и  все-таки  зайдете,  мне,  пожалуй,
лучше вас подождать.
   В полутьме магазина, куда не проникало солнце, Жиль с трудом различил
лицо и темный силуэт тетки. Ему показалось, что она следит  за  ним;  он
собрался с духом, пересек улицу и повернул дверную ручку.
   Вопреки его ожиданиям, Жерардина  Элуа  даже  не  поздоровалась.  Она
осталась стоять у прилавка,  наблюдая  за  двумя  приказчиками,  которые
готовили заказ к отправке. Держалась она еще более  прямо,  чем  обычно.
Оправленная в золото камея, как всегда, была приколота строго  посредине
корсажа.
   - Добрый вечер, тетя! - смущенно выдавил Жиль. Жерардина сделала вид,
будто лишь сейчас заметила его. Однако не  ответила  на  приветствие  и,
побледнев еще сильней, выпалила:
   - Что вам угодно? Я знаю: вы считаете, что здесь вы  хозяин.  Что  ж,
скоро так и будет?
   - Но...
   - Сестра вашей матери не потерпит, чтобы вы подсылали  полицейских  к
ее дому Она подошла к двери и с  вызовом  посмотрела  в  сторону  Ренке,
ждавшего на другой стороне улицы.
   - К концу месяца я освобожу помещение. Вы этого хотите, не так ли?
   Сердце  Жиля   сжалось.   Он   не   предполагал,   что   его   тетка,
пятидесятилетняя деловая  женщина,  с  характером,  который,  по  общему
мнению, не уступал  в  твердости  мужскому,  может  неожиданно  утратить
самообладание, словно какая-нибудь девчонка.
   На мгновение он испугался, что она разрыдается.  Он  чувствовал,  что
она на пределе, искал слова, чтобы успокоить и подбодрить ее.
   В ту же секунду на винтовой лестнице появился Боб. Сначала показались
ноги, потом торс. Наконец над перилами свесилась красная физиономия.
   Мать, всполошившись, бросилась к лестнице. Взбежала по ней Преградила
Бобу дорогу. Заставила вернуться.
   В просторном  магазине,  где  воздух  был  пропитан  крепким  запахом
пряностей  и  норвежской  смолы,   внезапно   воцарилось   молчание,   и
приказчики, остолбенело посмотрев  друг  на  друга,  проводили  взглядом
Жиля, который в полной растерянности направился к выходу.
 
Глава 3 
 
   В  десять  утра,  поставив  машину  у  низкой  стены  и  нагрузившись
пакетами. Жиль двинулся к группе домиков, видневшихся неподалеку.
   Воздух был прохладен, природа по-утреннему  свежа,  краски  чисты,  и
звуки словно накладывались друг на друга: вот закудахтали куры, спасаясь
из-под ног Жиля; вот ударил молот в кузнице на деревенской площади,  вот
замычала в дальнем хлеву корова...
   Жиля заметили.  Какая-то  женщина  выглянула  за  порог,  ее  примеру
последовала соседка, на дорогу высыпали чумазые ребятишки.
   Жиль редко робел сильнее, чем в ту минуту, когда он, с кучей  пакетов
в руках, остановился перед домом, где родились его отец и дядя.
   - Госпожа  Анрике?  -  пробормотал  он  разочарованно:  родственница,
подозрительно оглядевшая его с ног до  головы,  производила  впечатление
женщины вульгарной и грубой.
   - Вам что от меня нужно? Может, привезли ту часть наследства, которая
нам полагается?
   Жиль  изумился:  откуда  она  его  знает?  Но   когда   г-жа   Анрике
посторонилась, пропуская его в дом, он увидел на столе, подле чашки кофе
с молоком, утренний выпуск местной газеты. На первой полосе  красовалась
его фотография.
   - Я тут привез детям сладкого, - неловко пояснил он.
   По рассказу Колетты о поездке  в  Ниель-сюр-Мер  Жиль  составил  себе
совершенно иное представление о доме и  его  хозяевах.  В  углу  большой
комнаты стояли две неприбранные кровати,  на  одной  из  которых  лежала
неумытая девочка.
   - Не обращайте внимания. У нее корь. А вы, озорники, марш на улицу!
   Мать вытолкнула за двери двух мальчуганов - шести и четырех лет,  уже
подбиравшихся к пакетам. Потом подняла с полу малыша,  еще  не  умеющего
ходить, и вынесла его на обочину дороги.
   В доме было грязно. Кастрюли  стояли  на  полу.  В  камине  дотлевали
головешки.
   - Может быть, присядете?
   Знаменитое плетеное кресло оказалось настолько ветхим, что Жиль так и
не  понял,  как  оно  не  развалилось  под  дядей.  Над  камином  висела
фотография,  и  Жиль  на  мгновение  замер,  растерянно   и   восхищенно
всматриваясь в нее.
   Это был старинный снимок, изображавший двух сестер, девушек лет около
двадцати.  Та,  что  покрупнее,  курносая,  отдаленно  напоминала   Жилю
стоявшую перед ним родственницу.
   - Ваша мать? - спросил он.
   - А то кто же?
   Другая - была его бабушка,  мать  Октава  Мовуазена.  На  портрете  в
дядиной спальне она была  уже  старушкой.  Здесь,  лет  в  семнадцать  -
восемнадцать, она выглядела маленькой, изящной и - что особенно поразило
Жиля - чуточку неземной, как Колетта.
   - Выпьете чего-нибудь?
   Тетка Анрике выглянула  за  дверь  и  крикливым  голосом  приструнила
ребятишек, затеявших ссору на дороге.
   - Я понимаю, вы его племянник. Но это ничего не значит  что  обещано,
то обещано, и я бы  не  прочь  взглянуть  на  это  ваше  завещание.  Эх,
послушай я умных людей, все теперь было бы иначе!
   - Сколько вы рассчитывали получить?
   - Почем я знаю? Во всяком случае, столько, чтобы детей поднять.
   -  Вот  пока  пять  тысяч  франков.   Потом   привезу   еще.   Вместо
благодарности она посмотрела на Жиля еще  подозрительней,  но  кредитки,
положенные им на стол, все-таки взяла.
   - Расписку дать?
   - Не надо. До свидания, тетя!
   Жиль с удовольствием увез бы с собой фотографию двух  сестер,  но  не
решился попросить об этом. Когда он вернулся к машине, ее  уже  облепили
дети. Колени у них были слишком крупные для тонких ножонок,  черты  лица
не правильные, выражение такое же упрямое, как у матери.
   Еще через  несколько  минут  Жиль  остановил  машину  на  деревенской
площади. Кузница была открыта, в темноте ее алел  огонь.  Привязанная  к
кольцу лошадь ожидала, пока ее подкуют.
   Чуть дальше - два кафе. Из одного,  утирая  рот  и  волоча  ноги,  на
площадь вышел почтальон, только что пропустивший стаканчик белого  вина.
Это и был Анрике, родственник Жиля и муж женщины, у которой тот побывал.
   Мужчины издали примерились друг к другу. Почтальон  пробурчал  что-то
не слишком любезное и, несколько раз обернувшись, пошел разносить  почту
дальше.
   А Жиль отправился на кладбище, где седой старичок прибирал дорожки.
   Утренняя прохлада была здесь, пожалуй, еще более  ощутима;  в  ветвях
кипарисов порхали птицы; в кустах, невидимые, перекликались два дрозда -
слышно было, как они подпрыгивают.
   Старичок поднял голову, притронулся к фуражке. Жиль шел между могил и
читал надписи, особенно - давние. Попадались имена, которые он видел  на
ла-рошсльских магазинах. Попались и несколько Анрике.
   Наконец недалеко от кладбищенской стены - плоское надгробие.
 
   Оноре Мовуазен, в бозе почивший на  шестьдесят  восьмом  году  жизни.
Молитесь за него!
 
   Это была могила его деда. Судя по портрету в  спальне  на  набережной
Урсулинок, дед, вероятно, походил  на  старичка,  прибирающего  дорожки,
только был покрепче. Он долго работал каменщиком,  а  в  последние  годы
жизни - обжигальщиком извести при печи, которая и  сейчас  виднеется  за
кладбищенской стеной.
   Звуки, доносившиеся сюда из деревни, были чистыми, словно процеженные
сквозь трепетный  голубой  простор.  Слегка  попахивало  паленым  рогом:
кузнец принялся ковать лошадь.
 
   Мари Клеманс Мовуазен, урожденная Барон, его супруга.
   Скончалась шестидесяти двух лет. Господь воссоединил их.
 
   Жиль смотрел на колокольню с ее  трехцветным  жестяным  вымпелом,  на
колокол, прозвонивший отходную его деду  и  бабке.  Он  представил  себе
крестьян и крестьянок в черном, идущих  за  тяжелой  телегой,  на  время
превращенной в катафалк.
   Приезжал ли Октав Мовуазен на похороны? Единственный здесь горожанин,
он шел,  массивный,  как  глыба,  сразу  за  гробом,  и  односельчане  с
любопытством посматривали на человека, сумевшего так разбогатеть.
   Отец Жиля не проводил в последний путь  ни  отца,  ни  мать.  Он  был
далеко - где-нибудь в центре или на севере Европы.
   В дни похорон дом был, разумеется, чисто  прибран.  Из  него  ушли  в
город два мальчика. Один - учиться на скрипача. Другой...
   Жиль перекрестился. Перед глазами у него стояло тонкое лицо  бабушки.
Он вдыхал печальный запах вянущих цветов - невдалеке была свежая могила.
   Внезапно грабли перестали скрипеть по гравию дорожки, и, обернувшись,
Жиль увидел, что старичок, сняв фуражку и утирая  лоб,  посматривает  на
него.
   Старичок подошел поближе, сделал над собой усилие, преодолел  робость
и, запинаясь, предложил:
   -  Если  желаете,  могу  присмотреть  за  могилкой.  Он  тоже   видел
фотографию на первой полосе газеты.
   - Вы знали моего деда?
   - Как не знать! Вместе в школу  ходили.  Недолго,  конечно,  -  в  те
времена борода еще не вырастет, а ты уже работаешь. Я и Мари  знал.  Кто
бы тогда подумал, что все вот так кончится! А вы как считаете? Это  жена
отравила мсье Октава, да?
   И старичок, расхрабрившись, и любопытством уставился на Жиля.
   - Разумеется, не она, - ответил Жиль - Кто же тогда? Впрочем,  мы  об
этом только из газет знаем. Одно ясно:  у  покойника  врагов  хватало...
Словом, если желаете, я берусь ухаживать за могилой на обычных условиях,
всего пять франков - раз в год, в День поминовения. Я тут почти за всеми
могилами присматриваю.
   Жиль охотно дал бы ему на выпивку, но не посмел. Мысль, что  старичок
ходил в школу вместе с его дедом, знавал его бабушку и,  может  быть,  в
престольный праздник даже танцевал с ней, тогда еще  такой  тоненькой  и
грациозной...
   Через несколько минут он снова сел в машину и выехал на ла-рошельскую
дорогу Об убийстве Октава Мовуазена он знал сейчас не больше, чем утром,
и все же ему казалось, что он начинает разбираться  в  том,  что  раньше
было для него лишено всякого смысла. Он видел дом, где родился его отец,
дом, откуда тот ушел в необычную  скитальческую  жизнь,  оборвавшуюся  в
норвежском порту.
   Кроткое лицо бабушки по-прежнему  улыбалось  ему.  Она  была  той  же
породы, что Колетта. Быть может,  это  отдаленное  сходство  и  побудило
Октава Мовуазена жениться на билетерше из "Олимпии"?
   И главное...
   - Именно так! - негромко воскликнул Жиль и вовремя дал  тормоза:  еще
секунда - и машина врезалась бы в телегу.
   Да, если Октав Мовуазен, отшельник и молчальник, который ни с кем  не
общался,  никого  не  любил  и  знал  в  жизни  лишь   горькие   радости
одиночества, каждую неделю приезжал посидеть в родном доме, то делал это
не ради того, чтобы выслушивать бесконечные жалобы сварливой кузины  или
побыть среди ее рахитичных, неухоженных детей.
   Когда дядя сидел в плетеном кресле,  перед  глазами  у  него  маячила
фотография  двух  девушек,  и  одна  из  них,  та,   у   которой   такое
одухотворенное лицо, была его матерью.
   Жиль так твердо верил в это, что чуть не повернул назад, чтобы тут же
проверить свою догадку.  Он  непременно  сделал  бы  это,  не  будь  ему
противно думать о новой встрече с родственницей. К тому же в этот час он
рисковал застать дома и почтальона.
   Узнать же ему хотелось одно - не пробовал ли Октав  Мовуазен  забрать
портрет.
   Разумеется,  пробовал.  Но  Жиль  достаточно  хорошо   разобрался   в
характере этой женщины: сказав "нет", она  из  глупого  упрямства  будет
твердить "нет" и дальше. Коль  скоро  Мовуазен  пожелал  взять  портрет,
значит, это вещь  дорогая.  И  почему  он  всегда  приезжает  с  пустыми
руками?
   Жиль ясно представлял себе ее разговоры с пьяницей мужем, когда  тот,
пошатываясь, возвращался вечером с работы.
   - Приезжал? Опять ничего не привез? Чего ты ждешь? Почему не выложишь
ему все?
   Жиль выехал на Плас д'Арм. На огромной площади ни клочка тени. Вокруг
-  тенты  кафе  и  магазинов,  расцвечивающие  ее   красными,   желтыми,
оранжевыми пятнами.
   Почему Жилю захотелось посидеть в холодке, зайти в "Кафе де  ла  Пе",
выпить  чего-нибудь  освежающего,   позволить   себе   несколько   минут
бездумного отдыха? Он заколебался: он редко бывал в кафе. Наконец  вылез
из машины, прошел в зал, сел за столик.
   По сторонам он не смотрел. А когда все-таки огляделся, то  пожалел  о
своем решении: прямо напротив него пили аперитив молодые  люди  и  среди
них Боб.
   - Официант, выжмите мне лимон в  стакан  воды..  Впрочем,  нет  Дайте
пива.
   Это быстрее, чем ждать, пока выжмут лимон. Боб в упор смотрел на него
наглыми выкаченными глазами Его  спутники  тоже  повернулись  в  сторону
Жиля. Разговор явно шел о нем.
   - Эжен, четыре "перно"! - заорал Боб.
   Чувствовалось, что здесь он в своей стихии. Вот так,  перебираясь  из
кафе в кафе, он проводил свои дни, и, по мере того как они уходили, лицо
его  все  больше  багровело,  глаза  блестели  ярче,  голос   становился
раскатистей.
   Был ли он в это утро под хмельком? Во всяком случае,  судя  по  числу
блюдечек, он принялся уже за третий аперитив, Жиль охотно  бы  ушел,  но
официант  все  не  нес  заказ.  Жиль  нервничал.  У  него  было   дурное
предчувствие. На другом конце зала разговор  о  нем  продолжался.  Кузен
Элуа распалялся  все  пуще.  Сказал  несколько  слов  вполголоса,  потом
взорвался:
   - Кто это выдумал, что я сдрейфил?
   Приятели принялись его урезонивать, втайне, вероятно, надеясь, что он
их не послушает.
   Тогда, в доказательство того, что он-таки не сдрейфил,  Боб  вскочил,
уронив мраморный столик. Схватил с подноса у подоспевшего в этот  момент
официанта рюмку с чем-то желтоватым, опрокинул ее,  не  разбавив  водой,
утер рот тем же вульгарным жестом, что и почтальон, которого Жиль  видел
в Ниеле.
   Затем  направился  к  кузену  -  Продолжаем  шпионить?  -   вызывающе
осведомился он, предварительно убедившись, что все глаза  устремлены  на
него.
   Жиль не повел бровью, не сказал ни слова. Он сидел  на  своем  месте,
стараясь не смотреть на Боба.
   - Не желаете отвечать? Какие мы, однако, гордые,  даром  что  спим  с
бабой, отравившей нашего родного дядю!
   Теперь Жиль уже не мог уйти: кузен загораживал  ему  дорогу  Боб  был
гораздо  сильнее  его.  К  тому  же  на  стороне  Боба  было  еще   одно
преимущество - грубость. Неожиданно он схватил Жиля за плечи и  поставил
на ноги; потом правой рукой ударил его по лицу - раз, другой, третий...
   Подбежавшие собутыльники с трудом оттащили скандалиста.
   - Ах, сволочь! И такая мразь еще хамит моей матери, напускает на  нас
пшиков!
   Когда Жиль, опомнившись, изготовился к защите, было уже  поздно:  Боб
отпустил свою жертву. На улице, под окнами кафе, распахнутыми  навстречу
весеннему дню, скапливались прохожие.
   - Сюда, пожалуйста, - пробормотал официант. Жиль увидел, что  рука  у
него в крови, и понял, что ему говорят Послушно проследовал  в  уборную,
взял салфетку Нос и щека у него вспухли, кожу саднило.
   - Мсье Боб ужасный задира. Но скандал заводить не стоит.
   Об этом не было и речи. Обмывая лицо  водой  из-под  крана.  Жиль  не
испытывал ни обиды, ни злости. Чувство, охватившее его, походило  скорее
на печаль.
   Ему испортили утро - одну из самых  светлых  минут  с  тех  пор,  как
накануне Дня поминовения он высадился в Ла-Рошели в ее по росту  длинном
пальто и нелепой выдровой шапке.
   Всего  полчаса  назад,  на  маленьком  ниельском  кладбище,  где  все
трепетало от полноты жизни, у него родилось ощущение, что  он  стоит  на
пороге большой правды, обретает великую уверенность...
   Официант не слишком тактично объявил - Можете возвращаться - он  ушел
Пиво подать?
   Жиль  выпил  кружку,  чтобы  отбить  привкус  крови  во  рту.  Соседи
проводили его взглядом до машины. Ему было ни капельки  не  стыдно,  что
его ударили, он никогда не чванился своей физической силой  Мотор  долго
не заводился - Жиль был слишком поглощен своими мыслями. А добравшись до
причалов, где, как всегда в этот час, выгружали рыбу ловцы сардин, он  и
вовсе перестал думать о Бобе.
   Жиль  машинально  окинул  взглядом  большое  здание,  где  помещалась
контора  фирмы  "Басе  и  Плантель",  и  расположенный   чуть   подальше
"Лотарингский бар", за кремовыми занавесками которого наверняка пребывал
на своем посту Бабен.
   Взволнованный до глубины души, он поднялся по  лестнице  особняка  на
набережной  Урсулинок,  толчком  распахнул   дверь.   Посреди   комнаты,
растопырив руки, стояла Алиса, портниха с булавками во рту примеряла  на
нее весенний английский костюм.
   - Колетта наверху?
   - Я не слышала, чтобы она спускалась... Да что это  с  тобой?  .Алису
поразило выражение его лица, лихорадочная торопливость  движений.  Шагая
через несколько ступеней,  он  взлетел  на  третий  этаж,  где  чуть  не
столкнулся с г-жой Ренке, которая при виде его распухшего  лица  в  свой
черед вздрогнула от изумления.
   - Где тетя? - спросил он.
   - У себя.
   Жилю не пришло в голову,  что  Колетта,  может  быть,  одевается.  Он
распахнул дверь в ее  спальню  так  же  стремительно,  как  в  гостиную.
Колетта застегивала блузку, и Жиль мельком увидел краешек ее груди.
   - Извините, тетя... Вы на минутку мне нужны. По-моему, я...
   - Что с вами. Жиль? Упали?
   - Пустяки!. Тетя, по-моему, я отгадал.
   - Что отгадали?
   - Слово...
   Жиль сказал и сам испугался. Ему не терпелось проверить, прав ли  он.
Откроет ли наконец это проклятый сейф свою тайну?
   Последние три дня они  с  минуту  на  минуту  ждали  ареста  Колетты,
которая все с тем же хладнокровием приготовила чемоданчик  с  вещами  на
случай отправки в тюрьму.
   Последние три дня, за столом, они избегали  касаться  известных  тем,
обращаясь с Колеттой как с больной, которую врачи считают обреченной.
   - Ключ на месте? В ящике комода? Пошли,  тетя!  Вы  должны  при  этом
присутствовать.
   Колетта кончила одеваться, и в  косых  лучах  солнца,  вливавшихся  в
комнату, заплясали золотые пылинки.
   Все эти подробности Жиль, не без удивления  для  себя,  вспомнил  уже
потом: в тот момент он не обратил на них внимания.
   - Понимаете, сегодня утром я отправился в Ниель...
   - И тетка вам сказала?
   - Нет Я еще сам не знаю, не ошибся ли. Идемте!
   Жиль потащил ее за собой. Сам того не желая, задел плечом. Внезапно и
лихорадочно сжал ей локоть.
   В последний момент ему стало страшно. Он боялся не только  ошибиться,
но и оказаться правым; боялся того, что узнает,  и  того,  что  за  этим
последую Ему казалось, что теперь все изменится, что Колетта уйдет,  что
начнется новая жизнь, и он судорожно цеплялся за  ущербное,  трагическое
существование, которое вел в последние месяцы.
   Пальцы его легли на штырьки сейфа и задрожали.
   - Нет, лучше наберите вы, тетя. По-моему... По-моему, это "Мари"
   И он встал позади Колетты, подавляя в себе  желание  обнять  ее,  как
обнял однажды вечером - только однажды! - в темноте коридора.
 
Глава 4 
 
   Дорогой Октав,
   Надеюсь, ты не очень сердит на меня за то, что я больше года не давал
о себе знать. Ты же знаешь, как  это  бывает.  Каждое  утро  собираешься
написать и откладываешь. Не проходит дня, чтобы мы с женой не вспоминали
о тебе, и тем не менее...
 
   Жиль застыл. Лицо у него стало такое, что тетка спросила:
   - Что-нибудь плохое, Жиль?
   В ту же секунду в комнату, напевая, впорхнула Алиса и вскрикнула:
   - Вот ты где! А я-то вас  ищу.  Завтрак  подан...  Ого!  Вам  наконец
удалось открыть сейф?
   На нее этот стальной шкаф не произвел никакого впечатления. Иное дело
- Колетта. Несколько минут назад, когда  она  вращала  штырьки,  а  Жиль
стоял у нее за спиной, она с последним щелчком выдохнула:
   - Мари... Это ведь имя его матери?
   И, не повернув ключа, отошла к окну. Она стояла  спиной  к  свету,  и
солнце освещало легкие завитки ее волос. И она  и  Жиль  были  одинаково
серьезны, одинаково взволнованны. Им казалось, что  они  прикоснулись  к
чему-то живому, и это имя. Мари, - перед глазами  Жиля  все  еще  стояло
лицо бабушки, - проливало для них новый свет на тайну Октава Мовуазена.
   - Эт