Она  сильно  кололась,  как  я
понял, когда вырос и разобрался в этом деле.

***

   Старуха пялилась  на  меня  с  другого  конца  комнаты,  как  всегда,
неумолимо и сердито, все еще злясь на мои слова.
   - Ты мало чего добьешься от меня, если будешь  так  разговаривать,  -
сказала она.
   - А мне ничего и не надо. - Я встал. - Зря я пришел. Если  вы  хотели
отыскать дочь, то вам следовало начать делать это двадцать лет назад.  А
что до меня... я не стал бы ее искать ради вас, даже если бы мог.
   - Я не хочу, чтобы ты искал Каролину. Думаю, ты прав насчет того, что
она умерла. - Эта мысль явно не вызывала у нее скорби. - Я  хочу,  чтобы
ты разыскал свою сестру
   - Мою... кого?
   Злые темные глаза проницательно и оценивающе уставились на меня.
   - Ты не знал, что у тебя  есть  сестра?  Ну,  так  теперь  знаешь.  Я
завещаю тебе сто тысяч фунтов, если ты разыщешь ее и привезешь ко мне. И
не думай, - едко заметила она, прежде чем я успел  что-либо  сказать,  -
что сумеешь подсунуть мне какую-нибудь  маленькую  самозванку,  и  я  ей
поверю. Я стара, но далеко  не  дура.  Тебе  придется  доказать  мистеру
Фолку, что девочка - моя внучка. А мистера Фолка трудно убедить.
   Я едва слышал эти ядовитые слова - слишком сильным  было  потрясение.
Ведь  я  был  один,  единственный  отпрыск  этой   бабочки.   Я   ощутил
беспричинный, но болезненный укол ревности от того, что у нее был другой
ребенок. Она была только моя, а теперь мне придется делить ее с  кем-то,
думать о ней по-другому. В смятении я подумал, что в тридцать лет нелепо
переживать по этому поводу.
   - Ну? - резко спросила моя бабка.
   - Нет, - ответил я.
   - Это же куча денег, - отрезала она.
   - Когда они у тебя есть.
   Она снова взбесилась.
   - Наглец!
   - О, да. Ладно, если это все, я пошел. - Я повернулся и направился  к
двери.
   - Постой, - торопливо сказала она. - Ты даже не хочешь посмотреть  на
ее фотографию? Там, на комоде, фото твоей сестры.
   Я  глянул  через  плечо  и  увидел,  как  она  кивнула  на  комод   в
противоположном углу комнаты. Наверное, она заметила, как моя рука  чуть
задержалась на дверной ручке, поскольку сказала уже более доверительно:
   - Ты просто посмотри на нее. Почему бы не посмотреть?
   Я вообще-то не слишком  этого  хотел,  меня  просто  подтолкнуло  мое
непреодолимое любопытство, и я подошел к комоду и посмотрел.  Там  лежал
моментальный снимок, обычная фотография из семейного альбома размером  с
почтовую карточку. Я взял ее и повернул к свету.
   Маленькая девочка лет трех-четырех, верхом на пони.
   Ребенок с темно-каштановыми волосами до плеч в красно-белой полосатой
футболке и джинсах. Обычный  серый  валлийский  пони  с  чистой  с  виду
сбруей. Их явно сняли во дворе у денников. Вид у обоих был  довольный  и
сытый, но фотограф стоял слишком далеко, чтобы детское личико было видно
в деталях. Может, увеличение немного поможет.
   Я перевернул снимок, но на обратной стороне не было написано  ничего,
что помогло бы понять, откуда ее прислали или кто снимал.
   Со смутным разочарованием я снова  положил  ее  на  комод  и  увидел,
вздрогнув от тоски по  прошлому,  лежавший  рядом  конверт,  надписанный
рукой моей матери. Письмо было адресовано бабке, миссис Лавинии  Нор,  в
старом доме в Нортгемптоншире, где мне тогда пришлось ждать в холле.
   В конверте лежало письмо.
   - Что ты делаешь? - в тревоге спросила моя бабка.
   - Читаю письмо матери.
   - Но я... Почему оно здесь? Положи его сейчас же!  Я  думала,  оно  в
ящике.
   Я не слушал ее. Почерк моей матери - с завитушками,  экстравагантный,
экстравертный - так ярко всплыл у меня в памяти, что мне показалось, что
она здесь, в комнате, болтает без умолку, чуть  ли  не  смеясь,  и,  как
всегда, просит помочь.
   Но это письмо, датированное только вторым  октября,  отнюдь  не  было
веселым.

   "Дорогая мама!
   Я знаю, что сказала, что никогда и  ни  о  чем  не  буду  снова  тебя
просить. Но я хочу попытаться  еще  раз,  поскольку  я,  дура,  все  еще
надеюсь, что однажды ты изменишь свое решение. Я посылаю тебе фото  моей
дочери Аманды, твоей внучки.  Она  очень  миленькая  и  хорошенькая.  Ей
сейчас три года, ей нужен настоящий дом, ей нужно ходить в школу, и  все
такое. Я знаю, что ты не хочешь, чтобы рядом с тобой были дети, но, если
ты просто дашь ей пособие или даже сделаешь  для  нее  что-нибудь,  ради
Бога, она сможет жить у совершенно по-ангельски добрых людей, которые ее
любят и хотят оставить у себя, но просто не в силах сделать все для  еще
одного ребенка, поскольку у них уже своих трое. Если ты будешь регулярно
переводить сколько-нибудь денег на их  счет,  то  ты  этого  даже  и  не
заметишь. А твоя внучка будет воспитываться в счастливом доме.  А  я  не
могу ей этого дать, и потому в таком отчаянии, что пишу тебе.
   У нее другой отец, не тот же, что у Филипа, и ты не можешь ненавидеть
ее по той же самой причине, и, если бы ты увидела ее, ты бы ее полюбила.
Но даже если ты не захочешь ее видеть, то, пожалуйста, мама,  позаботься
о ней. Надеюсь вскоре получить от тебя весточку. Пожалуйста, пожалуйста,
мама, ответь на это письмо.
   Твоя дочь,
   Каролина.
   Написано в Пайн-Вудз-Лодж,
   Миндл-Бридж, Суссекс".

   Я поднял взгляд и посмотрел на упрямую старуху.
   - Когда она это написала?
   - Много лет назад.
   - И вы не ответили, - без обиняков сказал я.
   - Нет.
   Я подумал, что глупо гневаться по поводу  такой  давней  трагедии.  Я
посмотрел на конверт, чтобы определить дату письма  по  печати,  но  она
была стертой и неразборчивой. "Сколько же, - подумал я, -  она  ждала  в
Пайн-Вудз-Лодж в надежде, тревоге и отчаянии..." Конечно же, отчаяние  в
отношении моей матери было самым подходящим словом. Отчаяние было  в  ее
смехе и простертых руках - и Господь (или Дебора, или Саманта, или Хлоя)
не оставлял ее без  ответа.  Отчаяние  не  сделало  ее  ни  мрачной,  ни
выносливой - но каким же глубоким оно должно было быть, чтобы  заставить
просить о помощи ее мать.
   Я положил письмо, конверт и фотографию в  карман  пиджака.  Мне  было
гадко, что старуха хранила их все эти годы,  отвергая  их  мольбы,  и  я
смутно ощущал, что они принадлежат мне, а не ей.
   - Итак, ты это сделаешь, - сказала она.
   - Нет.
   - Но ты же взял фотографию.
   - Да.
   - И тогда?
   - Если вы хотите найти Аманду, вам надо нанять частного детектива.
   - Уже, - нетерпеливо сказала она. - Конечно же, я нанимала. Троих.  И
все без толку.
   - Если уже трое потерпели неудачу, то ее не найти, - сказал  я.  -  Я
ничем не смогу помочь.
   - Ну, тут есть стимул получше, - торжествующе сказала она. - За такие
деньги ты в лепешку разобьешься!
   - Ошибаетесь, - я с горечью посмотрел на нее через комнату.  Она  без
улыбки ответила мне взглядом со своего усыпанного подушками ложа. - Если
я возьму от вас хоть какие-то деньги, меня стошнит.
   Я пошел к двери и на сей раз открыл ее, не мешкая.
   - Эти деньги получит Аманда, - сказала она мне в  спину,  -  если  ты
найдешь ее.

ГЛАВА 2

   Когда я на другой день снова приехал в Сандаун, письмо  и  фотография
все еще лежали у меня в кармане,  однако  эмоции  уже  улеглись.  Я  был
способен думать о своей неизвестной сводной сестре без  детской  злости.
Еще один фрагмент прошлого встал  на  свое  место.  Но  сейчас  всеобщее
внимание привлекало настоящее  в  лице  Стива  Миллеса.  Он  появился  в
раздевалке за полтора часа  до  первого  заезда,  весь  запыхавшийся,  с
бисеринками мелкого дождя в волосах и  праведным  гневом  в  глазах.  Он
сказал, что дом его матери ограбили, когда все  они  были  на  похоронах
отца. Мы, полупереодетые для скачек, так и замерли,  ошеломленно  слушая
его. Я окинул взглядом эту сцену - жокеи во всех стадиях одевания, кто в
кальсонах, с голой грудью, кто  уже  в  костюме,  натягивает  нейлоновые
брюки в обтяжку и сапоги. Все, застыв, с  открытым  ртом  уставились  на
Стива. Почти автоматически я достал свой "Никон" и сделал пару  снимков.
Они все так привыкли к тому, что я снимаю, что никто не обратил на  меня
внимания.
   - Это просто страшно, - говорил Стив. -  Омерзительно.  Мама  испекла
немного  печенья  и  всякого  такого  прочего  для  тетушек   и   других
родственников  к  нашему  возвращению  с  кремации.  И  все   это   было
разбросано, растоптано, размазано по стенам и по ковру. А на кухне  было
еще хуже... в ванной тоже... Словно шайка малолетних психов бесилась  по
всему дому  и  гадила,  как  могла.  Только  вот  это  были  не  дети...
Полицейские говорят, что дети не украли бы того, что у нас взяли.
   - У твоей матери что, куча драгоценностей? - поддел кто-то.
   Кое-кто из ребят рассмеялся, и  первое  напряжение  улеглось,  однако
Стиву вполне искренне сочувствовали, и он продолжал  рассказывать  всем,
кто слушал. Я тоже слушал, и  не  только  потому,  что  наши  вешалки  в
Сандауне были рядом и выбора у меня все равно не было, но еще и  потому,
что у нас были неплохие отношения.
   - Они обчистили папину проявочную, - рассказывал  он.  -  Просто  все
оттуда вынесли. Это же бессмысленно... я так полиции и сказал. Ведь  они
не взяли ничего такого, что можно было бы продать, вроде увеличителя или
оборудования для проявки. Вместо этого они забрали все его  работы,  все
фотографии, которые он снял за эти годы, все это  пропало.  И  вот  мама
среди всего этого разгрома, и папа умер, и  теперь  у  нее  не  осталось
ничего из того, чему он посвятил всю свою жизнь. Ровным счетом ничего. И
еще они забрали ее меховое полупальто и даже духи, которые папа  подарил
ей на день рождения, она даже не успела их открыть... Она просто  сидела
и плакала...
   Он резко осекся. Проглотил комок в горле, словно это было  слишком  и
для него тоже. Хотя он и не жил с родителями, в свои двадцать  три  года
он все еще во многом оставался домашним ребенком, упрямо  привязанным  к
родителям, что восхищает многих. Может, Джорджа Миллеса и ненавидели, но
в глазах собственного сына он всегда был великим человеком.
   Тонкий в кости, хрупкий, темноглазый,  с  оттопыренными  ушами,  Стив
казался смешным. Он был очень нервным и впечатлительным. Если его что-то
взволновало - пусть даже  и  не  по  такому  чрезвычайному  случаю,  как
сегодня, - он имел привычку без конца возбужденно это обсуждать.
   - Полицейские сказали, что взломщики  делают  это  назло,  -  говорил
Стив, - переворачивают все вверх дном и крадут фотографии. Они  сказали,
хорошо еще, что они нигде не нассали и не насрали, как часто  бывает,  и
что ей надо радоваться, что они не  переломали  стулья  и  диваны  и  не
исцарапали мебель. - Он все рассказывал новоприбывшим о случившемся,  но
я уже кончил переодеваться и вышел, чтобы участвовать в первом заезде, и
до полудня забыл о взломе в доме Миллесов.
   Это был день, которого я ждал целый месяц, хотя и старался не слишком
заглядывать вперед. Сегодня  Дэйлайт  бежит  в  Сандауне  на  скачках  с
гандикапом. Большие скачки, хорошая лошадь, так себе соперники и высокие
шансы на победу. Такие совпадения довольно редко выпадали на  мою  долю,
так что было чему радоваться, но я предпочитал ничему не верить, пока не
оказывался на  дистанции.  Как  мне  сказали,  Дэйлайт  прибыл  целым  и
невредимым. Мне нужно было пройти без потерь только первый заезд, скачку
для новичков, а тогда, возможно, я выиграю Большие скачки, и  с  десяток
владельцев на уши встанут, только бы предложить мне своего фаворита  для
скачек на Золотой кубок.
   Обычно моей нормой было два заезда в день, и если я заканчивал  сезон
в первой десятке, то я был на вершине счастья. Долгие годы я пудрил себе
мозги насчет того, что я так мало достиг потому, что я выше  и  тяжелее,
чем нужно для этой работы. Даже при постоянном голодании я весил  где-то
десять стонов (Стон - старинная английская мера, равная 6, 4 кг.) и  еще
семь кило или чуть меньше без одежды, и потому меня постоянно  исключали
из бесчисленных заездов, где вес жокея не должен  был  превышать  десяти
стоунов. По большей части мне выпадали сотни две заездов в сезон, где-то
в сорока случаях я побеждал, и  я  знал,  что  меня  считали  "сильным",
"надежным", что я "хорош на препятствиях", но "на  финише  -  не  первый
класс".
   Большинство людей думают в молодости, что они обязательно  дойдут  до
вершины мастерства и что восхождение на эту вершину - лишь формальность.
Думаю, не будь у них такой веры, они никогда бы и не начали.  Где-то  по
дороге они поднимают взгляд и видят, что  до  вершины  не  доберутся.  И
тогда они находят счастье в том, что смотрят  под  ноги  и  наслаждаются
тем, что имеют. Лет в двадцать шесть я смирился  с  мыслью  о  там,  что
дальше не продвинусь. Странно, это отнюдь не  повергло  меня  в  уныние,
наоборот, я  осознал  это  с  облегчением.  Я  никогда  не  был  слишком
честолюбив, я просто хотел делать все как  можно  лучше.  Если  не  могу
лучше, так что ж, значит, не могу, и все. Но  все  равно  я  не  находил
причин отказываться, если мне прямо-таки навязывали победителей Золотого
кубка.
   В тот день в Сандауне я закончил скачки для новичков без  приключений
("хорошо, но без вдохновения"), придя к финишу пятым из девятнадцати. Не
так уж и плохо. Лучше у нас с лошадью все равно не получилось бы  в  тот
день. Все как обычно.
   Я переоделся в цвета Дэйлайта и  пошел  себе  к  паддоку,  предвкушая
радость  грядущей  скачки.  Тренер  Дэйлайта,  для  которого  я   скакал
регулярно, ждал меня там вместе с владельцем лошади.
   Владелец отмахнулся от моего бодрого приветствия насчет того, что как
здорово, что дождь прекратился, и без обиняков начал:
   - Сегодняшнюю гонку ты проиграешь.
   Я улыбнулся.
   - Если это будет в моих силах - нет.
   - Проиграешь, - отрезал он. - Я поставил на другого.
   Наверное, мне не удалось  полностью  скрыть  гнев  и  гадливость.  Он
выделывал такое и прежде, но уже года три как вроде  бы  притормозил.  К
тому же он знал, что я этого не люблю.
   Виктор Бриггз, владелец  Дэйлайта,  был  крепко  сбитым  мужчиной  за
сорок. Чем он занимался и кем он  вообще  был,  я  не  знал.  Нелюдимый,
скрытный, он появлялся на скачках с ничего  не  выражающим,  неулыбчивым
лицом, говорил со мной мало. Он всегда носил тяжелое темно-синее пальто,
черную широкополую шляпу и толстые черные кожаные перчатки. В прошлом он
был отчаянным игроком на скачках, и, когда я скакал для  него,  выбор  у
меня был один - делать то, что он говорит, или потерять  работу.  Тренер
Гарольд Осборн прямо сказал мне вскоре после того, как я к нему подошел,
что, если я не сделаю того, чего хочет Виктор Бриггз, я буду уволен.
   Я проигрывал для Бриггза скачки, которые мог бы выиграть.  Но  такова
жизнь. Мне нужно было есть и выплачивать кредит за  коттедж.  Для  этого
мне нужна была хорошая большая конюшня, для которой я мог бы скакать,  и
если я уйду из одной, где мне давали шанс, то я попросту могу и не найти
другой. Их не так уж и много, и, даже если не учитывать Виктора Бриггза,
Осборн был очень даже прав.  И  потому,  как  многие  жокеи  в  подобных
щекотливых условиях, я делал то, что мне говорили, и помалкивал.
   В самом начале, когда Виктор  Бриггз  предложил  мне  солидную  сумму
наличными за проигрыш,  я  сказал,  что  мне  таких  денег  не  надо:  я
проиграю, если придется, но не за  деньги.  Он  сказал,  что  я  молодой
надутый дурак, но после того, как я вторично отказался, он стал  держать
свои деньги в кармане и свое мнение обо мне - при себе.
   - Почему бы тебе и не взять? - сказал Гарольд Осборн. -  Не  забывай,
что ты получишь на десять процентов больше,  чем  если  бы  ты  выиграл.
Мистер Бриггз просто возмещает тебе проигрыш, вот и все.
   Я покачал головой. Он не  настаивал.  Я  подумал,  что  я,  может,  и
вправду дурак, но когда-то кто-то - не то Саманта, не  то  Хлоя  внушили
мне  эту  неприятную  убежденность  в  том,  что   за   грехи   придется
расплачиваться. И после того, как я три с лишним года не  сталкивался  с
этой дилеммой, меня еще более взбесило то, что я снова уткнулся в то  же
самое.
   - Я не могу проиграть, - запротестовал я. - Дэйлайт - лучшая лошадь в
конюшне. С ним никто даже в сравнение не идет. Вы сами знаете.
   - Просто сделай так, - сказал Виктор Бриггз. - И говори потише,  если
не хочешь, чтобы распорядитель тебя услышал.
   Я глянул на Гарольда Осборна. Он упорно смотрел  на  то,  как  лошади
вышагивают по кругу, и делал вид, что не слышал слов Виктора Бриггза.
   - Гарольд, - позвал я.
   Он коротко мазнул по мне безразличным взглядом.
   - Виктор прав. Ставки сделаны на другого. Ты будешь стоить  нам  кучу
денег, если выиграешь. Значит, не выигрывай.
   - Нам?
   Он кивнул.
   - Нам. Это правда.  Упади,  если  придется.  Проиграй  секунду,  если
хочешь. Но не приходи первым. Понял?
   Я кивнул. Я понимал. Снова в те же тиски, как три года назад.
   Я повел Дэйлайта рысью к старту. Жизнь, как и  прежде,  наступала  на
горло возмущению. Если  я  не  мог  себе  позволить  потерять  работу  в
двадцать три, тем более  не  могу  в  тридцать.  Меня  знали  как  жокея
Осборна. Я семь лет на него работал. Если он вышвырнет меня, то  ничего,
кроме такой же рутины, в другой конюшне я не добьюсь.  Буду  скакать  во
вторую очередь вместо других жокеев и покачусь к забвению.  Он  ведь  не
скажет прессе, что избавился от  меня  потому,  что  я  не  хочу  больше
проигрывать по приказу. Он скажет им (конечно  же,  с  сожалением),  что
ищет кого-нибудь помоложе... что ему приходится делать то, что лучше для
хозяев лошадей... чертовски  жаль,  но  карьере  любого  жокея  приходит
конец... конечно же, печально, и все такое  прочее,  но  время-то  идет,
куда же денешься?
   "Будь все проклято", - подумал я. Я не хотел проигрывать эту  скачку.
Мне гадко было играть нечестно... и десять процентов, которые я  потерял
бы на этот раз, были достаточно большой суммой, чтобы разозлить меня еще
сильнее. Какого хрена Бриггз вернулся к своим  делишкам  спустя  столько
времени? Я-то думал,  что  он  завязал,  поскольку  я  довольно  многого
достиг, работая на него как жокей, чтобы понять, что  я,  скорее  всего,
откажусь. Жокей, который стоит достаточно высоко в  списке  победителей,
был избавлен от  подобного  давления,  поскольку,  если  в  его  конюшне
сглупят и выпихнут его прочь, его  тут  же  с  распростертыми  объятиями
примут в другой. Может, он думал, что я уже прошел пик формы,  поскольку
стал старше и теперь снова оказался под угрозой остаться без работы.
   Мы шагали по кругу, пока судья на старте зачитывал список участников.
Я с опаской смотрел на четырех лошадей, которых ставили против Дэйлайта.
Среди них не было и одной стоящей. Ни одной, что хотя бы на бумаге могла
обойти моего могучего мерина,  именно  поэтому  зрители  сейчас  ставили
четыре фунта на Дэйлайта, чтобы выиграть один.
   Четыре к одному...
   Отнюдь не рискуя  собственными  деньгами  при  таких  шансах,  Виктор
Бриггз тихой сапой шел на пари с другими и будет вынужден платить,  если
его лошадь выиграет. Кажется, и Гарольд тоже, - однако я чувствовал, что
кое-чем обязан Гарольду.
   После того как я семь лет проработал  с  ним,  наши  отношения  стали
более тесными, чем  простое  сотрудничество  тренера  и  жокея.  Я  стал
относиться к нему если не с теплотой,  как  к  близкому  другу,  то,  по
крайней мере, весьма по-приятельски. Он был человеком, полным страстей и
обаяния: то впадал в черную депрессию, то  взлетал  на  вершину  буйного
красноречия,  то  тиранствовал,  то  был  щедр.  Он  мог   переорать   и
перематерить  любого  в  Беркшир-Даунсе,  и  конюхи  с  тонкой  душевной
организацией толпами бежали от него. Когда я впервые  скакал  для  него,
его бурное восхищение моей ездой было  на  полной  громкости  слышно  от
Уэнтеджа до Суиндона, а сразу после  этого  и  у  него  дома,  когда  он
откупорил  бутылочку  шампанского  и  мы  выпил