лял себе, что  происходит  в  обычных
семьях, как там живут.
   И вот он, длинный, худой, стоит в самом таинственном из таких  домов,
опираясь на камин, рядом с  бронзовыми  часами,  показывающими  половину
девятого. В полумраке, на стуле, сложив руки на коленях и не отрывая  от
Жиля горящих глаз, сидит доктор Соваже.
   Вся в черном, теребя пальцами тонкий белый платочек, Колетта  говорит
и  время  от  времени  машинально  покусывает   губу,   которая   словно
кровоточит:
   - Вам следует знать, Жиль, что мы с Морисом вот уже восемь лет  любим
друг друга. Я не ищу себе оправданий. Мы были неосторожны,  и  ваш  дядя
застал нас. Я надеялась, что он вернет  мне  свободу,  но  я  плохо  его
знала. Напротив, он потребовал, чтобы все шло по-старому. Дважды в день,
в одни и те же часы, мы встречались и ели с ним за этим столом, с  глазу
на глаз. Только он больше ни разу не заговорил со мной.  А  я  не  могла
даже убежать, да и теперь лишена возможности покинуть этот дом.
   В столовой было слышно, как г-жа Ренке  расхаживает  по  кухне.  Врач
неотрывно разглядывал узор на ковре.
   - На улице Эвеко у меня живет старуха мать. Средств у нее никаких. До
моего замужества ей приходилось очень трудно: чтобы вырастить меня,  она
делала всякую  черную  работу  в  семейных  домах.  Ваш  дядя  купил  ей
теперешний ее домик. Назначил ренту в тысячу  франков  ежемесячно.  Мать
моя нетрудоспособна, беспомощна и давно уже  не  выходит  из  дома,  где
устроена довольно неплохо. Из-за нее я не ушла отсюда тогда, не ухожу  и
теперь.
   Жиль хотел заговорить, но Колетта жестом остановила его.
   - Я догадываюсь, что вы скажете. Поверьте, я вхожу в  подробности  не
для того, чтобы вас разжалобить. Мовуазен все предусмотрел. В  завещании
он обусловил, что я должна жить в этом доме, а вы - терпеть здесь  меня.
Понимаете для чего? Для того чтобы мы с Морисом никогда не  соединились.
Морис тоже беден. Он сын почтальона и прошел через  все  лишения,  чтобы
закончить образование и получить практику. По вине Мовуазена и синдиката
он навсегда обречен довольствоваться полунищими пациентами и визитами по
двадцать франков. Вот почему, узнав, что ключ от сейфа у вас, и  услышав
от госпожи Ренке,  что  вы  положили  его  на  комод,  я  прошлой  ночью
попыталась ознакомиться с документами.
   Какое удивительное спокойствие, какая бездна энергии в этой  женщине,
хрупкой, словно дорогая фарфоровая статуэтка!
   - Вам известно, что находится в дядином сейфе?
   - Да. И мне, и всему городу. Лицо у Колетты  стало  жестким,  на  лбу
обозначились две морщинки.
   - Вы никогда не задавали себе вопрос, каким образом ваш  дядя,  начав
простым шофером, сумел нажить огромное состояние?
   - Нет. Но разве мы так уж редко читаем о  людях  сильной  воли,  тоже
начинавших на голом месте и добившихся самого блестящего положения?
   - В Ла-Рошели эту историю знает каждый, знайте и вы.  Я  тоже  ее  не
знала. Я не знала, что любое крупное  дело  в  любой  области,  будь  то
рыболовство,  судостроение,  поставки  угля,  торговля,   строительство,
коммунальные предприятия, обязательно возглавляется здесь кем-нибудь  из
дюжины дельцов, всегда одних и тех  же,  всегда  делящих  прибыли  между
собой. Кое-кого из них вы уже знаете.
   - Плантель? - вставил Жиль.
   - Плантель, Бабен, Пену-Рато, Эрвино и другие, чьи  имена  вам  скоро
станут известны. Ваш дядя понял, что эти люди в сговоре между собой, что
они  беспощадно  закрывают  дорогу  каждому  новому  человеку.  Если  вы
затеваете здесь какое-нибудь дело, вас не трогают, пока вы не  приобрели
некоторый вес. Но с этой минуты вам дают понять,  что  подниматься  выше
запрещено. Если потребуется, вам навяжут такие условия, что  вы  станете
чем-то вроде служащего на своем  же  собственном  предприятии.  Вот  эту
группу сильных мира сего  и  называют  синдикатом.  Октав  же  Мовуазен,
бывший шофер графа де Вьевра, сделался, так сказать, его главой. У  него
не было никаких запросов. Он жил, как мелкий буржуа,  на  третьем  этаже
этого дома, где не пожелал даже устроить ванную. Он не ходил в гости, не
путешествовал. У него была одна потребность, одна  страсть  -  с  каждым
днем становиться все сильнее, внушать все больший  страх.  А  он  любил,
чтобы его боялись. И  вовсе  не  стремился  располагать  к  себе  людей,
напротив, отталкивал их как мог, открыто заявлял:  "Я  не  такой  дурак,
чтоб быть добрым. Я злой". И он действительно был злым, - заключила  она
и перевела дух. - Извините, что говорю  вам  это,  но  не  сегодня,  так
завтра вы услышали бы то же самое от других.
 
*** 
 
   Колетта рассказывала вещи, о которых думала много лет, поэтому  фразы
складывались у нее естественные, точные и совершенно бесстрастные.
   Подумать только! Она прожила целых десять лет в  этом  страшном  доме
рядом с  человеком,  который  сам  называл  себя  злым  и  старался  это
доказать!
   Любил ли ее Октав Мовуазен? Страдал ли, узнав, что она ему изменяет?
   Он ничем этого не показал. Он не боялся  выглядеть  смешным.  Он  был
достаточно силен, чтобы не считаться с такой мелочью.
   Но он отомстил - на свой лад.
   - Мы с  Морисом  продолжали  встречаться  в  доме  моей  матери,  где
встречаемся и теперь. Не исключено, что, завладев документами из  сейфа,
мы получили бы возможность защищаться, обеспечить себе спокойную  жизнь.
Я поступила дурно и знаю это.
   Теперь Жиль вспомнил, как саркастически улыбался мэтр Эрвино,  вручая
ему  пресловутый  ключ.  Вспомнил  он  и  взгляды,  которыми  обменялись
Плантель с Бабеном,  мысленно  представил  себе  восседающего  в  кресле
слюнявого сенатора.
   - Понимаете, он их всех взял за горло. Не знаю, как ему это  удалось,
но  мало-помалу  он  раздобыл  документы,  в  той   или   иной   степени
компрометирующие любого из здешних воротил. Сначала это  было  средством
пробиться,  потом  стало  пороком.   Вы   видели   Пуано,   управляющего
грузоперевозками? Пуано - человек простой,  неотесанный.  У  него  жена,
пятеро детей. Мовуазен из принципа платил ему гроши -  он  вообще  плохо
платил  всем,  кто  работал  на  него.  Последние  роды  госпожи   Пуано
потребовали дорогостоящей операции, и муж ее попросил у хозяина довольно
крупный аванс. Мовуазен отказал. Вместе с  тем  он  устроил  так,  чтобы
через руки Пуано прошли в эти  дни  значительные  суммы.  Он  следил  за
управляющим. Рассчитывал, что тот  поддастся  минутной  слабости,  и  не
ошибся: Пуано попался с поличным. Этим дело и ограничилось. Мовуазен  не
отдал его под суд. Оставил его у себя на службе, но  отныне  управляющий
оказался в полной его власти. Так  же  было  и  с  другими,  со  многими
другими: с вашим кузеном Бобом, с...
   - С тетей Жерардиной? - полюбопытствовал Жиль.
   - Она больше  не  хозяйка  в  своем  собственном  магазине.  Мовуазен
завладел им с помощью займов,  закладных,  разных  прочих  махинаций,  и
теперь вы в любую минуту можете вышвырнуть свою тетку  на  улицу.  И  не
только ее. Говорят, Плантель...
   Лицо у Жиля стало каменным.
   - Что с вами? - забеспокоилась Колетта. - Вы сердитесь, что я...
   Он  мотнул  головой.  Просто  все  это  чересчур   быстро,   чересчур
неожиданно! Значит, отныне он...
   - Вы действительно убеждены, что документы в  сейфе?  -  спросил  он,
утирая рукою лоб.
   - Мовуазен никогда этого не скрывал. Теперь вы понимаете, почему я...
   Жиль  внезапно  почувствовал  усталость.  До  сих   пор   он   считал
сегодняшний день первым удачным днем после  тронхеймской  трагедии,  ему
казалось, что  и  для  него  жизнь  начинает  складываться  мало-мальски
приемлемо.  Еще  совсем  недавно  они  с  Алисой  бродили  по  парку   и
проникновенным тоном говорили друг другу ничего не значащие слова.
   Теперь объяснилось все: уловка Бабена, прибегшего к помощи Армандины,
чтобы наложить руку на Жиля; предупредительность Плантеля и  суетливость
тетушки Элуа; попытка навязать ему Плантеля-сына в  качестве  ментора  и
срочный вызов Боба из Парижа...
   А также  молчаливая  настороженность  Колетты  и  боязливые  взгляды,
которые она бросала на него с самой первой их встречи.
   Он, Жиль, - наследник человека, всем внушавшего страх!
   - Вам известен шифр сейфа?
   Колетта покачала головой, и он невольно подумал, как нежны завитки  у
нее на шее.
   - Нет. Я полагала, что это просто,  что  я  догадаюсь...  Сегодня,  в
присутствии  Мориса,  я  хочу  сказать  вам  вот  что:  я,  как  требует
завещание, останусь в этом доме, потому что нуждаюсь в  пенсии,  которую
вы обязаны мне выплачивать. Места я  буду  занимать  как  можно  меньше.
Постараюсь ни в чем вас не стеснить. И последнее:
   Морис больше сюда не придет: мы, как прежде, будем встречаться у моей
матери... Мне было важно, чтобы вы знали факты и не удивлялись некоторым
странностям в моем поведении.
   Она слабо улыбнулась.
   - Так честнее, верно?
   Врач встал. Он уже несколько раз пытался заговорить, но  сдерживался.
Теперь ему стало невмоготу. Он походил по  столовой,  потом  остановился
перед Жилем.
   - Прошу прощения за то, что так холодно принял вас утром,  -  выдавал
он. - Я еще не знал... Чего он не знал? Что Жиль - не враг?
   - Видите ли, мы с Колеттой...
   Нет! Силы Жиля иссякли. Он не желает слушать их признания.  Он  выбит
из колеи. Ему надо  побыть  одному,  подумать.  Лихорадочным  жестом  он
провел  рукой  по  лицу.  Впечатление  было  такое,   что   он   вот-вот
расплачется.  Молодая  женщина  незаметно  сделала  врачу  знак.  Соваже
протянул руку.
   - Доброй ночи, господин Мовуазен!
   Кто вышел первым? Он сам? Или любовники? Жиль начисто это  забыл.  Он
прошел по коридору, толкнул какую-то дверь. Оказался в дядиной  спальне.
Остановился посреди комнаты и оцепенело стоял несколько минут,  пока  не
услышал шум отъезжающей машины.
   Тогда он бросился  к  окну.  У  тетки  горел  свет.  Машина  доктора,
удаляясь, мазнула кисточками фар по белому фасаду, на  котором  крупными
буквами была выведена надпись: "Оптовая виноторговля".
   На стене, в овальных рамах, две фотографии - дед и бабка Мовуазены.
   Пониже, над кроватью, выделяясь на  фоне  обоев,  -  стальная  дверца
сейфа.
   Жиль устал так, как если  бы  его  избили.  Он  прошел  через  дверь,
соединявшую обе спальни, и очутился у себя в комнате, где его  встретили
два других портрета  -  фотография  мужчины,  мечтавшего  стать  большим
музыкантом, и женщины, последовавшей за ним.
   Жиль оперся обоими локтями о доску камина, наклонил голову,  коснулся
лбом зеркала.
   По вискам его разлилось  ощущение  прохлады,  но  веки  запылали  еще
сильней, и он разрыдался как ребенок.
 
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 
 
Свадьба в Энанде 
 
Глава 1 
 
   Разумеется, Жиль думал об этом уже не первую неделю, но чаще всего  в
минуты, когда мысли немножко путаются - например, перед тем, как уснуть.
Глаза у тебя закрыты, голова разгорячена, и все на свете тебе по  плечу.
Зато на другое утро от  подобных  мыслей  становится  неловко,  а  то  и
страшно - как это ты замахнулся на такое.
   Так  вот,  замысел  Жиля  осуществился,  но  когда  в  тот  вечер  он
возвращался домой по набережным, на душе у него было  легче  обычного  и
все же несколько тревожно; на ходу он что-то мурлыкал, но делал это  как
дети, которые напевают в темноте, чтобы не трусить.
   Жиль распахнул дверь заведения Жажа. Он частенько заглядывал к ней  в
этот час. Она выходила ему навстречу, вытирая о фартук красные  колбаски
пальцев, и осведомлялась:
   - Как дела, малыш?
   Затем без разговоров наливала ему сидру, и Жиль полюбил сидр.
   Когда  посетителей  не  было,  толстуха  усаживалась  напротив  него,
опиралась локтями о стол.
   - Ты еще больше похудел с прошлого раза. Кормят-то хоть тебя досыта?
   Однажды,  вот  так  же  вечером,  она  смотрела-смотрела  на  него  и
выпалила:
   - А я ведь знаю, мой мальчик, что ты сделал бы, если б  был  поумней.
Послал к черту  этот  свой  заплесневелый  склеп,  нашил  себе  красивых
костюмов, купил шикарную машину, смотался отсюда в Париж, на юг или  еще
куда-нибудь и попользовался там своими денежками. Я вот  всегда  мечтала
уехать на покой в Ниццу. Как подумаешь, что ты в  твои  годы  сидишь  за
работой с утра до ночи, а эта публика потешается над тобой...
   Жажа сказала правду. После разговора у Плантеля Жиль вышел на улицу с
толстым портфелем под мышкой. Встреча носила почти комический  характер.
Плантель, еще более элегантный и светский,  чем  обычно,  -  безупречный
пробор, душистая сигара в зубах, светлые гетры,  сверкающие  ботинки,  -
принял его в своем кабинете, отделанном  красным  деревом  и  украшенном
моделями    кораблей.    Сначала    он    держался    с    неподражаемой
непринужденностью.
   - Присаживайтесь, друг мой.  Прошу  вас  и  впредь  заходить  ко  мне
поболтать без  всяких  церемоний...  Ну  что  ж,  попробуем  не  слишком
обременить вас цифрами. Это не занятие для молодого человека. К тому  же
у людей обычно превратное представление о крупных  предприятиях.  Уж  не
думаете ли вы, что  Мовуазен  лично  занимался  грузовиками?  Для  этого
достаточно простою служащего.  Или  полагаете,  что  я  присутствую  при
разгрузке каждого  траулера  и  отправке  поездов  с  уловом?  В  старой
солидной фирме,  где  механизм  надежно  отлажен...  Вы  по-прежнему  не
курите?
   До чего же опешил Плантель, когда Жиль,  губы  которого  по  привычке
опять дрогнули, с кроткой решительностью заявил:
   - Господин Плантель, я хотел бы получить от вас документацию по  всем
предприятиям, в которых участвовал мой дядя.
   - Но, мой юный друг...
   Жиль выдержал характер. Свою добычу он унес на набережную Урсулинок.
   В правом флигеле особняка,  в  третьей  по  счету  комнате  от  своей
спальни, как раз напротив окон Колетты, Жиль устроил себе кабинет.
   Однажды утром он зашел в огромный зал, где стояли грузовики,  и,  как
всегда вежливо, как всегда застенчиво,  обратился  к  Пуано.  Пожал  ему
руку.
   - Скажите, господин Пуано, господин Лепар знаком с бухгалтерией?
   - Но... Конечно. Это же его профессия.
   - Не будете ли вы любезны нанять еще одного служащего, чтобы  я  мог,
время от времени прибегать к помощи господина Лепара?
   С  тех  пор  почти  каждый  день  отца   Алисы,   гордого,   хотя   и
обеспокоенного такой честью,  приглашали  к  молодому  хозяину.  Костюмы
бухгалтер носил дешевенькие, мятые. Очки в стальной оправе  водружал  на
нос с величайшей осторожностью.
   - Садитесь, господин Лепар. Если не возражаете, вернемся  к  папке  с
делом  Элуа.  Тут  есть  кое-какие  непонятные  мне  операции,  например
поручительство по векселям Дюкре.
   И, часами не выпуская из рук карандаша. Жиль раб-тал, как школьник  с
репетитором.
   В четыре часа он неизменно поднимался.
   - Благодарю вас, господин Лепар. До завтра!
   Эспри Лепар возвращался в бывшую церковь, где Пуано, непосредственный
его начальник, встречал бухгалтера удивленным взглядом, но расспрашивать
не осмеливался.
   А еще через несколько минут Жиль проходил мимо "Лотарингского  бара",
и Рауль Бабен, как всегда пребывавшей на своем посту, чуточку  раздвигал
занавески.
   В отличие от других влюбленных Жиль ждал Алису  не  у  выхода  из  ее
учреждения, а на стыке города и парка.
   Раньше в пять темнело.
   Теперь наступил  февраль.  Дни  становились  длиннее,  и  кое-кто  из
прохожих уже оборачивался,  чтобы  взглянуть,  как  племянник  Мовуазена
торчит на углу парковой аллеи.
   Алиса появлялась в короткой юбке, с растрепанными  волосами  -  шляпы
она не носила.
   - Здравствуй!
   Уже несколько дней было так светло, что им приходилось ждать,  прежде
чем поцеловаться. В этот вечер лило как  из  ведра  -  шел  нескончаемый
холодный весенний дождь.
   - Давно ты тут?
   У них уже сложился известный ритуал встреч,  частью  которого  был  и
этот вопрос. Алиса неизменно задавала его. Жиль неизменно отвечал:
   - Только что пришел.
   Затем привычным жестом, восхищавшим молодого человека, она брала  его
под руку и шагала рядом с ним, слегка  наклонившись  вперед  и  стараясь
ступать на носок - походка, характерная, как не раз  замечал  Жиль,  для
влюбленных женщин.
   Зонтика у него не было. Однажды вечером, когда он  встретил  Алису  с
зонтиком, купленным как раз перед  свиданием,  девушка  подняла  его  на
смех:
   - Ты такой забавный с этой штуковиной!  Вроде  как  свечу  несешь  во
время крестного хода.
   Плащ Жиля промок. Алиса была в светлом шелковом дождевике, на волосах
у нее блестели светлые капли.
   - Пойдем под наш зонтик?
   Они шли, прижавшись друг к другу,  поэтому  им  не  всегда  удавалось
обходить лужи. "Нашим зонтиком" они именовали высокую  приморскую  сосну
на самом берегу, рядом с Террасой; под этим  деревом  было  почти  сухо,
только на ветках порой взбухали  и  внезапно  скатывались  вниз  крупные
капли.
   Жиль с сожалением вспоминал о более  темных  и  холодных  вечерах,  о
рождественских снегопадах и последовавших за ними морозах, когда  Алиса,
чтобы согреться, засовывала озябшие руки ему в карманы, и наутро оба они
просыпались с растрескавшимися губами.
   В этот день вода на рейде, куда вереницей возвращались суда, казалась
совсем желтой. Скоро в такое время окончательно  станет  светло  и  пляж
усеют купальщики.
   - О чем ты, думаешь?
   - Ни о чем.
   Он обнял девушку, и проходившая мимо старушонка обернулась, негодующе
покачав головой. Алиса прыснула. Она распахнула дождевик, Жиль - свой, и
каждый всем телом почувствовал тепло другого тела. Вода, стекавшая у них
по щекам, смешивалась с влагой поцелуя. Рядом  с  Жилем  сверкали  карие
глаза девушки, и они казались ему огромными.
   - Ты счастлива?
   - Почему ты всегда об этом спрашиваешь? А ты разве не счастлив?
   - Ходила вчера в кино? С кем?
   - С Линеттой и Жижи.
   - Кто-нибудь с вами разговаривал?
   - Альбер, дружок Жижи. Он сидел рядом с ней.
   Жиль ревновал. И в то же время не ревновал. Все было куда сложнее. Он
страдал при мысли,  что  скоро  лишится  этой  каждодневной  близости  в
полутьме парка, не будет  больше  бродить  под  руку  с  Алисой,  болтая
невесть о чем, не сможет  больше  неожиданно  остановиться,  обнять  ее,
зажать ей рот долгим поцелуем.
   Воскресенье, когда он не мог с ней видеться, было для  него  скверным
днем. Алиса отправлялась в город с гурьбой подружек. Жиль знал,  что  за
ними увязываются молодые люди.
   Не раз, ворочаясь в своей одинокой постели, он  думал:  "Я,  кажется,
хандрю. Не слишком ли я много работаю?"
   Он не грустил. Он испытывал беспокойство. В голове у  него  теснилась
куча разных мыслей, но все какие-то неопределенные. Было,  правда,  одно
слово, коротенькое  словечко  "пара",  которое  разом  погружало  его  в
задумчивость.
   Всякий раз, когда Жиль произносил его про себя, ему казалось, что  он
видит отца и мать в темноте улицы Эскаль.
   Вместе они умерли  в  номере  тронхеймской  гостиницы,  вместе  их  и
похоронили. Тетка его и доктор тоже составляли пару. Ничто не  могло  их
разлучить, и они верили в это, даже когда по неделям не виделись друг  с
другом.
   И вот, пристально глядя на суда, бороздившие илистую воду  бухты,  он
внезапно сказал:
   - Алиса...
   - Ну?
   - Мне думается, нам лучше пожениться.
   - Ты что?
   Она недоверчиво смотрела на него большими  глазами,  которые  он  так
хорошо знал, хотя никогда не мог угадать, что в них таится.
   - Ты это серьезно, Жиль?
   Ноготки Алисы впились  ему  в  запястье,  нижняя  губа  оттопырилась.
Девушка готова была расхохотаться.  Даже  попробовала,  но  в  последний
момент, когда ее детское личико уже  приняло  смешливое  выражение,  она
разрыдалась.
   - Это правда, Жиль? Ты...
   Вот и сейчас у него после этого словно все  ноет.  Их  объятие  разом
стало чем-то несравненно более серьезным. Даже поцелуи  приобрели  иной,
солоноватый вкус. Правда, к ним теперь примешивались слезы Алисы.
   - Те