Напрасно, Боря. Ты вообще-то расслабься. Ты
же свой мужик, сколько лет мы друг друга знаем, а? Помнишь, как на "Россиян"
вместе ходили? На "Аквариум"? А? Расслабься, Гольцман, будь как дома.
   - Да? Спасибо.
   Гольцман еще раз окинул взглядом стены с обрывками обоев. "Быть как дома"
в этом вертепе ему показалось совершенно лишним.
   - Ну, продолжай, Боря. Я слушаю.
   - На чем мы остановились?
   - На завещании.
   - Понимаешь, Оля... Жили  вы  плохо,  я  это  вижу.  -  Он  посмотрел  на
Стадникову.
   Оля стояла напротив, плечи  ее  были  по-прежнему  обнажены,  халат  едва
прикрывал грудь.
   - А то, что называется творческим наследием Васьки, -  это  сейчас  стоит
денег. Понимаешь?
   - Чего же тут не понять?
   - Вот. Но само по себе  все  это  наследие  -  записи,  тексты,  а  самое
главное, авторские права на его произведения - ничего не стоит. Если его  не
взять и не оформить юридически...
   - А что тут оформлять? Все права у меня. Кто будет что-то использовать  -
денежки в кассу. И все.
   - Ты что, собираешься сама по всем концертам бегать и  отслеживать,  кто,
где и сколько его песен поет и музыки играет?
   - А ты хочешь на себя это взять?
   - В общих чертах, да. И не только это. Я тебя,  Оля,  обеспечу  до  конца
твоих дней.
   - Приятно слышать. А больше ты ничего не хочешь мне сказать?
   - Больше? Конкретизировать, что ли?
   - Конкретизируй. Давай, Боря, конкретизируй.  Ты  ведь  за  этим  сюда  и
приехал?
   - Да. Если честно, то за этим. Потому что такие дела нужно делать быстро.
   -  Давай  делать  быстро.  Мы  люди  взрослые,   по-взрослому   и   будем
конкретизировать.
   Стадникова шагнула в сторону и обогнула стол. Высоко  закинув  ногу,  она
перешагнула через колени Гольцмана и уселась на них верхом, лицом  к  слегка
оторопевшему Борису Дмитриевичу. Ольга положила руки ему  на  плечи,  причем
халат окончательно съехал с груди, и теперь  торчащие  вперед  острые  соски
находились  прямо  у  рта  замершего  в  нерешительности   и   растерянности
генерального продюсера процветающей фирмы "Норд".
   - Давай, Боря, конкретизируй. Что же ты замолчал?
   - Оля... ты... Это как-то, знаешь... Ты бы села нормально...
   - Нормально? Хорошо.
   Рука Стадниковой скользнула к ширинке  Бориса  Дмитриевича  и,  мгновенно
расстегнув "молнию", вытащила на свет божий его напрягшийся, налитый темной,
тяжелой кровью член.
   - Нормально?
   Олина рука массировала орудие Гольцмана, сжимала  его,  гладила  пальцами
головку.
   - Ты меня, Боря, не бойся... Я просто свободу почувствовала сейчас. Никто
не узнает. А этот твой Митя - я только завелась, а он уже захрапел...  Хилый
он у тебя. Гони ты его в шею, я уже говорила. А мы с  тобой...  мы  с  тобой
такие дела можем делать, все утрутся! Возьмешь меня к себе на фирму, я  тебе
так работу поставлю - все строиться в ряд будут.
   "А ведь и в самом деле, никто не узнает, -  подумал  Гольцман.  -  Как  в
песне поется: "Если женщина просит..." Только вот, не была  бы  она  больна.
Времени нет по врачам бегать. Да и желания - ну ни малейшего".
   - Боря, у меня мужика почти три года не было... Ну что ты, что  ты?  Чего
ты боишься?
   Гольцман почувствовал, как Стадникова насаживается на его член, и подался
ей навстречу.
   "Ладно. Если и правда, что, кроме Митьки, у нее никого  не  было,  тогда,
если заболею, будет с кого спрашивать.  В  таком  случае  я  его  сам  раком
поставлю, гаденыша этакого..."

   Митя проснулся от телефонного звонка. К его удивлению,  несмотря  на  то,
что воспоминания о вчерашнем дне обрывались в  ресторане  "Крепость",  куда,
после обильного, может  быть,  чуть  более  обильного,  чем  того  требовала
ситуация, возлияния в гостинице "Россия", он  привез  московскую  группу  на
обед, голова не болела и чувствовал он себя вполне сносно.
   К телефону подходить не хотелось.
   "В ресторане тоже что-то пили, но и, вполне определенно, ели".
   Митя помнил, как хвалил мясо, крича, что такого мяса  он  не  ел  даже  в
Америке, не то что в какой-то там Москве. Мол,  мясо  в  "Крепости"  -  всем
мясам мясо.
   "Ели, точно. А если ели, значит, не сильно пьяные были.  Хотя,  с  другой
стороны, ничего не помню... Как только домой добрался..."
   Митя был раздет, лежал в собственной постели под одеялом.
   Это хороший признак. Вообще говоря, то, что он не избит, не изувечен,  не
заблеван (Митя на всякий случай понюхал руки - они ничем не пахли, и  ладони
были чисты), то, что проснулся дома, а не в милиции, не в луже под  забором,
- это уже говорит о многом. О многом хорошем. Значит, не терял  головы.  Ну,
если и терял, то не совсем, не окончательно.
   Телефон продолжал звонить.
   Митя поднялся - в голове даже  не  кольнуло,  -  прошелся  по  комнате  в
поисках трубки и вышел на кухню.
   Трубка лежала на столе. Рядом стояли початая бутылка водки, пепельница  с
окурками и две пустые рюмки.
   "Вот те на, - удивился Матвеев. - Значит, я и дома еще с кем-то пил?"
   - Алё, - сказал он, поднеся трубку к уху.
   - Давай, Матвеев, на работу, - услышал он голос шефа. - Хватит  валяться.
Жду тебя через полчаса.
   В трубке раздались короткие гудки.
   "Что-то он суров. - Митя положил трубку на стол, посмотрел на водку, взял
бутылку и убрал ее в холодильник. - Не  будем  дразнить  гусей.  Приедем  на
службу  трезвыми.  Черт,  да  ведь  машина-то  моя  возле  дома  Стадниковой
осталась. Надо сейчас же заехать, забрать".
   "Опель" Матвеева стоял на том самом месте, где он оставил его позавчера.
   Митя, всю дорогу ожидавший, что  не  увидит  своей  машины,  почувствовал
огромное облегчение, сел за руль и понесся в офис "Норда".
   В полчаса Матвеев, конечно, не уложился, но, когда он появился в кабинете
Гольцмана, тот не сделал ему  выговора  за  опоздание,  а  просто  кивнул  -
"садись, мол". Митя устроился на диване и выжидающе посмотрел на шефа.
   - Что скажешь? - спросил Гольцман.
   - В смысле? Насчет чего?
   - Как концерт прошел?
   - Концерт? Да я, в общем... Вы же сказали - встретить, накормить.  Я  все
сделал.
   - Да?
   - Конечно.
   - Отвечаешь?
   - Абсолютно.
   Сейчас, когда Митя более или менее сосредоточился, он отчетливо вспомнил,
как встречал группу на вокзале,  как  они  ехали  в  гостиницу...  В  памяти
всплывали отдельные эпизоды питья в гостинице, фрагменты интерьера ресторана
"Крепость".
   - Встретил, накормил, все в порядке.
   - Да? А кто в оркестровую яму свалился в "Ленсовета"?
   - В яму?..
   - В яму, в яму.
   Гольцман нажал на клавишу переговорного устройства.
   - Сережа! Зайди ко мне, пожалуйста.
   Сережа  -  старший  администратор,  ответственный  за  вчерашний  концерт
"Гротеска", - появился через несколько секунд.
   Увидев Митю, он странно улыбнулся.
   - Расскажи мне, Сереженька, что вчера этот деятель творил на концерте.
   - Да ничего такого особенного не творил, - сказал Сережа, почесывая седую
бороду.
   Матвеева всегда раздражал облик этого  Сережи.  Дульский  был  ровесником
шефа, и работали они вместе с самого начала, с того  момента,  как  Гольцман
решил заняться большим шоу-бизнесом.
   Дульский был специалистом по продаже театральных билетов  и  в  этом,  на
первый взгляд, нехитром деле знал множество  тонкостей,  трюков  и  способов
"отмыть" черный нал, продать билетов больше, чем их напечатано, не  провести
выручку через кассу, заработать  на  билетах,  продавая  одни  и  те  же  по
нескольку раз (технику последнего финта Матвеев до сих пор не мог понять), и
многое другое. Кроме технической стороны вопроса, Дульский прекрасно  владел
и, фигурально выражаясь, социальной стороной проблемы. То есть знал  всех  и
каждого из продавцов билетов в городе. Каждая бабулька, сидящая в  подземном
переходе метро, каждая солидная дама в театральной кассе,  распространители,
работающие на предприятиях, в институтах, больницах, детских садах и школах,
- все они знали Дульского, и со всеми он  был  в  хороших  отношениях.  Само
собой, у него были "концы" и в мэрии, и  в  Смольном,  и  в  законодательном
собрании - за долгие годы крутежа билетов Дульский стал в  городе  известным
человеком.
   Сколько Митя помнил  Дульского,  тот  всегда  выглядел  этаким  стареющим
плейбоем с легким ковбойским налетом. Длинная, падающая  на  грудь  смоляная
борода, сейчас уже почти совершенно седая, стянутые на затылке в тугой хвост
седые волосы, неизменные черные джинсы и сапоги-"козаки",  черная  джинсовая
рубашка, черная кожаная куртка, на  длинных  пальцах  -  серебряные  кольца,
только что серьги в ухе не было.
   В таком виде Дульский ходил и в мэрию, и в Мариинский театр, и в  дорогие
рестораны. Каким-то образом он словно приучил город к своему  виду.  Окажись
на его месте кто-нибудь другой, в определенных местах появление  человека  в
подобном наряде вызвало бы по меньшей мере недоумение, но  Дульского  все  и
всюду воспринимали совершенно нормально.
   Самой  ненавистной  чертой  Сергея  было  его  откровенное   стукачество.
Собственно, стукачеством это назвать было трудно. Просто Дульский  всегда  с
удовольствием и подробно докладывал начальству  о  любых  похождениях  своих
коллег. Причем говорил, ничего не стесняясь, и присутствие этих самых коллег
его совершенно не волновало. Говорил он одну только правду  и  ничего  кроме
правды - подвиги товарищей не приукрашивал, но и не  преуменьшал.  Там,  где
можно было что-то недоговорить,  что-то  замять,  у  Дульского  не  было  ни
малейших сомнений в изложении событий: если  начальство  спрашивает  -  надо
отвечать. По такому принципу он и  жил.  И,  надо  сказать,  начальство  его
ценило и берегло.
   Работником  он  был  опытным.  Можно  даже  сказать,  Сергей  Никифорович
Дульский слыл асом своего дела. А последняя черта - полная  откровенность  с
начальством - делала его для того же начальства вдвойне удобным.
   Ко всему прочему, Сергей  Дульский  обладал  странным  и  сильным  личным
обаянием, благодаря которому коллеги по службе его еще ни разу не то что  не
избили, но даже в глаза не обругали.
   - Что творил, что творил... - повторил  Дульский.  -  Бывали  варианты  и
покруче. Ты сам-то хоть помнишь, герой?
   Он смотрел на Митю смеющимися черными глазами.
   Митя пожал плечами.
   - Отвечай на вопрос, Митя, - устало, странно устало для начала дня сказал
Гольцман.
   - Ну, помню.
   - И что же ты помнишь?
   - Вряд ли он помнит, - хмыкнул Дульский. - Ну,  ты  дал,  конечно,  Митя.
Просто цирк. - И начал рассказывать.
   То, что услышал Митя, не выбило  почвы  из-под  его  ног.  Могло  быть  и
похуже. А так... - в общем, ничего  криминального.  Ну,  подумаешь,  приехал
вместе с группой пьяный в хлам. Вышел на сцену  объявлять  коллектив.  Зачем
это было нужно - решительно никому, даже самому Мите, сейчас было непонятно.
Ладно, всякое бывает. Ну,  не  рассчитал,  не  сориентировался  правильно  в
пространстве. Упал в оркестровую яму. Слава богу, там народ был,  подхватили
на лету. Не дали разбиться, поломаться.
   Потом  пил  в  оркестровой  яме  с  фанатами  "Гротеска".  Кричал  что-то
непотребное. Потом Дульский отвез его домой. Ему-то хорошо - три года  назад
закодировался, спиртного в рот не берет, может каждый день  на  своей  тачке
ездить. Дома Митя уговаривал Дульского "развязать", заставлял пить водку.  В
результате сам выпил полбутылки и упал прямо на кухне. Дульский его  раздел,
отнес в постель и уложил спать.
   В этом месте  рассказа  Матвеев  почувствовал  какую-то  неловкость.  Про
Сергея Никифоровича ходили слухи, что он очень охоч не  только  до  женского
пола, но  с  той  же  степенью  страстности  относится  и  к  представителям
противоположного. Правда, впрямую в "голубых" делах Дульский ни разу не  был
замечен, но слухи ходили упорные, и не один уже год. А дыма  без  огня,  как
известно, не бывает.
   Митя  мысленно  проверил  собственный  организм  на  предмет  последствий
возможного несанкционированного контакта и решил, что вроде бы на  этот  раз
все обошлось. А раз не было ничего, значит, и думать на эту тему  нечего.  И
вообще, питерские театральные актеры после больших загулов  обычно  говорят:
"Не помню, значит, не было". И хорошо. И славно.
   Вдруг, прокручивая в голове обрывки каких-то пьяных не  то  снов,  не  то
кусочков яви, Митя вспомнил, что говорил ему вчера Шамай.  В  ресторане  это
было или в гримерке, Митя уточнить не мог, но суть разговора  всплыла  очень
ясно.
   Вспомнив это, Митя  одновременно  подумал:  "А  где  же  был,  интересно,
Гольцман, если он про концерт ничего не знает? Он же обычно сам контролирует
большие мероприятия. И такой невыспавшийся..."
   - Ладно, с этим все ясно. Короче, чтобы такого больше не  было,  ты  меня
понял? Уволю нахрен! А то давеча на Москву у  меня  просился...  Нет,  Митя,
тебе еще надо над собой работать... А может, тебя закодировать, а?
   Гольцман смотрел на Митю без улыбки.
   - Да нет, Борис Дмитриевич,  зачем?  Я  же  не  запойный...  тут  уж  так
получилось. Одно к одному. Ну, вы понимаете, о чем я.
   - Понимаю. Очень хорошо понимаю.
   И снова что-то подозрительное послышалось Мите в голосе  шефа,  в  голове
закрутились  какие-то  непонятные  ассоциации,   но   начальственный   голос
Гольцмана не дал им развиться в конкретные образы.
   - Все, проехали. - Борис Дмитриевич хлопнул по столу ладонью. - Кстати, с
деньгами вы разобрались?
   - Нет. - Дульский преданно смотрел шефу в глаза.
   - В каком смысле?
   - В прямом. Я им денег не дал.  Сказал,  что  вышлю  потом.  Завтра.  Или
послезавтра.
   - Молодец. Вот, Митя, учись. И как они?
   - Они? Орали, ругались. Морду мне грозились набить.
   - Не набили же?
   - Конечно, не набили. Попробовали бы только рыпнуться.
   - Вот так и надо работать. Нельзя давать им расслабляться. На шею  сядут.
Через  неделю  вышли.  Всю  сумму,  как  договаривались.   Пусть   подождут.
Суперзвезды, тоже мне... Все, ребятки, все.  Теперь  по  делу.  Шурик  вчера
привез тело, Кирилл занимается похоронами. Но тут такая петрушка вышла...
   - Какая? - спросил Митя.
   - Такая. Тебе Стадникова не говорила о завещании?
   - Говорила.
   - А ты его не читал?
   - Нет.
   - Ну, конечно. Ты другим был занят.
   И снова холодная искра из глаз. Митя сморгнул.  Может  быть,  это  просто
похмельные фокусы его с толку сбивают?
   - В завещании  черным  по  белому  написано:  "Мой  прах  после  кремации
развеять с борта вертолета  над  Петропавловской  крепостью"...  Что  делать
будем?
   - Джон Леннон, - сказал Дульский.
   - Что - Джон Леннон?
   - Косит под  Леннона.  Это  его  так  Йоко  хоронила.  С  вертолета  прах
развеяла. У него же могилы нет, у Леннона. Пепел по ветру.
   - Ладно, Леннон - это Леннон. С ним пускай другие разбираются.  А  нам  с
Лековым надо решить. Что делать будем?
   Митя решил проявить инициативу.  Реабилитироваться,  так  сказать,  после
вчерашнего.
   - Что делать? То и делать! Это же круто. Снимем на видео.  Сделаем  клип.
Бабы рыдать будут. Так трогательно - Петропавловка сверху,  и  пепел  летит.
Супер!
   - Правильно мыслишь, студент. Молодец. Серега!
   - Да.
   - Займись этим вопросом. Нужно в мэрии согласовать. Чтобы не было никаких
проблем. Пусть там подпишут разрешение, я не знаю, советник по культуре, что
ли, или еще кто... Но чтобы бумага была с официальным разрешением. Сделаешь?
   - Как два пальца...
   - Делай.
   - Борис Дмитриевич...
   - Что, Митя?
   - Я вчера говорил с Шамаем.
   - Ого! Ты еще говорить мог?
   - Да вот, видимо, мог.
   - И что?
   - Он сказал, в Москве большая работа пошла по Лекову.
   - Чего-чего? Они-то что там затеяли? И когда успели?
   - Не знаю. Только там уже все в курсе, все работает.
   - Да что работает, е-мое?! Два дня прошло всего, как он  отлетел.  Что  у
них там уже работает?
   - Шамай сказал, что будут делать фестиваль памяти Лекова.
   - Так... Что-нибудь еще?
   - Еще начнут писать альбом. Все звезды. И попса,  и  рок.  Все.  Валерий.
Пугачев. Минадзе. "Гротеск". Пушкина. Аненкова. "Звездопад".  Все  москвичи.
Он  назвал  имен  двадцать.  Какой-то  виртуальный  альбом,   в   нескольких
вариантах, с голосом и гитарой Лекова. Суперпроект. Проект века, типа. Чтобы
и рок, и попса, и чтобы всем нравилось.
   - А откуда у них голос с гитарой?
   - У них есть пленки, ранние концерты Васьки в Москве и Питере. И  широкие
ленты  есть,  студийные.  С  ними  будут  работать,   монтировать,   ремиксы
мастерить. Потом монтировать с живыми звездами. Идея интересная...
   - Кто занимается?
   - Вавилов. "ВВВ".
   - Ого! Быстро они сообразили... Ладно, Шурик сейчас приедет, я с  ним  на
эту тему поговорю. Разберемся. Все права, ребятки, все равно  у  нас.  Ольга
вчера подписала протокол о намерениях.
   - Ну, протокол - это еще не контракт.
   - Контракт сейчас готовят. Очень большой получается контракт,  все  нужно
забить. Это тебе не концерт в "Ленсовета" откатать. Это работа на много  лет
вперед.
   - А подпишет она контракт-то? -  спросил  Митя,  снова  испытав  странную
неловкость.
   - Подпишет. Это я беру на себя, - ответил Гольцман.
   Митя промолчал.
   - Подпишет, -  повторил  Гольцман  после  короткой  паузы.  -  Никуда  не
денется.

   "ОПЕРАЦИЯ АВАНГАРД"
   (АВАНС. ВТОРАЯ ВЫПЛАТА)


   1
   Боян вышел из  офиса  Вавилова,  испытывая  смешанные  чувства.  С  одной
стороны, следовало бы радоваться - он получил то, что хотел, получил деньги,
которых более чем хватало для завершения начатой работы, -  по  обыкновению,
Боян завысил  сумму  необходимых  расходов  вдвое,  так  что  теперь  он  на
некоторое время был вполне обеспечен и  карманными  деньгами.  Но  с  другой
стороны, Толя ожидал совсем иного приема.
   "Надо же, козел надутый, -  думал  Боян,  выходя  из  такси  на  Манежной
площади.  -  Он,  оказывается,  вообще  не  в  теме.  Сидит  себе,   барыга,
шоу-бизнесом, мать его ети, занимается, а не знает даже людей, которые  этот
сраный шоу-бизнес делают. Козел вонючий! Лох, чисто лох, поляну не сечет,  в
искусстве наверняка тоже не рубит. Чем же он занимается? Своими  старперами,
так они все на ладан дышат, сколько можно гонять одно и то же... Народ давно
обалдевает, а они все продолжают в одну дуду - Леонтьев, Киркоров... Сколько
можно! Полным-полно классных ребят, многие уже в Европе работают, а здесь  -
хрен пробьешься... Ну ничего, мы ему покажем. Покажем..."
   Боян чувствовал, что немного лицемерит, обманывает  сам  себя.  Вовсе  не
одни старперы царствовали на российской эстраде, напротив, молодые  теснили,
заставляли суетиться опытных,  заслуженных  и  всем  известных  артистов.  И
Вавилов, что говорить, не меньше других приложил руку к появлению на большой
сцене целой обоймы новых имен.
   Толя испытывал раздражение лишь оттого, что этот самый  Вавилов,  царь  и
бог во всем, что касалось серьезной раскрутки и больших гонораров, воротила,
имеющий   в    собственности    лучшие    концертные    площадки    столицы,
приватизировавший их благодаря связям в правительстве,  не  узнал  Бояна.  И
даже не то чтобы не  узнал  -  Вавилов,  кажется,  вовсе  не  слышал  о  его
существовании.
   "А чего я злюсь-то? - подумал Боян, начиная остывать, чему способствовала
увесистая пачка купюр, покоящаяся  во  внутреннем  кармане  куртки.  -  Ему,
конечно, все это по фигу. Он же не зритель. Не потребитель. Он бабки дает. И
совсем ему не обязательно знать, кто есть кто... Вот этот, как его, Ваганян,
он в курсе. И Толстиков. А чего мне еще надо? Да ничего. Денег побольше. Как
этот  говорил,  рокер  долбаный,  Джон  Леннон?  "Хочу   стать   богатым   и
знаменитым". И стал, собака. А нам хули топтаться? И мы прорвемся".
   Боян действительно был в  Москве  человеком  известным.  И  не  только  в
Москве.
   Когда он думал про себя как про представителя  "молодых",  ему  казалось,
что на самом деле не тридцать  три  стукнуло  Толику  Бояну,  а  по-прежнему
двадца