то
до меня, то их видел только один мой друг. Он был у меня, когда я  нашел
эти снимки. Но он не знает ден Релганов. Он нечасто бывает на скачках.
   - Значит, вы ни с кем не советовались, когда пришли сюда?
   - Нет, сэр.
   Еще одно долгое молчание. Однако я умел  ждать.  В  доме  было  очень
тихо. Словно бы он затаил дыхание, как и я. Бред.
   - Вы собираетесь, - спросил он, - отпускать по этому  поводу  шуточки
на скачках?
   - Нет! - в ужасе ответил я. - Нет.
   - Может... - Он осекся, но затем продолжил:
   - Может,  вы  ждете  какого-нибудь  вознаграждения...  услуги...  или
наличными... за молчание?
   Я встал, словно он ударил меня, а не сделал свой  словесный  выпад  с
шести шагов, не оборачиваясь ко мне.
   - Нет, - сказал я. - Я не Джордж Миллес. Я думаю... думаю, мне пора.
   И я пошел прочь - из комнаты, из дома, из этого  заросшего  сорняками
имения, подгоняемый жестоко раненным самолюбием.

***

   В среду ничего особенного не произошло. Даже меньше, чем я ожидал,  -
когда я отправлялся скакать в первом  заезде,  я  узнал,  что  Корал-Кей
сегодня в Кемптоне выступать не будет.
   - Чертова скотина сегодня ночью долбанулась в своем стойле, -  сказал
Гарольд. - Я проснулся и услышал, как она бьется. Хрен ее знает, сколько
она там провалялась, она была уже полудохлой. Виктора это не обрадует.
   Когда плата за заезд ушла  меж  пальцев,  нечего  тратить  деньги  на
бензин и ехать глазеть на скачки. Потому я  остался  дома  и  распечатал
фотографии Лэнса Киншипа.
   В четверг я отправился в Кемптон, чтобы  участвовать  в  единственном
заезде, думая, что, в смысле заработков, эта неделя уж очень  тощая,  но
почти сразу, как только я вошел  в  ворота,  в  меня  вцепился  какой-то
разъяренный коротышка, который сказал мне, что меня ищет его владелец, и
если мне нужны заезды, то мне стоит побыстрее шевелить задницей.
   Я и пошевелил, и получил заезд прежде, чем тот владелец тренер  успел
подумать, что я приехал не вовремя и передать заезды кому-нибудь еще.
   - Как досадно, - пыхтел он, словно задыхаясь, хотя я понимал, что  он
спокойно стоял и ждал меня тут  минут  пятнадцать.  -  Мой  жокей  вчера
сказал, что никаких последствий падения не чувствует.  А  сегодня  утром
нахально звонит мне и сообщает, что подхватил грипп.
   - Ну что же, -  я  подавил  смех.  -  Не  думаю,  что  он  может  тут
что-нибудь сделать.
   - Очень опрометчиво.
   У его лошадей легкие оказались получше, чем  у  хозяина,  но  тем  не
менее великих подвигов от них ждать не приходилось. Я пришел на одной из
таких третьим из шести и полетел со второй за два препятствия до финиша.
Малость ушибся, но ничего не повредил, лошадь тоже.
   Третья лошадь, на которой  я  сначала  и  должен  был  скакать,  была
ненамного лучше - неуклюжее недоученное лошадиное отродье с  брюхом  под
стать способностям. Я осторожно повел ее в заезде для новичков, стараясь
походя научить прыгать, но  благодарности  от  тренера  не  получил.  Он
сказал мне, что я скакал недостаточно быстро, чтобы разогреть ее,
   - За нами было шестеро или семеро, - кротко сказал я.
   - И впереди тоже.
   Я кивнул.
   - Ей нужно время.
   А также терпение, недели и месяцы тренировки в прыжках.  Возможно,  у
нее не будет ни того, ни другого. И, возможно, мне  снова  не  предложат
скакать на этой кляче. Тренер, несмотря  ни  на  что,  будет  стремиться
гнать ее, и она грохнется в ров, и это  вправит  тренеру  мозги.  Только
бедную лошадь жалко.
   Отсутствие лорда Уайта в тот день было для меня  облегчением.  А  вот
присутствие Клэр оказалось сюрпризом. Она ждала меня у весовой, когда  я
переоделся в уличное и пошел было домой.
   - Привет, - сказала она.
   - Клэр?
   - Я подумала, что мне стоит прийти и посмотреть, как все это на самом
деле происходит. - Глаза ее смеялись. - Сегодняшний день - это типично?
   Я посмотрел на серое пасмурное небо, на жидкую  четверговую  толпу  и
подумал о своих трех так себе заездах.
   - Довольно типично, - сказал я. - Как ты сюда добралась?
   - На поезде. Весьма познавательно. Я весь день  тут  шаталась,  глаза
таращила. Я и не знала, что люди на самом деле едят заливного угря.
   Я рассмеялся.
   - Я и в глаза его не видел. Ну...  чего  бы  тебе  хотелось?  Выпить?
Чашечку чая? Съездить а Ламборн?
   Она быстренько прикинула.
   - Ламборн. Ведь я оттуда могу вернуться на поезде, верно?
   Я отвез  ее  в  Беркшир  с  непривычным  чувством  удовлетворения.  Я
чувствовал себя вправе сидеть рядом с ней  в  машине.  Это  было  как-то
естественно. "Возможно, - подумал я, анализируя свои ощущения, - потому,
что она дочь Саманты".
   В коттедже было темно и холодно. Я  прошел  по  дому,  включая  свет,
обогреватель и чайник. И тут  зазвонил  телефон.  Я  ответил  из  кухни,
поскольку подключен к розетке он  был  там.  У  меня  чуть  не  треснули
барабанные перепонки от пронзительного голоса, прокричавшего мне прямо в
ухо:
   - Я первая?
   - М-м-м, - ответил я, поморщившись и держа трубку подальше от уха.  -
Первая в каком смысле?
   - Первая! - Очень юный голос. Ребенок. Девочка. - Я звоню каждые пять
минут уже несколько часов. Честное  слово.  Я  первая?  Скажите,  что  я
первая.
   Тут до меня дошло.
   - Да, - сказал я. - Вы самая первая. Вы читали "Коня и  Пса"?  Газета
ведь не появится до завтра...
   - В магазин моей тети она попадает по четвергам. - Она говорила  так,
словно все нормальные люди должны были это знать. - Я беру ее  для  мамы
по дороге домой из школы. Ну, могу я получить десять фунтов? Правда?
   - Если вы знаете, где эта конюшня, то да.
   - Мама знает. Она вам скажет. Поговорите с ней сейчас, но  уж  вы  не
забывайте, ладно?
   - Не забуду.
   На заднем фоне послышались какие-то голоса, щелканье трубки, а  затем
женский голос, приятный и куда менее возбужденный.
   - Это вы тот самый Филип Нор, что скакал в Больших охотничьих?
   - Да, - сказал я.
   Похоже, что расшаркиваний было уже достаточно, потому она без  всяких
оговорок сказала:
   - Я знаю,  где  эта  конюшня,  но,  боюсь,  вы  будете  разочарованы,
поскольку она больше не используется для содержания лошадей. Джейн,  моя
дочь, опасается, что вы не дадите ей десять фунтов, когда  это  узнаете,
но я думаю, что дадите.
   - Обязательно, - усмехнулся я. - Где она?
   - Неподалеку отсюда. Это в Хорли, в Суррее. У Гэтуикского  аэропорта.
Эта конюшня в полумиле от нашего дома. Она до сих пор называется конюшня
фермы "Зефир", но школу верховой езды закрыли уже много лет назад.
   Я вздохнул.
   - А люди, которые ею владели?
   - Понятия не имею, - сказала она. - Думаю, они ее продали. Короче, ее
переделали под жилье. Вам нужен полный адрес?
   - Я думаю, да, - сказал я. - И ваш тоже, пожалуйста.
   Она продиктовала, и я записал их, а затем сказал:
   - А вы, случаем, не знаете, кто там сейчас живет?
   - Хм, - презрительно фыркнула она. - Это настоящий  бич.  Вы  с  ними
недалеко уйдете, чего бы вам  от  них  ни  было  нужно.  Они  прямо-таки
крепость там устроили, чтобы разъяренные родители не пролезли.
   - Кто не пролез? - озадаченно спросил я.
   - Родители, которые пытаются вернуть своих детей домой. Это  одна  из
этих общин. Религиозное  промывание  мозгов,  что-то  вроде  этого.  Они
называют себя Братством Высшего  Милосердия.  Все  это  бред.  Гибельная
ерунда.
   У меня дыхание замерло.
   - Я вышлю Джейн деньги, - сказал я. - И большое вам спасибо.
   - Что там? - сказала Клэр, когда я медленно положил трубку.
   - Первая настоящая ниточка к Аманде.
   Я  объяснил  насчет  объявления  в  "Коне  и   Псе"   и   арендаторов
Пайн-Вудз-Лодж.
   Клэр покачала головой.
   - Если эти "высшие милосердники"  знают,  где  Аманда,  они  тебе  не
скажут. Ты наверняка слышал о них, не так ли? Или о таких, как они?  Все
они внешне  добрые,  улыбчивые,  а  внутри  -  стальные  мышеловки.  Они
залавливают людей  моего  возраста  дружелюбием,  сладенькими  песенками
затягивают их в сети веры, и, как только они увязают, обратного хода  им
нет. Они любят свою тюрьму. У их родителей вряд ли есть шанс.
   - Я слышал кое-что о таком. Но никогда не видел сам.
   - Все из-за денег, - твердо сказала Клэр. - Все милые  наши  "братья"
разгуливают с постными лицами и ящичками для подаяния  и  гребут  деньги
лопатой.
   - На пропитание?
   - Да уж. А кроме того, говоря другими словами, чтобы набивать кошелек
своего великого вождя.
   Я приготовил чай, и мы сели за стол.
   Аманда в конюшне  в  Хорли,  Каролина  в  двадцати  милях  от  нее  в
Пайн-Вудз-Лодж. Братство Высшего  Милосердия  в  Пайн-Вудз-Лодж,  те  же
"братья" в Хорли. Слишком тесная связь, чтобы быть  просто  совпадением.
Даже если я никогда так и не пойму, какая именно,  здесь  прослеживается
разумная последовательность событий.
   - Вероятно, ее там уже нет, - сказал я.
   - Но ведь ты все равно поедешь!
   Я кивнул.
   - Думаю, завтра, после скачек.
   Когда мы допили чай,  Клэр  сказала,  что  ей  хотелось  бы  еще  раз
посмотреть папку с "Жизнью жокея", потому мы пошли наверх, и я развлекал
ее, показывая снимки через видеоскоп на стене. Мы поговорили о ее и моей
жизни - так, ни о чем, а позже, вечером, поехали в хороший паб в  Эшбери
съесть бифштекс.
   - Замечательный день, - улыбнулась  Клэр,  пробуя  кофе.  -  Где  тут
поезд?
   - В Суиндоне. Я отвезу тебя. Или оставайся... если хочешь.
   Она спокойно посмотрела на меня.
   - Это приглашение или как?
   - Я бы не удивился.
   Она  опустила  взгляд,  поиграла  с  кофейной  ложечкой,  с   великим
вниманием ее разглядывая.  Я  смотрел  на  ее  потупленную  темноволосую
голову, понимая, что если она так долго  раздумывает  над  ответом,  то,
скорее всего, уедет.
   - В десять тридцать есть быстрый поезд, - сказал я. - Ты вполне могла
бы успеть. Да Паддингтона он идет всего час.
   - Филип...
   - Все в порядке, - непринужденно сказал я. - Если не спросишь,  то  и
ответа не получишь. - Я заплатил по счету. - Идем.
   Все шесть миль до станции она сидела тихо-тихо и не  делилась  своими
мыслями. Только когда я купил ей билет (не слушая ее протестов)  и  стал
вместе с ней на платформе ждать поезда, она выдала, что у нее  на  душе,
да и то весьма смутно.
   - Завтра в офисе заседание  редколлегии,  -  сказала  она.  -  Первое
заседание, на котором мне надо быть. Они назначили меня директором месяц
назад, на последнем.
   Я быв просто поражен, и сказал ей об этом. Вряд ли издательские  дома
часто выбирают двадцатидвухлетних девушек в редколлегию. Я также  понял,
почему она не может остаться. Почему она никогда не останется. Раскаяние
пронзило меня с  неожиданной  силой  -  ведь  мое  приглашение  было  не
отчаянной мольбой, а просто предложением мимолетного удовольствия.  Я-то
считал это так, невеликим делом, не на  всю  жизнь.  И  чувство  потери,
которое я испытал на этой станции, было просто неизмеримым.
   Подошел поезд, и она села, задержавшись в дверях, чтобы расцеловаться
со  мной.  Короткие,  ничего  не  значащие  поцелуи.  Такие  же,  как  в
понедельник на пороге.
   Вскоре увидимся, сказала она, и  я  ответил  "да".  Насчет  договора,
сказала она. Много что надо обсудить.
   - Приезжай в воскресенье, - сказал я.
   - Я дам тебе знать. До свидания.
   - До свидания.
   Нетерпеливый поезд тронулся, быстро разогнался, и я  поехал  домой  в
пустой колледж с непривычным чувством одиночества в душе.

***

   Скачки в Ныобери, конец ноября.
   Лорд Уайт стоял под козырьком стеклянной крыши у весовой и  о  чем-то
оживленно разговаривал с двумя распорядителями из клуба. Он выглядел как
всегда - седые волосы покрыты фетровой шляпой,  коричневое  коверкотовое
пальто поверх темно-серого костюма, добродушный вид. Трудно  представить
его парящим на крыльях любви. Невозможно, если бы сам не видел.
   Как всегда, мне пришлось  пройти  мимо  него  к  весовой.  Он  стойко
продолжал разговор с распорядителями, и только по едва заметному  блеску
его глаз я понял, что он меня заметил.
   Если  он  не  хочет  разговаривать  со  мной,  оно  и  лучше.  Меньше
неловкости будет.
   В весовой Гарольд пространно рассказывал какому-то своему приятелю  о
месте, где по сниженной цене можно достать  хорошие  покрышки.  Тут  же,
даже не переведя дух, он сказал мне, что будет ждать мое седло,  если  я
буду так любезен быстро переодеться и взвеситься, и, когда я вернулся  в
его цветах, он все еще говорил о крестовых и радиальных кордах. Приятель
искал возможности удрать, и  Гарольд,  взяв  мое  седло  и  утяжелители,
сказал со злорадным удовольствием:
   - Ты слышал, что Чингисхан получил под зад?
   - Ты уверен? - спросил я.
   Гарольд кивнул.
   - Старый Верзила, - он показал на того удравшего  типа,  -  рассказал
мне как раз перед тем, как ты вошел. Он говорит, что они сегодня утром в
Лондоне собрали срочное совещание Жокейского клуба.  Он  там  был.  Лорд
Уайт попросил их отменить план создания комитета  под  председательством
Ивора ден Релгана, и, поскольку  это  была  идея  прежде  всего  старого
Сугроба, все согласились.
   - Ну, хоть что-то, - сказал я.
   - Что-то? - взорвался Гарольд. - И тебе  в  башку  больше  ничего  не
приходит? Да это лучший поворот на сто восемьдесят со времен Армады!
   Он зашагал прочь с моим седлом, что-то бормоча и качая головой.  Если
бы он только знал, какое облегчение я испытал! Что бы еще ни принес  мой
визит к лорду Уайту, главной цели  я  достиг.  "По  крайней  мере,  -  с
благодарностью подумал я, - я не принес такого уж большого  горя  ни  за
что ни про что человеку, который мне нравился".
   Я выступил в заезде для новичков и пришел  вторым,  весьма  порадовав
владельца и не слишком - Гарольда, а потом скакал двухмильную  дистанцию
на пугливой кобыле, у которой не было настоящего куража для этого  дела,
ее еще нужно воспитывать. Вообще провести ее по дистанции  было  лучшим,
на что можно было надеяться вообще,  и  Гарольд  приветствовал  успешное
завершение ворчанием. Поскольку мы к тому же пришли четвертыми,  я  счел
это ворчание за одобрение, но полной уверенности не было.
   Когда я снова переоделся в уличную одежду,  в  большую  переполненную
жокейскую раздевалку вошел какой-то служащий и прокричал:
   - Нор, тебя ждут!
   Я вышел в весовую. И там я обнаружил, что человек, который меня ждет,
- лорд Уайт.
   - Я хотел поговорить  с  вами,  -  сказал  он.  -  Идемте  в  комнату
распорядителя... и закройте, пожалуйста, дверь.
   Я прошел из весовой следом за ним в  комнату,  которую  распорядители
использовали  для  немедленных  разбирательств,  и,  как  он  и  просил,
захлопнул дверь. Сугроб стоял у одного из  стульев,  окружавших  большой
стоя, цепляясь за спинку обеими руками, словно это был для него какой-то
щит, барьер, крепостная стена.
   - Сожалею, - официально сказал он, - о тех обвинениях, которые бросил
вам во вторник.
   - Все в порядке, сэр.
   - Я был взволнован... но это непростительно.
   - Я понимаю, сэр.
   - Что вы понимаете?
   - Ну... когда вам кто-то причиняет боль, вам хочется его ударить.
   - Поэтически  сформулировано,  да  будет  позволено  мне  сказать,  -
промолвил он с полуулыбкой.
   - Это все, сэр?
   - Нет, не все. - Он помолчал, раздумывая. - Полагаю, вы уже  слышали,
что комитет распущен?
   Я кивнул. Он судорожно вздохнул.
   - Я хочу поставить вопрос об исключении  ден  Релгана  из  Жокейского
клуба.  Чтобы  успешнее  убедить  его,  я  намерен  показать   ему   эти
фотографии, которые он, конечно, уже видел и раньше. Однако мне кажется,
что я должен попросить у вас разрешения на это, и сейчас я его прошу.
   "Рычаги, значит", - подумал я.
   - У меня нет возражений. Пожалуйста, делайте  с  ними  все,  что  вам
угодно.
   - Это... единственные копии?
   - Да, - сказал я. Так ведь и было. Я не сказал ему, что у  меня  есть
еще и  негативы.  Он  мог  бы  захотеть,  чтобы  я  их  уничтожил,  а  я
инстинктивно этого не хотел.
   Он отпустил спинку стула, словно она уже не была ему нужна,  и  пошел
мимо  меня  к  двери.  Его  лицо   снова   было   привычно   твердым   и
безмятежно-спокойным, как в "до-дановские" дни. "Жестокое  исцеление,  -
подумал я, - окончено".
   - Не могу от души поблагодарить вас, - вежливо  сказал  он,  -  но  я
перед вами в долгу. - Он  слегка  кивнул  мне,  и  вышел  из  комнаты  -
переговоры закончены, извинения принесены, достоинство сохранено.  Скоро
он будет сам себя убеждать в том, что  вовсе  никогда  и  не  чувствовал
того, что на самом деле чувствовал, что этой страсти вовсе не было.
   Я медленно пошел следом. Я был  доволен  -  очень  даже  доволен,  во
многих отношениях доволен, но не знал, понимает ли он это. Самые великие
дары не всегда даются в открытую.

***

   От Мэри Миллес я узнал побольше.
   Она приехала в Ньюбери, чтобы  посмотреть,  как  будет  скакать  Стив
после того, как его ключица срослась, хотя и призналась, когда  я  повел
ее выпить чашечку кофе, что смотреть, как ее сын берет препятствие,  для
нее было настоящей пыткой.
   - Все жокейские жены говорят, что, когда их сыновья начинают скакать,
это куда страшнее, - сказал я. - Смею сказать, что и дочери тоже.
   Мы сидели за маленьким столиком в одном из баров в окружении людей  в
объемистых пальто,  пахнущих  холодным  сырым  воздухом  и  чуть  ли  не
исходивших паром в тепле. Мэри автоматически сгребла к одному краю стола
грязные чашки и обертки от сандвичей, оставленные прежними посетителями,
и задумчиво перемешала свой кофе.
   - Вы выглядите лучше.
   Она кивнула.
   - Я сама чувствую.
   Она побывала у парикмахера, как я  заметил,  и  купила  себе  немного
одежды. Все еще бледная, все еще со скорбными  распухшими  глазами,  все
еще хрупкая, с незажившей раной в душе, вот-вот готовая  сорваться,  она
все же держала слезы под  контролем,  но  не  слишком  уверенно.  Прошло
четыре недели со дня смерти Джорджа.
   Она отпила глоточек горячего кофе и сказала:
   - Помните, что я говорила вам на прошлой неделе об Уайтах и Дане  ден
Релган?
   - Разве можно забыть?
   Она кивнула.
   -  Венди  здесь.  Мы  пили  с  ней  кофе  чуть  раньше.  Она  намного
счастливее.
   - Расскажите, - попросил я.
   - Вам интересно?
   Я не слишком
   - Мне очень интересно, - заверил я ее.
   - Она сказала, что в прошлый вторник ее муж узнал о Дане  ден  Релган
что-то такое, что ему не понравилось. Она не знает, что  именно.  Он  не
рассказывал ей. Но она  говорит,  что  он  весь  вечер  был  как  зомби,
бледный, с застывшим взглядом, ни слова не слышал, что она ему говорила.
Она не знала тогда, в чем дело, и была просто перепугана. Он  заперся  и
просидел в одиночестве всю среду, но вечером сказал ей, что  с  Даней  у
него кончено, что он был дурак и просит у нее прощения.
   Я слушал, изумляясь, как легко женщины распространяют такие слухи,  и
радовался, что они это делают.
   - И потом? - спросил я.
   - Разве можно понять мужчин? - сказала Мэри Миллер - После  этого  он
стал вести себя так, словно вообще ничего не было.  Венди  говорит,  что
теперь, когда он покаялся и извинился, он ждет, что она будет вести себя
как прежде, словно он никогда не бросал ее и не спал с этой девкой.
   - И она будет вести себя, как прежде?
   -  О,  думаю,  да.  Венди   говорит,   что   у   него   обычные   для
пятидесятилетнего мужчины проблемы - пытается доказать себе, что все еще
молод. Видите ли, она понимает его.
   - Вы тоже, - сказал я.
   Она мило улыбнулась.
   - Господи, да. Вы же сами видите.
   Когда она выпила кофе, я дал ей короткий список агентов, которых  она
могла бы привлечь, и сказал,  что  помогу,  чем  сумею.  После  этого  я
сказал, что у меня есть для нее подарок. Я собирался отдать  его  Стиву,
чтобы он передал ей, но раз уж она сама здесь, то пусть сама  и  получит
его.
   Я вынул и отдал ей картонный конверт размером десять на восемь дюймов
с надписью по краям: "Фотографии. Не сг