодолевая сопротивление затвердевшей плоти.
     -- Вот сейчас я чувствую, -- промолвил Рун, глубоко  дыша,
-- вроде бы не больно, но... А теперь больно, правда, не очень,
на так, чтобы хотелось кричать. Ох, а сейчас очень больно.
     Брат Кадфаэль смазал руки мазью и, плотно обхватив ладонью
обмякшую  икру,  принялся  усиленно  массировать  ее  кончиками
пальцев,  разрабатывая  мышцы  и  связки,  годами  не   знавшие
напряжения.  Действовал он бережно, не спеша, стараясь выискать
все  жесткие  узелки.  Чтобы   эти   затвердения   рассосались,
предстояло  немало потрудиться, но руки Кадфаэля двигались сами
собой, тогда как монах продолжал разговор с юношей.
     -- Я слыхал, вы  рано  осиротели.  А  давно  ли  живете  с
тетушкой?
     --  Уже  семь лет, как она взяла нас к себе, -- полусонным
голосом  отозвался  Рун,  убаюканный  ритмичными   массирующими
движениями.  --  Мы  для  нее,  конечно,  обуза,  хотя сама она
никогда ничего такого не говорит да и другим не  велит.  У  нее
есть  мастерская -- неплохая, да маленькая. Она сама работает и
двух работников держит. На жизнь  хватает,  но  она  далеко  не
богата.  Мелангель  хлопочет  по  дому,  на  ней  все хозяйство
держится, так что она-то свой  хлеб  отрбатывает.  Другое  дело
--я:  от меня какой барыш. Правда, мне удалось научиться ткать,
но толку от этого мало. Уж больно медленно  я  работаю,  а  все
потому, что не могу ни долго стоять, ни сидеть. Но я ни разу не
слышал  от тетушки дурного слова, а ведь язык у нее как бритва,
и порой она дает ему волю.
     -- Это бывает, -- добродушно заметил Кадфаэль. --  Коли  у
женщины  забот  полон  рот,  немудрено,  ежели  у  нее вырвется
крепкое словцо. Ты мне вот что скажи: сам, навеное,  понимаешь,
что  тетушка привела тебя сюда в надежде на чудо -- иначе зачем
было вам троим пускаться в столь долгий  и  нелегкий  путь.  Но
сдается  мне,  ты  не  слишком  рассчитываешь на милость Святой
Уинифред. Неужто ты не веришь в ее могущество?
     -- Я? -- удивленно воскликнул паренек  и  открыл  огромные
глаза  -- чистые и ясные, словно набогающая на песок прозрачная
волна Средиземного моря, бороздить которое доводилось  Кадфаэлю
давным-давно.  --  Нет,  брат,  я  верю,  верю от всей души. Но
почему я должен считать, что святая выберет меня? Тысячи  людей
страдают  подобными  недугами, сотни -- куда более тяжкими; так
чем же я заслужил право оказаться  в  числе  избранников?  Я-то
ведь  еще  могу  терпеть, тогда как муки других невыносимы. Мне
кажется, святая выберет того, кто  нуждается  в  помощи  больше
остальных. Навряд ли ее выбор падет на меня.
     --  Тогда почему же ты согласился на это паломничество? --
спросил Кадфаэль.
     Рун отвернулся, тонкие веки с голубыми  прожилками,  точно
лепестки анемона, прикрыли глаза.
     --  Это  они  затеяли, а я не хотел огорчать их отказом. И
потом Мелангель...
     Понятно, сообразил монах, конечно, малец думал  о  сестре.
Девушка  и смышленая, и собой хороша -- любо-дорого посмотреть.
Одна беда -- бесприданница. Брат желал ей удачного  замужества,
да разве дома жениха сыщешь? Целыми днями Мелангель хлопочет по
хозяйству,  да  и  всем  в округе ведомо, что за душой у нее ни
гроша. Ну а путь до Шрусбери неблизкий, и за  это  время  можно
повстречаться и познакомиться с самыми разными людьми, а там --
кто знает?
     Шевельнувшись,   Рун   потревожил  нерв  и,  едва  сдержав
болезненный стон,  откинулся  к  бревенчатой  стене  сарайчика.
Кадфаэль  натянул  на  него  домотканые штаны, затянул шнурки и
осторожно опустил его ноги --  и  больную,  и  здоровую  --  на
утрамбованный земляной пол.
     -- Завтра после мессы приходи ко мне снова. Сдается мне, я
сумею  тебе  помочь, хотя и немного. Сейчас посиди малость, а я
схожу  посмотрю,  пришла  ли  твоя  сестра.  Если  она  еще  не
вернулась,  подождешь ее здесь. И еще -- я дам тебе один отвар,
который надо  принимать  на  ночь.  Твоя  боль  стихнет,  и  ты
спокойно уснешь.
     Девушка  дожидалась  в  саду.  Неподвижно и одиноко стояла
она, прислонившись к нагретой солнцем стене,  а  на  ее  личико
набежала  тень,  как  будто радужные надежды обернулись горьким
разочарованием. Однако при виде Руна глаза Мелангель потеплели:
с улыбкой на устах шагнула она ему навстречу, а  когда  брат  и
сестра  покидали садик, голосок девушки звучал так же оживленно
и весело, как всегда.

     Возможность еще раз приглядеться к  своим  новым  знакомым
предоставилась  брату  Кадфаэлю  на  следующий  день,  во время
мессы. В такой  час  мыслям  монаха  подобало  бы  воспарять  в
небеса,  но  на  деле  они никак не могли оторваться от грешной
земли и подняться выше головного плата мистрисс Вивер и  густой
шапки  темных  кудрей  на  голове  Мэтью.  Почти  все обитатели
странноприимного  дома  --  как  люди  благородного   сословия,
занимавшие     отдельные    покои,    так    и    простолюдины,
довольствующиеся общими спальнями, -- в церковь пришли в лучших
своих нарядах. Мистрисс Вивер, ловившая каждое слово службы, то
и дело тыкала Мелангель в  бок,  ибо  племянница,  вместо  того
чтобы  смотреть  на  алтарь,  время  от времени оборачивалась и
бросала взгляд на  Мэтью.  Видно,  молодой  человек  крепко  ей
понравился,  а  может  статься, она уже отдала ему свое сердце.
Сам же Мэтью стоял вплотную с Сиараном, правда, по меньшей мере
дважды за  время  службы  он  огядывался  по  сторонам,  и  его
задумчивый   взгляд   оба  раза  останавливался  на  Мелангель.
Выражение лица молодого человека оставалось  неизменным,  но  в
тот  единственный  раз,  когда  глаза  их вдруг встретились, он
резко  отвернулся  в  сторону.  От  брата  Кадфаэля  и  это  не
укрылось.
     "Эге,  --  смекнул  монах,  --  похоже,  этот  малый полон
решимости выполнить свое обещание, и никакая девица не помешает
ему проводить друга до конечной цели  его  паломничества  --  в
Абердарон".
     К  тому  времени  Сиарана в обители знали все. Он не делал
тайны  из  своего  обета  и  охотно,  с  подобающим   смирением
рассказывал о себе. Дело было так: он готовился к рукоположению
и  уже  удостоился сана протодиакона, но священником тать так и
не успел и теперь уже не сможет. Брат  Жером,  кого  хлебом  не
корми, а дай повертеться возле тех, кто слывет особо набожным и
благочестивым,  прицепился  к  Сиарану  как  репей и, без труда
вытянув из него всю историю, взахлеб  пересказывал  ее  всем  и
каждому  --  были  бы  желающие  послушать.  В  итоге рассказ о
поразившем Сиарана смертельном недуге, его  покаянном  обете  и
паломничестве   в  Абердарон  стал  известен  решительно  всем.
Молодой паломник сделался заметной фигурой, ибо его неколебимая
суровость по отношению к себе производила сильное  впечатление.
Брат  Жером  был убежден, что присутствие столь примечательного
гостя послужит на пользу  обитли.  Так  или  иначе,  худощавое,
выразительное  лицо с горящими под падавшими на лоб каштановыми
кудрями глазами говорило о пылкой, страстной натуре и неизменно
привлекало к себе внимание.
     Рун не  мог  преклонить  колени,  но  всю  службу  --  что
наверняка  далось ему нелегко -- простоял на костылях, не сводя
своих ясных огромных глаз с  алтаря.  День  выдался  солнечный,
безоблачный,  яркие лучи полуденного солнца, падая сквозь узкие
окна, гасли, многократно отражаясь от  каменных  стен.  В  этом
мягком, призрачном свете Кадфаэль отчетливо разглядел лицо Руна
и залюбовался его тонкими, как у девушки, чертами, исполненными
ангельской  чистоты  и целомудрия, в сияющем обрамлении светлых
кудрей. Юноша был прекрасен. Стоило  ли  удивляться  тому,  что
женщина,  не  имевшая  собственного  сына,  пестовала  его  как
родного и готова была забросить привычные дела  и  пуститься  в
нелегкое   путешествие   ради   смутной   надежды  на  чудесное
исцеление.  Как   монах   ни   старался,   ему   не   удавалось
сосредоточиться  на  молитве,  и,  в конце концов, сдавшись, он
позволил  своему  взгляду  скользить  по   склоненным   головам
молящихся,    тесной    толпой   заполнивших   неф   просторной
монастырской церкви. Церковные празднества  во  многом  подобны
ярмаркам  и зачастую, наряду с паломниками, привлекают праздных
зевак,  мелких  воришек,   продавцов   сомнительных   реликвий,
снадобий  и лакомств, предсказателей судьбы, завзятых игроков и
прочих мошенников и проходимцев всех мастей.  Причем  некоторые
из  них на вид вполне почтенные люди, а обделывать свои делишки
предпочитают не на рынке и в таверне, а в самой святой обители.
Не лишне, пожалуй,  и  в  церкви  как  следует  приглядеться  к
новоприбывшим,  как наверняка приглядываются к ним на постоялых
дворах сержанты Хью Берингара. Лучше предотвраить неприятности,
чем потом их расхлебывать.
     В целом собравшиеся в храме выглядели  так,  как  подобает
добрым  христианам,  пришедшим  к  мессе. Однако среди них было
несколько человек, которые заслуживали особого  внимания.  трое
ничем  на  первый взгляд не примечательных мастеровых прибыли в
Шрусбери поодиночке, один за  другим,  до  сей  поры,  по  всей
видимости, не встречались и познакомились уже в обители, у всех
на  виду:  портной Уолтер Бэгот, перчаточник Джон Шур и коновал
Уильям Хейлз. Почему бы честным ремесленникам и не выбраться на
праздник,  коль  скоро  представился  случай  выкроить  на  это
денек-другой? Однако от наметанного глаза Кадфаэля не укрылось,
что  ногти  на  молитвенно-сложенных  руках портного слишком уж
длинны да ухожены -- с такими не больно-то сподручно  орудовать
иголкой.  Монах внимательно оглядел лица гостей. У перчаточника
лицо было круглое, полное и лоснящееся, словно  он  смазал  его
тем же маслом, каким аводил глянец на свой товар, у портного --
худощавое,  со  впалыми  щеками, постное и унылое, а у плотного
загорелого коновала --  открытое  и  добродушное,  ни  дать  ни
взять, воплощение честност и простодушия.
     Может, они и впрямь те, за кого себя выдают, но до поры до
времени  Хью стоит держать ухо востро, да и владельцам таверн в
городе и предместье надобно роявлять осмотрительность, ибо тем,
кто привечает у себя  всякого  рода  проходимцев,  не  миновать
неприятностей и для себя, и для своих посетителей.
     Выйдя   после   мессы   из  церкви,  Кадфаэль  в  глубокой
задумчивости направился в свой садик,  где  его  уже  дожидался
Рун.

     Паренек  сидел  на  лавке,  безропотно  позволяя  Кадфаэлю
проделывать  все  необходимые   манипуляции.   Он   почтительно
поприветствовал  монаха  при встрече, но больше не промолвил ни
слова. Руки Кадфаэля, разминавшие мышцы и  сухожилия,  навевали
на  юношу  дрему,  несмотря  на то, что порой, нажимая особенно
сильно,  монах  причинял  ему  боль.  Рун  откинул   голову   к
бревенчатой  стене,  веки  его  начали  слипаться, и наконец он
закрыл глаза. По тому, как плотно  паренек  сжимал  губы,  было
ясно,  что  он  не  спит.  Приметил Кадфаэль и бледность на его
лице, и темные круги под глазами.
     -- Скажи-ка, дружок, ты принимал на ночь отвар, который  я
тебе дал? -- спросил монах, догадываясь, каков будет ответ.
     --  Нет,  --  отозвался  Рун  и  с опаской, ожидая упрека,
открыл глаза.
     -- А почему?
     -- Сам не знаю. Я  вдруг  почувствовал,  что  в  этом  нет
нужды.  Я  был счастлив, -- промолвил Рун и вновь закрыл глаза,
очевидно,  задумавшись  о  том,  как  поточнее  объяснить  свое
состояние.  --  Я  молился, брат. Не подумай, что я усомнился в
могуществе святой, -- просто мне показалось, что  я  не  должен
даже  просить  ее об исцелении, даже желать его... Я же хочу со
смирением преподнести святой в благодарность за  ее  милосердие
мою боль и увечье. Люди приходят к алтарю с подношениями -- мне
же  больше  нечего предложить. Как ты думаешь, брат, примет она
мой дар, преподнесенный со всем смирением?
     Кадфаэль  подумал,  что  едва   ли   среди   всех   даров,
подносившихся  святой  ее  ревностными  почитателями,  найдется
столь же  ценная  жертва.  Этот  паренек,  прошедший  долгий  и
трудный  путь,  не  просто  научился терпеть боль и смирился со
своим увечьем, но обрел в страданиях источник душевного покоя и
укрепил свою веру в милоседие. Правда, так  рассуждать  человек
может  лишь в отношении себя самого. С горем ближнего смириться
нельзя, если есть хоть малейшая возможность его утешить.
     -- А спал ты хорошо?
     -- Нет, но это неважно. Я всю ночь  пролежал  спокойно  --
хотел  вынести  свою  боль  с  радостью.  Да и не мне одному не
спалось в эту ночь.
     Руну отвели место в общей мужской спальне странноприимного
дома, где ночевали и  другие  калеки  и  всякого  рода  хворые,
кроме, разумеется, тех, чей недуг мог оказаться заразным. Таких
брат Эдмунд определял в лазарет.
     -- Сиаран тоже не мог заснуть, -- задумчиво продолжал Рун,
-- уже  после  ночного молебна, когда почти все спали, он вдруг
встал  со  своего  топчана  --  тихонечко,  чтобы   никого   не
разбудить,   --   и  направился  к  двери.  Помнится,  мне  еще
показалось странным, что он прихватил с собой пояс и суму...
     К этому времени Кадфаэль весь  превратился  в  слух.  И  в
самом   деле,   ежели   человеку   посреди  ночи  потребовалось
облегчиться, зачем тащить  с  собой  пожитки?  Правда,  он  мог
сделать  это  в силу привычки беречься от воров. Бог весть, что
за люд может оказаться в общей спальне, даже и странноприимного
дома.
     -- Неужто он и вправду их взял? Ну, а дальше что было?
     -- Дело в том, что Мэтью придвинул свой топчан вплотную  к
Сиаранову. Он даже спит по ночам с вытянутой рукой, чтобы иметь
возможность  в любой момент коснуться его. Хотя, по-моему, если
Сиарана что-то тревожит, Мэтью это нутром чует. Так  и  на  сей
раз  вышло.  Он  тут  же  поднялся и успел задержать Сиарана за
руку. Сиаран встрепенулся, как будто пробудился ото сна, охнул,
заморгал и, придя в себя, прошептал, что ему приснилось,  будто
приспело  время вновь отправляться в путь. Тогда Мэтью забрал у
него суму, отложил ее в  сторону,  и  они  оба  снова  улеглись
постели,  после  чего все стихло. Но мне кажется, сон к Сиарану
не шел. Что-то его беспокоило, и он долго еще ворочался.
     -- А как ты считаешь, -- спросил Кадфаэль, --  они  знали,
что ты не спишь и все слышишь?
     --  Трудно  сказать.  Я и не думал притворяться спящим, но
боль была сильной, и, наверное, они слышали, как я шевелился...
Тут уж я ничего не мог поделать. Но само собой,  я  не  подавал
виду, что все слышу, -- это было бы невежливо.
     Итак,   Рун,  а  возможно,  и  кто-нибудь  еще  из  гостей
странноприимного дома, кому в то время  не  спалось,  поверили,
что  Сиаран  перепутал  сон и явь. И то сказать: ежели человеку
ночью приспичило, он вполне м