длавливал  те  выражения  лица,  в
которых видна была душа, и даже если он и снимал по дюжине снимков  ради
одного-единственного, те, которые он оставлял, были такими,  от  которых
дух захватывало.
   Виды Франции,  Париж,  Сен-Тропез,  скачки  по  кругу,  рыбные  доки.
Никаких людей в кафе, разговаривающих с теми, с кем не должны были бы.
   Добравшись до конца третьей коробки, я немного посидел, думая о  том,
чего Джордж не снимал или, в любом случае, не хранил.
   Никаких войн. Никаких мятежей. Никаких ужасов.  Никаких  искалеченных
тел или голодающих детей, казней или взорванных автомобилей.
   Я  хорошо  понимал,  что  уже  никогда  не  смогу  смотреть  на   мир
по-прежнему - всепроницающий взгляд Джорджа вскрывал самую суть  явлений
тогда, когда я меньше всего этого ожидал. Это было как удар под дых.  Но
Джордж  был   безжалостен.   Снимки   были   блестящими.   Объективными,
восхитительными, образными, художественными, но ни один из  них  не  был
добрым.
   Но и ни один из них, насколько я понимал, никоим образом  не  годился
для шантажа.

***

   Я позвонил Мэри Миллес утром и так ей и сказал. Как я понял по явному
облегчению в ее голосе, сомнения у нее все же были. Она сама это  поняла
и сразу же попыталась скрыть это.
   - Я имею в виду, - сказала она, - что Джордж, конечно же, не мог...
   - Конечно, - сказал я. - Что мне делать с фотографиями?
   - О, милый, я не знаю. Теперь ведь никто не станет  пытаться  украсть
их, правда? - Ее бормотание было по телефону еще неразборчивее. - Как вы
выдумаете?
   - Ну, - сказал я, - вы ведь не можете заявить в открытую,  что,  хотя
фотографии Джорджа до сих пор существуют, никто не должен их  опасаться.
Потому я думаю, что они все еще могут быть опасны.
   - Но это значит... значит...
   - Мне очень жаль. Я понимаю - это значит, что я согласен с  полицией.
Джордж сделал что-то  такое,  что  некто  очень  хочет  уничтожить.  Но,
пожалуйста, не волнуйтесь. Чтобы это ни  было,  это,  наверное,  сгорело
вместе с домом... и все кончено. - "И да простит мне Господь", - подумал
я.
   - Джордж не мог... я знаю, что он не мог...
   Я был не в силах вынести отчаяние, которое слышалось в ее  все  более
громком дыхании.
   -  Слушайте,  -  быстро  заговорил  я.  -  Насчет  диапозитивов.   Вы
слушаете?
   - Да.
   - Я думаю, что лучше будет положить их  где-нибудь  в  холод.  Затем,
когда вам станет лучше, вы сможете  найти  агента  и  устроить  выставку
работ Джорджа. Коллекция просто великолепна, это правда. Выставка  будет
торжеством его таланта и принесет вам деньги... и также уверит  кое-кого
в том, что нечего... м-м... не о чем тревожиться.
   В трубке молчали, но я знал, что она слушает, потому  что  слышал  ее
дыхание.
   - Джордж обходился без агента, - наконец сказала она. - Где же я  его
возьму?
   - Я знаю одного-двух. Могу вам дать их имена.
   - О... - Голос ее звучал слабо. Снова повисло долгое молчание.  Затем
она сказала:
   - Я понимаю... я прошу  слишком  многого...  но  не  могли  бы  вы...
сохранить эти диапозитивы? Я  бы  попросила  Стива...  но  вы,  кажется,
понимаете... знаете, что делать.
   Я сказал, что сделаю, и, когда она положила трубку, завернул все  три
коробки в полиэтилен и  отвез  их  к  местному  мяснику,  у  которого  в
морозильнике  уже  хранилась  моя  собственная  коробка.   Он   радостно
согласился на дополнительный груз, поскольку  я  ему  предложил  сходную
плату, и выдал мне квитанцию.
   Дома я еще  раз  рассмотрел  негатив  и  фотографию  Элджина  Йаксли,
разговаривающего с Теренсом О'Три, и задумался, что же мне с ней делать.
   Если Джордж выкачал из Элджина Йаксли все деньги, которые он  получил
после аферы с лошадьми, - а похоже, что так и было,  поскольку  у  Барта
Андерфилда испортился характер, а сам Йаксли исчез из мира скачек, -  то
именно Элджину Йаксли так  отчаянно  необходимо  было  найти  фотографии
прежде, чем это сделал бы кто-то другой.
   Если Элджин Йаксли устроил все эти ограбления, это избиение и  пожар,
то почему же не должно последовать воздаяние? Если я передам  в  полицию
фотографию вместе с объяснением, то Элджин Йаксли предстанет перед судом
по обвинению в большей части преступлений из всего  кодекса,  и,  прежде
всего, за ложные показания и обман страховой компании на  сто  пятьдесят
тысяч фунтов.
   Если я отдам фотографию в полицию, я расскажу всему свету, что Джордж
Миллес был шантажистом.
   Я подумал - что предпочла бы Мэри Миллес: никогда не знать, кто напал
на нее, или в точности знать, что Джордж был негодяем... и  что  все  об
этом тоже будут знать.
   Ответ был ясен.
   Угрызений совести по поводу правосудия у  меня  не  было.  Я  положил
негатив туда, где нашел его, в конверт, приклеенный с  обратной  стороны
фотографии в бумажной  рамке.  Положил  ее  снова  в  мусорную  коробку,
которая до сих пор лежала на кухонном столе, а светлые снимки положил  в
папку в картотеке в прихожей.
   Никто не знает, что они у меня есть. Никто но придет их искать. Никто
не станет грабить или поджигать мой дом или бить меня. Со мной ничего не
случится.
   Я запер дверь и поехал на скачки, чтобы сказать на Тишу и Шарпенере и
ломать голову над мучительной проблемой по имени Виктор Бриггз.

ГЛАВА 7

   У всех на устах снова был Ивор ден Релган. Более  того,  он  сам  был
здесь.
   Я увидел его сразу, как только приехал. Он стоял прямо  у  весовой  и
разговаривал с двумя журналистами. Для него я был просто один из многих,
но для меня, как и для всех, кто занимался скачками,  он  был  узнаваем,
как мак во ржи.
   Он, как это часто  бывало,  был  одет  в  дорогое  мягкое  пальто  из
верблюжьей шерсти, застегнут на все пуговицы и  подпоясан.  Он  стоял  с
непокрытой головой. Его  седеющие  волосы  были  аккуратно  причесаны  -
коренастый мужчина с несколько брезгливым выражением лица,  который  вел
себя так, будто ожидал, что  люди  заметят  его  присутствие.  Некоторые
считали за благо попасть ему в милость, но по  некоторым  причинам  меня
его самоуверенность отталкивала, и я инстинктивно сопротивлялся  обаянию
его мощи.
   Я был бы куда более счастлив никогда не попадаться ему на глаза,  но,
когда я проходил мимо них, один из журналистов схватил меня за руку.
   - Филип, - сказал он, - вот ты нам и скажешь. Ты всегда под  прицелом
камеры.
   - Что скажу? - спросил я,  застыв  на  полушаге  и  намереваясь  идти
дальше.
   - Как ты снимаешь необъезженных лошадей?
   - Нацеливаюсь и нажимаю, - приятно улыбаясь, сказал я.
   - Да нет, Филип, - раздраженно сказал он. - Ты знаком с мистером  ден
Релганом?
   Я слегка поклонился и сказал:
   - Только в лицо.
   - Мистер ден Релган, это Филип Нор. Конечно же,  жокей.  -  Журналист
был что-то уж слишком подобострастен. Я заметил, что ден Релган оказывал
на людей подобное влияние. - Мистер ден Релган  хочет  иметь  фотографии
всех своих лошадей, но одна из них пятится  каждый  раз,  как  он  берет
камеру. Как бы ты заставил ее стоять смирно?
   -  Я  знаю  одного  фотографа,  -  сказал  я,  -   который   заставил
необъезженную лошадь стоять, прокрутив на полную громкость запись охоты.
Лошадь просто стояла и слушала. Снимки были великолепны.
   Ден  Релган  презрительно  улыбнулся,   словно   ему   не   нравилось
выслушивать хорошие советы, если идея не была его собственной. Я  с  тем
же выражением кивнул ему в ответ и пошел в весовую, думая, что Жокейский
клуб наверняка свихнулся. Нынешние члены  Жокейского  клуба  по  большей
части были людьми предусмотрительными, которые прилагали  немало  усилий
для того, чтобы как следует управлять этой  огромной  организацией.  То,
что они практически сами выбирали себя, означало, что  почти  все  члены
клуба были аристократами из высшей знати, но выпестованный в  них  идеал
служения  весьма  успешно  работал  на  пользу  конному  спорту.  Старая
автократическая консервативная группировка вымерла, и теперь злых  шуток
насчет черепушек наверху стало меньше. Тем удивительнее, что они приняли
к себе полушарлатана, вроде ден Релгана.
   Гарольд был в  весовой  и  разговаривал  с  лордом  Уайтом,  от  вида
которого у меня дрожь по спине прошла, как будто бы я  увидел  дорожного
полицейского рядом с машиной, припаркованной не в должном месте.  Однако
лорд Уайт, влиятельный председатель Жокейского клуба, как оказалось,  не
расспрашивал ни об исходе скачек в Сандауне,  ни  о  других  грехах.  Он
говорил Гарольду о том, что за  скачку  Шарпенеру  назначен  специальный
приз, и если он его выиграет, то и Гарольд, и я, кроме владельца, должны
будем выйти и получить наши награды.
   - Но  ведь  не  объявляли,  что  это  спонсорские  скачки,  -  сказал
удивленный Гарольд.
   - Нет... но мистер ден Релган сделал этот  великодушный  жест.  Между
прочим, вручать награды будет его дочь. - Он посмотрел прямо на меня.  -
Так ведь, Нор?
   - Да, сэр.
   - Вы все слышали?  Хорошо.  Прекрасно.  -  Он  кивнул,  повернулся  и
оставил нас, направившись поговорить с  другим  тренером,  тренировавшим
скакуна для тех самых скачек.
   - Сколько же призов стоит, - сказал  еле  слышно  Гарольд,  -  купить
место в Жокейском клубе? - Затем добавил уже нормальным голосом:
   - Виктор здесь.
   - Но Шарпенер сделает все для победы, - встревоженно сказал я.
   Гарольд с насмешливым изумлением посмотрел меня.
   - Да. На сей раз. Выиграй  этот  горшок,  если  сможешь.  Виктору  не
терпится взять кубок ден Релгана. Они терпеть друг друга не могут.
   - Я не знал, что они знакомы...
   - Все друг друга знают, - пожал плечами Гарольд. - Я думаю, они члены
одного игорного клуба. - Он потерял  интерес  к  разговору  и  вышел  из
весовой. Я постоял несколько  мгновений  просто  так,  глядя,  как  лорд
шествует к другому тренеру, чтобы дать ему инструкции.
   Лорду Уайту было за пятьдесят.  Хорошо  сложенный  мужчина  с  седыми
волосами, с годами все  более  подходящими  по  цвету  к  его  имени,  с
ошеломляюще яркими голубыми глазами и манерами, обезоруживающими любого,
даже  того,  кто  был  им  недоволен.  Именно  он,  хотя  и  не   будучи
председателем, был настоящим главой  Жокейского  клуба,  ставший  им  не
благодаря голосованию, а благодаря от рождения таившейся в нем силе.
   Этот честный, всеми уважаемый человек имел прозвище  Сугроб  (правда,
так его называли только за глаза), как я думаю, данное не  столько  ради
восхищения, сколько чтобы поддразнить столь добродетельного джентльмена.
   Я пошел в  весовую  и  погрузился  в  дневную  суету,  чувствуя  себя
виноватым оттого, что радуюсь отсутствию Стива  Миллеса.  Нет  умоляющих
глаз и полной беспомощности,  которые  подвигли  бы  меня  на  очередное
благодеяние - на то, чтобы снова отвезти его или  навестить  больную.  Я
переоделся в цвета Тишу и думал только о скачке, в которой он должен был
участвовать - в скачке с препятствиями для новичков.
   В общем, больших проблем не было, но радость вчерашнего дня  тоже  не
повторилась.  Тишу  достаточно  легко  галопировал  и  пришел  к  финишу
четвертым, что порадовало его владелицу, и я  понес  седло  к  весам,  а
потом пошел назад в раздевалку, к своей  вешалке,  чтобы  переодеться  в
цвета Виктора Бриггза для Шарпенера. Обычная каждодневная работа. Каждый
день сам по себе уникален, но суть-то одна и та же. Две тысячи дней  или
около того я входил в раздевалку, одевался в скаковую форму, взвешивался
и скакал. Две тысячи дней надежд и усилий, пота и несправедливых наград.
Больше, чем работа, - часть меня самого.
   Я надел куртку поверх формы  цветов  Виктора  Бриггза,  поскольку  до
Шарпенера должны были пройти еще два заезда, и вышел немного посмотреть,
что там в целом происходит. А происходила по большей части леди  Уайт  с
недовольной миной на аристократической физиономии.
   Леди Уайт мало знала меня, но я, как и большинство остальных  жокеев,
пожимал ей руку, когда она стояла рядом с лордом Уайтом на двух приемах,
которые они устраивали  для  людей  из  мира  скачек.  Эти  приемы  были
большими мероприятиями, на которые приглашались все. Разделяло  их  года
три-четыре, давали их на Челтенхемском  ипподроме  во  время  мартовских
встреч. Это была личная идея лорда Уайта, он все это оплатил и  устроил,
как все  понимали,  из-за  того,  что  верил:  все  на  скачках  сердцем
принадлежат к единому братству друзей и должны встречаться и  веселиться
вместе. Старый Сугроб во всем своем бесценном прекраснодушии. И  я,  как
все остальные, приходил на приемы и веселился.
   Леди Уайт куталась в норковое манто, чуть ли не пуская молнии из глаз
из-под широкополой коричневой шляпки. Взгляд ее был  таким  напряженным,
что я проследил его и увидел, что она  смотрит  на  своего  драгоценного
супруга, который разговаривает с девушкой.
   Лорд Уайт  не  просто  разговаривал  с  девушкой,  он  упивался  этой
беседой. Он прямо-таки светился весельем и флиртом - весь, от искрящихся
глаз до быстрых пальцев. Я отвел насмешливый взгляд  от  этого  старого,
как мир, зрелища, и увидел, что леди Уайт по-прежнему злобно пялится  на
них.  "О  Господи",  -  изумленно  подумал  я,   как   и   все   прочие.
Девственно-белый   наш   лорд   нынче   вечером   получит   отнюдь    не
аристократическую выволочку.
   Ивор ден Релган все еще не  отпускал  от  себя  свиту  из  нескольких
журналистов, среди которых были двое, писавшие о скачках,  и  трое,  что
вели полные слухов колонки в крупных ежедневных газетах. Ивор ден Релган
явно был находкой для любителя слухов.
   Барт Андерфилд громко рассказывал какой-то пожилой чете  о  том,  что
Осборн  должен  бы  лучше  соображать  и  не  выпускать   Шарпенера   на
трехмильную скачку, когда каждый дурак знает, что эта лошадь больше двух
миль не потянет. Старая чета безразлично кивала.
   Я  все  больше  осознавал,  что  человек,  стоявший  рядом  со  мной,
напряженно смотрел на лорда Уайта и ту девушку, как и леди Уайт. Был  он
ничем не примечателен - обычный средний человек, уже не молодой, но и не
слишком зрелый, с темными редеющими волосами и в очках в черной  оправе.
Серые брюки, хорошо скроенный оливково-зеленый замшевый пиджак. Когда он
понял, что я смотрю на него, он коротко раздраженно зыркнул  на  меня  и
пошел прочь. Больше я о нем не думал.
   Виктор Бриггз,  когда  я  подошел  к  нему  на  круге  перед  заездом
Шарпенера, был весьма в хорошем расположении духа и ничем не намекнул на
то,  что  было  между   нами.   Гарольд   нагрел   себя   до   состояния
самоуверенности и  стоял,  расставив  длинные  ноги,  сдвинув  шляпу  на
затылок. Бинокль ритмически покачивался в его руке.
   - Маленькая формальность, - сказал он. - Шарпенер никогда  не  был  в
лучшей форме, да, Филип? Ведь в Даунсе он порадовал тебя, разве не  так?
Пер прямо как паровоз. - Его грубый голос хорошо был  слышен  нескольким
соседним  группкам   тренеров,   жокеев   и   владельцев,   переживавшим
предскаковое напряжение, которого им и без Гарольда хватало.
   - Прямо из шкуры выпрыгивал, - гудел Герольд. - Никогда  не  бывал  в
лучшей форме. Он их убегает сегодня, да, Виктор?
   Единственное,  что  можно  сказать  доброго  о  вспышках  гарольдовой
самоуверенности, так это то, что, если события поворачивались не так, он
не впадал в желчную мрачность. Он щедро прощал неудачи со  словами  "ну,
его вес подбил, конечно же" и редко сваливал все на жокея, даже если тот
и был виноват.
   Шарпенер отреагировал ни оптимизм Гарольда  совершенно  положительно.
Возможно, его приободрила еще и  моя  уверенность,  сохранившаяся  после
двух побед предыдущего дня, и он скакал  так  безошибочно,  энергично  и
отважно, что третий раз во время этой встречи мой конь  возвращался  под
аплодисменты.
   Гарольд, если можно так выразиться, прямо-таки парил над землей, да и
Виктор позволял себе изобразить небольшую улыбочку.
   Ивор ден Релган мужественно воспринял тот факт,  что  назначенный  им
приз достался человеку, которого он ненавидит, и лорд Уайт,  хлопотавший
вокруг девушки, с которой он разговаривал, расчистил  ей  дорогу  сквозь
толпу.
   Когда я взвесился и отдал седло моему помощнику, причесался и вышел к
вручению приза,  сцена  украсилась  квадратным  столом,  покрытым  синей
скатертью, на которой стоял большой серебряный предмет и  два  поменьше.
Вокруг стола расположились лорд Уайт, Ивор ден Релган, Виктор и Гарольд.
   Лорд Уайт в ручной  микрофон  сказал  небольшой  толпе,  на  все  это
смотревшей, что  мисс  Дана  ден  Релган  вручит  награды,  столь  щедро
предоставленные ее отцом. У меня по этому поводу в  голове  не  возникло
ничего, кроме циничных умозаключений. Интересно, это папочку  лорд  Уайт
так хотел заполучить в Жокейский клуб, или  дочку?  Долой  такие  мысли.
Лорд Уайт - и подружка? Немыслимо.
   При ближайшем рассмотрении стало ясно, что он увлечен  до  того,  что
совсем забыл о здравом смысле. Он то и дело  касался  ее  под  предлогом
устроить все надлежащим образом для вручения, и  суетился  тогда,  когда
обычно  бывал  степенным.  Все  было  в  приемлемых   пределах   этакого
жуликовато-отеческого поведения, но уж благоразумным  это  никак  нельзя
было назвать.
   У Даны ден Релган, подумалось  мне,  было  все,  чтобы  повергнуть  в
восхищение любого мужчину, которому она соизволила бы ответить, а  лорду
Уайту она отвечала весьма нежно. Хрупкая, изящная, не слишком высокая, с
копной  белокурых  волос,  небрежно  рассыпавшихся  по  плечам.  Красиво
вырезанный ротик, очень широко расставленные глаза, прекрасная кожа,  и,
похоже, в этой  кукольной  головке  были  не  совсем  птичьи  мозги.  Ее
поведение было явно более сдержанным, чем у лорда Уайта, словом, если ей
и нравились его ухаживания, то  она  находила  их  чересчур  очевидными,
потому она вручила призы Виктору, Гарольду и мне без особых речей.
   Мне она сказала только: "Вы молодец" - и вручила маленький серебряный
предмет (который оказался  пресс-папье  в  форме  седла)  с  лучезарной,
ничего не значащей улыбкой человека, который на самом деле на тебя и  не
смотрит, собираясь забыть через пять минут. Голос, судя по тому,  что  я
услышал, имел тот же смягченный американский акцент, как и у ее отца, но
ей не хватало покровительственного тона, и  он,  по  крайней  мере  мне,
казался приятным. Хорошенькая девочка, но не в моем вкусе. В жизни таких
пруд пруди.
   Пока Виктор, Гарольд и я сравнивали наши призы,  появился  тот  самый
незаметный человек в очках, спокойно подошел к Дане ден Релган и  что-то
прошептал ей на ухо. Она отвернулась от стола с призами и медленно пошла
прочь вместе с ним, кивая и слегка улыбаясь тому, что он говорит.
   Это безобидное происшествие произвело чрезвычайное впечатление на ден
Релгана, который не стоял уже  с  глупой  самодовольной  улыбкой,  а  за
какую-то сотую секунды стал готовым к действию. Он почти бегом  бросился
за дочкой, сгреб безобидного с виду человека за плечо и отшвырнул его от
нее с такой силой, что тот споткнулся и упал на колено.
   - Я сказал тебе держаться от нее  подальше!  -  проорал  он  с  таким
видом,  словно  вот-вот  начнет  бить  ногами  упавшего,  а  лорд   Уайт
пробормотал "говорю вам" и "о Господи", и вид у него был очень неловкий.
   - Кто это такой? - спросил я, не обращаясь, в  общем-то,  ни  к  кому
конкретно. К моему удивлению, ответил мне Виктор Бриггз.
   - Режиссер. Этого типа зовут Лэнс Киншип.
   - А с чего весь этот переполох?
   Виктор Бриггз знал ответ, но прежде, чем поделиться со мной,  кое-что
подсчитал в уме.
   - Кокаин, - сказал он наконец. - Белый  порошок.  Его  нюхают.  Очень
модно. А  эти  глупые  девочки...  у  них  носик  впадает,  когда  кости
растворяются, и кому тогда они нужны?
   Мы с Гарольдом оба в изумлении уставились на  него,  поскольку  такой
длинной речи мы никогда не слышали,  и  уж  точно,  что  он  никогда  не
высказывал нам своего мнения.
   - Его поставляет Лэнс Киншип, - оказал он. - Его приглашают н