звезды были на более важных в
Челтенхеме, и из-за слабого соперничества одна из самых медленных старых
скаковых лошадей в конце концов победила. Половина  остальных  столь  же
старых скакунов весьма любезно попадали, и мой дряхлый дружок с повисшей
от  усталости  головой  пришел  первым  после  трех  с  половиной   миль
утомительной дистанции.
   Конь с раздувающимися боками  стоял  в  паддоке.  Я,  едва  ли  менее
усталый,  расстегивал  подпругу  и  снимал   седло,   но   удивление   и
удовольствие его пожилой верной хозяйки стоило всех этих усилий.
   - Я знала, что он когда-нибудь победит, - возбужденно говорила она. -
Я знала. Разве он не отличный старикан?
   - Отличный, - согласился я.
   - Это его последний сезон, понимаете. Я отправляю его на покой. - Она
потрепала коня по шее и сказала ему на ухо:
   - Мы все немного устали, старик, правда? И что еще более жаль, дальше
идти нельзя. Все кончается, старик. Но сегодня это было здорово.
   Я вышел и встал на весы, унося с собой ее слова:  все  кончается,  но
сегодня это было  здорово.  Десять  лет  -  это  было  здорово,  но  все
кончается.
   Большая часть моего сознания все еще сопротивлялась  мысли  о  конце,
особенно о конце по приказу Виктора Бриггза, но  где-то  там,  во  тьме,
хрупкий росток смирения уже выпустил свой первый листок. Жизнь меняется,
все кончается. Я и сам изменился. Я не хотел этого,  но  это  случилось.
Мое долгое спокойное плавание медленно близилось к концу.
   Никто из тех, кто стоял снаружи весовой, и не догадывался об этом. Я,
что было не свойственно мне, выиграл на этой неделе четыре скачки. Я был
жокеем в самом расцвете.  Я  довел  до  финиша  старого  неудачника.  На
следующую неделю  мне  предложили  пять  скачек  другие  тренеры,  кроме
Гарольда. Синдром "удача приносит удачу". Фанфары. Все на высокой  ноте,
все вокруг улыбаются. Семь дней с того заезда на Дэйлайте - и настроение
на семь лиг от прежнего.
   Поздравления лили мне бальзам на душу, я отбросил всякие сомнения,  и
если бы кто-нибудь в тот миг спросил  меня  насчет  ухода  на  покой,  я
сказал бы: "О, да... лет через пять".
   Но никто не спрашивал меня. Никто и не ждал, что я уйду. Покой -  это
слово было в душе у меня, не у них.

***

   Джереми Фолк приехал следующим  утром,  как  и  сказал.  С  виноватым
видом, сложившись по-журавлиному, протиснулся в парадную дверь  и  пошел
за мной на кухню.
   - Шампанского? - сказал я, вынимая бутылку из холодильника.
   - Сейчас... в смысле... только десять часов, - сказал он.
   - Четыре победы, - ответил я, - это  надо  отпраздновать.  Может,  вы
предпочитаете кофе?
   - Ну... честно говоря... нет.
   Он отпил свой первый глоток так, словно бы порок, таившийся  в  вине,
одолеет его, и я понял, что, несмотря на всю свою хитрость,  он  в  душе
был конформистом.
   Он прилагал усилия, чтобы в своей одежде казаться  непринужденным.  А
одет  он  был  в  шерстяную  клетчатую  рубашку  с  вязаным   галстуком,
аккуратный бледно-голубой пуловер.  Что  бы  он  там  ни  думал  о  моем
незастегнутом воротничке, обшлагах и небритом подбородке, он  промолчал.
Он, как обычно, окинул меня изучающим взглядом с высоты своего роста  и,
сформулировав вопрос, снова посмотрел мне в лицо.
   - Вы встречались... ну, с Джеймсом Нором?
   - Да.
   Я знаком велел ему сесть на  кожаную  угловую  банкетку  у  кухонного
стола, затем сам присоединился  к  нему,  поставив  бутылку  в  пределах
досягаемости.
   - Он уютно содомствует себе на Кэмден-Хилл.
   - О, - сказал Джереми Фолк. - А...
   Я улыбнулся.
   - Однажды миссис Нор без предупреждения нанесла ему визит. Прежде она
там не бывала. Встретила приятеля Джеймса и,  полагаю,  впервые  поняла,
что ее сын на все сто процентов "голубой".
   - О, - сказал Джереми, вникнув поглубже.
   Я кивнул.
   - Детей у него нет.
   - Потому-то она и подумала об Аманде. - Он вздохнул и  отпил  немного
бледно-золотистой шипучей жидкости. - Вы уверены, что  он  "голубой"?  В
смысле... он признался?
   - Фактически. Но в любом случае, он гомик. Вы должны знать,  что  это
такое.
   Вид у него был слегка ошарашенный, и он попытался скрыть смущение под
обычной глупой болтовней.
   - Правда? В смысле... вы?.. Ну... в смысле...  живете  один...  Я  не
должен спрашивать. Извините.
   - Если я с кем-то и сплю, то с женщинами,  -  мягко  сказал  я.  -  Я
просто не люблю постоянных связей.
   Он спрятал свой нос и свою растерянность в  бокале,  и  я  подумал  о
Данкене и Чарли, которые обнимались и целовались и любили друг друга  на
моих глазах целых четыре года. Чарли был старше Данкена - зрелый мужчина
около сорока лет, основательный, трудолюбивый и добрый.  Чарли  был  для
меня и отцом, и дядей, и защитником, Данкен был разговорчив и  задирист,
очень компанейский человек, и  ни  он,  ни  Чарли  никогда  не  пытались
заставлять меня жить, как они.
   Данкен постепенно становился все менее разговорчивым, более сварливым
и менее компанейским. Однажды он влюбился в кого-то другого  и  ушел  от
нас. Горе Чарли было отчаянным и  глубоким.  Он  обнял  меня  за  плечи,
прижал к себе и заплакал. И я тоже заплакал, жалея несчастного Чарли.
   Моя мать приехала через неделю, влетела в дом,  словно  порыв  ветра.
Огромные глаза, впалые щеки, развевающийся шелковый шарф.
   - Ты ведь понимаешь, Чарли, дорогой, - сказала она, - что я  не  могу
оставить у тебя Филипа теперь, когда  Данкена  нет.  Посмотри  на  него,
дорогой, - он вырос, его вряд ли можно назвать некрасивым. Милый  Чарли,
ты же понимаешь, что он не может оставаться здесь. Больше  не  может.  -
Она посмотрела на меня, румяная и еще более хрупкая,  чем  я  помнил,  и
куда менее красивая. - Иди,  собирай  вещи,  Филип,  милый.  Мы  едем  в
деревню.
   Чарли зашел в маленькую комнатушку, которую они с  Данкеном  устроили
для меня в углу мастерской, и я сказал ему, что не хочу от него уезжать.
   - Твоя мама права, малыш, - сказал он. - Пора тебе уезжать. Мы должны
делать так, как она говорит.
   Он  помог  мне  собраться  и  на  прощание  подарил  один  из   своих
фотоаппаратов. И за какой-то день меня  выдернули  из  прежней  жизни  и
швырнули в новую. В тот вечер я узнал,  как  чистить  стойло,  а  наутро
начал ездить верхом.
   Через неделю я написал Чарли, чтобы сказать, что тоскую по нему, а он
утешал меня, написав, что скоро я привыкну. Так и вышло. А Чарли  горько
тосковал по Данкену и однажды проглотил двести таблеток снотворного.  За
неделю до этого он  составил  завещание,  оставив  мне  свое  имущество,
включая все его камеры и оборудование для проявочной. Он  также  оставил
мне письмо, в котором просил прощения  и  желал  мне  удачи.  "Следи  за
матерью, - писал он. - Думаю, она больна. Продолжай  фотографировать,  у
тебя уже хороший глаз. У тебя все будет прекрасно, малыш.  До  свидания.
Чарли".
   Я вывил немного шампанского и обратился к Джереми:
   -  Вы  выяснили  в  агентстве  по  недвижимости  список   арендаторов
Пайн-Вудс-Лодж?
   - О, черт, да, - сказал он, облегченно  вздохнув  оттого,  что  снова
ощутил твердую почву под ногами. Похлопал себя по  карманам,  но  пальцы
сунул безошибочно в тот самый, в котором хранил  нужный  листок  бумаги.
"Интересно, - подумал я, - сколько сил он тратит каждый  день  на  такие
обманные движения?"
   - Вот они... - Джереми расправил на столе  листок  бумаги  и  показал
мне. - Если ваша мать была здесь тринадцать лет назад,  то  она  жила  в
этом  доме  вместе  со  скаутами,  телекомпанией  или  музыкантами.   Но
телевизионщики, как сказали мне агенты, там  не  жили.  Просто  работали
днем.    А     вот     музыканты     жили.     Это     были...     ну...
музыканты-экспериментаторы, что бы это ни значило.
   - Больше вдохновения, чем успеха.
   Он одарил меня быстрым ярким взглядом.
   - В агентстве по недвижимости один человек сказал  мне,  что  помнит,
как они пережгли проводку, и вроде бы все время были под кайфом.  Что-то
из этого как-нибудь связано... с вашей матерью? На ваш взгляд.
   Я задумался.
   - Бойскауты вроде бы ничем не связаны, - сказал  я.  -  Мы  можем  их
вычеркнуть. Наркотики - да, но не музыканты. Особенно неудачливые... или
все музыкальное, если уж так говорить. - Я еще подумал. - Полагаю,  если
она в то время была действительно зависима от наркотиков, ей могло  быть
все равно. Но она любила комфорт. - Я снова замолчал. -  Думаю,  сначала
надо попытать счастья у телевизионщиков. Они могли бы, по крайней  мере,
сказать, какую они делали программу, и кто работал над ней. Должны же  у
них где-нибудь сохраниться счета.
   На лице Джереми беспорядочно сменяли друг друга различные эмоции - от
скепсиса до смущения.
   - Ну... - сказал он, - в смысле...
   - Послушайте, - перебил его я, - просто задайте вопрос. Если  он  мне
не понравится, я не отвечу.
   - Вы так невероятно прямолинейны, - пожаловался он. - Ладно.  Что  вы
думаете насчет того, что ваша мать оставляла вас у чужих людей, и что вы
думаете насчет вашей матери и наркотиков?
   Я вкратце обрисовал, как меня подбрасывали к разным людям, и  описал,
чем я обязан Деборам, Самантам и Хлоям.  Обалделый  вид  Джереми  сказал
мне, что не у каждого ребенка был такой жизненный опыт.
   - А вот наркотики, - сказал я, - это потруднее. Я ничего  не  понимал
насчет наркотиков, пока не подрос. Я единственный раз видел ее  в  таком
состоянии, когда мне исполнилось двенадцать лет... в тот день, когда она
забрала меня у гомиков и отправила  на  конюшню.  Но  она,  конечно  же,
принимала наркотики, сколько я ее помню. Иногда я жил с ней по неделе, и
я чувствовал этот запах, резкий едкий запах... Я снова почувствовал  его
много  лет  спустя...  мне,  наверное,  было  за  двадцать...  Это  была
марихуана. Я попробовал ее,  когда  был  маленьким.  Один  из  приятелей
матери дал ее мне, когда ее не было дама. Она была в ярости.  Понимаете,
она своеобразно пыталась проследить, чтобы я вырос таким, как  подобает.
В другой раз какой-то мужчина дал мне какую-то кислоту.  Она  прямо-таки
осатанела.
   - Кислоту, - сказал Джереми. - Вы имеете в виду ЛСД?
   - Да. Я видел, как кровь бежит по моим артериям и венам,  словно  моя
кожа прозрачна.  Я  видел  кости,  словно  в  рентгеновских  лучах.  Это
невероятно. Я слышал звуки так, словно  они  были  трехмерными.  Тиканье
часов. Изумительно. Мать вошла в комнату и застала меня за  тем,  что  я
пытался вылететь в окно. Я видел, как кровь течет и в ней.  -  Я  помнил
все это так ясно, хотя мне было около пяти лет. - Я не  понимал,  почему
она так рассердилась. Тот мужчина засмеялся, и она дала ему пощечину.  -
Я помолчал. - Она  в  самом  деле  пыталась  держать  меня  подальше  от
наркотиков. Думаю, она умерла от героина, но уберегла меня даже  от  его
запаха.
   - Почему вы думаете, что она умерла от героина?
   Я налил еще шампанского:
   - Кое-что на скачках говорили. Маргарет и Билл.  Вскоре  после  того,
как я переехал туда, я зашел в гостиную, когда они ругались.  Сначала  я
не понял, что речь шла обо мне, но, когда они увидели  меня,  они  резко
замолчали, и я понял. Билл  говорил:  "Он  должен  жить  с  матерью",  а
Маргарет перебила: "Она героинистка". Тут они увидела меня и  замолчала.
Смешно, но я был так польщен, что  они  считают  мою  мать  героиней.  Я
почувствовал приязнь к ним. - Я криво ухмыльнулся. - Только через  много
лет  я  понял,  что  хотела  сказать  Маргарет  этими  словами  -   "она
героинистка". Я спросил ее потом, и она рассказала мне, что они с Биллом
знали, что моя мать принимает героин, но они не больше меня  знали,  где
ее искать. Они, как и я,  догадывались,  что  она  умерла,  и,  конечно,
гораздо раньше меня поняли, почему. Они  не  рассказывали  мне,  жалели.
Добрые люди. Очень добрые.
   Джереми покачал головой.
   - Простите, - сказал он.
   - Да ладно. Это было давно. Я никогда не тосковал по  матери.  Сейчас
думаю, что, наверное, должен был бы, но - не тосковал.
   Я тосковал по Чарли. Когда мне было  пятнадцать,  некоторое  время  я
очень горевал по нему, а затем,  вспоминая  его  уже  смутно,  время  от
времени. Я почти каждый день пользовался наследством Чарли -  буквально,
в смысле фотооборудования,  и  в  переносном  смысле  -  теми  знаниями,
которые он мне дал. Каждый мой снимок был моей признательностью Чарли.
   - Попытаюсь выяснить что-нибудь у телевизионщиков, - сказал Джереми.
   - О'кей.
   - А вы навестите бабушку?
   - Наверное, - вяло сказал я.
   Джереми слегка улыбнулся.
   - Где нам еще искать?  В  смысле,  Аманду.  Если  ваша  мать  повсюду
подкидывала вас, то она наверняка так же поступала и с  Амандой.  Вы  об
этом не подумали?
   - Подумал.
   - Ну, и?
   Я молчал. Все эти  люди...  Так  давно...  Хлоя,  Дебора,  Саманта...
безликие тени. Я никого из них не узнал бы, войди они сейчас в комнату.
   - О чем вы думаете? - спросил Джереми.
   - Ни у кого из тех, кому меня подкидывали, не было пони. Меня никогда
не оставляли там, где сфотографирована Аманда.
   - О, я вижу.
   - И я не думаю, - сказал я, - что тех  же  самых  друзей  можно  было
заставить присматривать и за  вторым  ребенком.  Я  и  сам  очень  редко
возвращался на одно и то же место. Моя мать, по крайней мере, равномерно
распределяла нагрузку.
   Джереми вздохнул.
   - Это так не правильно...
   - Я мог бы  найти  одно  место,  где  я  жил,  -  медленно,  неохотно
проговорил я. - Наверное, я мог бы  попытаться.  Но  там...  там  спустя
столько лет могут жить другие люди, да и вряд ли они знают что-нибудь об
Аманде.
   - Этот шанс! - Джереми прямо-таки вцепился в эту возможность.
   - Очень слабый.
   - Стоит попытаться.
   Я выпил немного шампанского и задумчиво глянул в кухню, где не  столе
лежала  мусорная  коробка  Джорджа  Миллеса,  и  смутная   мысль   вдруг
выкристаллизовалась в моем мозгу. Очень даже стоит попытаться. Почему бы
и нет?
   - Я не расслышал вас, - сказал Джереми.
   - Да. - Я посмотрел на  него.  -  Можете  остаться,  но  я  хотел  бы
провести остаток дня над разгадыванием  другой  загадки.  К  Аманде  это
отношения не имеет. Нечто вроде охоты  за  сокровищами...  на  сокровища
может и не оказаться. Я просто хочу кое-что выяснить.
   - Я не... - растерянно сказал он.
   Я встал и принес коробку. Положил ее на стол.
   - Скажите, что вы об этом думаете, - сказал я.
   Он открыл коробку и вытряхнул оттуда содержимое. Брал одну фотографию
за другой  и  клал  их  обратно.  На  лице  его  предвкушение  сменилось
разочарованием, и он сказал:
   - Это же просто... ничего...
   - Мгм. - Я протянул руку я вытащил кусочек казавшейся чистой пленки в
два с половиной дюйма на семь. - Посмотрите на свет.
   Он взял кусочек пленки и поднял его.
   - Какие-то пятна, - сказал он. - Очень слабые. Едва различимые.
   - Это снимки, - сказал я. - Три снимка на пленке в двадцать кадров.
   - Ну... их же не видно.
   - Не видно, -  согласился  я.  -  Но,  если  я  буду  осторожен...  и
удачлив... мы увидим.
   - Как? - Он был озадачен.
   - С помощью усиливающих химикатов.
   - Но зачем? К чему стараться?
   Я цыкнул зубом.
   - В этой коробке я нашел кое-что  интересное.  Все  это  хранил  один
великий фотограф, который к тому же был  странным  человеком.  Я  просто
думаю, что, может быть, еще кое-что из этой коробки вовсе не такой хлам,
как кажется.
   - Но... что именно?
   - Вопрос. Что именно... если хоть что-то.
   Джереми глотнул шампанского.
   - Давайте вернемся к Аманде.
   - Вы займетесь Амандой. А я лучше займусь фотографиями.
   Однако он с интересом смотрел, как я роюсь в шкафу в проявочной.
   - Все это смотрится страшно профессионально, - сказал  он,  оглядывая
увеличители и приспособление для печати фотографий. -  Я  и  понятия  не
имел, что вы таким занимаетесь.
   Я вкратце рассказал ему  о  Чарли  и  наконец  нашел,  что  искал,  -
бутылку, которую я купил во время отпуска в Америке тремя годами раньше.
На  этикетке  значилось  "Усилитель  для  негативов"  и  были   изложены
инструкции. Очень полезно. Многие производители печатают свои инструкции
на отдельных тонких листочках, которые намокают либо теряются. Я  поднес
бутылочку к раковине с фильтром для воды под краном.
   - Что это? - спросил Джереми, указывая на его  круглые  колбообразные
бока.
   - Для обработки фотографий  необходима  сверхчистая  мягкая  вода.  И
никаких железных кювет, иначе на снимках останется много черных точек.
   - Дурдом какой-то, - сказал он.
   - Точно.
   В пластиковой мензурке я смешал  воду  и  усилитель,  чтобы  получить
раствор такой концентрации, как было указано в инструкции, и вылил его в
кювету для проявки.
   - Я никогда прежде такого не делал, - объясним я Джереми. -  Может  и
не получиться. Хотите посмотреть, или лучше останетесь  пить  шампанское
на кухне?
   - Я... ну... совершенно заворожен, честно говоря. Что вы на  самом-то
деле собираетесь делать?
   - Я собираюсь сделать контактную распечатку этой чистой пленки с  еле
заметными  пятнышками,  получить  обычную   черно-белую   фотографию   и
посмотреть, что выйдет. Затем я положу негатив в этот усилитель, а потом
сделаю  другую  черно-белую  фотографию,  чтобы  посмотреть,  будет   ли
разница. А потом... потом посмотрим.
   Он глядел, как  я  работаю  в  тусклом  красном  свете,  чуть  ли  не
засовывая нос в кювету с проявителем.
   - Ничего не вижу, - сказал он.
   - Это все делается методом научного тыка, - согласился я. Я четырежды
пытался распечатать снимок с пленки  при  различных  выдержках,  но  все
получалось ровно черным, или серым, или белым.
   - Тут ничего нет, - сказал Джереми. - Бесполезно.
   - Подождите, пока мы не попробуем усилитель.
   Скорее надеясь, чем ожидая чего-нибудь,  я  сунул  кусочек  пленки  в
усиливающий раствор и подержал ее там значительно дольше, чем  требуемый
минимум времени.  Но  еле  заметные  пятна  оставались  по-прежнему  еле
заметными.
   - Ничего? - разочарованно спросил Джереми.
   - Не знаю. Я ведь не знаю, что на самом деле должно произойти. Может,
этот усилитель слишком старый. Некоторые фотореактивы со временем теряют
свои свойства. Срок хранения, и так далее.
   Я снова распечатал негатив при тех же выдержках, что и раньше, и, как
и прежде, мы получили совершенно черный  и  темно-серый  снимки,  но  на
светло-сером на сей раз появились пятна, а на практически белом какие-то
спиралеобразные рисунки.
   - M-м, - сказал Джереми. - Вот как.
   Мы вернулись на кухню, чтобы подумать и подкрепиться.
   - Плохо, - сказал он. - Не берите в  голову,  с  этим  ничего  нельзя
сделать.
   Я сделал небольшой глоток и выпустил пузырьки через зубы.
   - Мне кажется, - задумчиво сказал я, - что мы могли  бы  продвинуться
дальше, если бы я сделал отпечаток не на бумаге, а на другой пленке.
   - На пленке? Вы имеете в виду  ту  пленку,  которую  вы  заряжаете  в
камеру? Я и не знал, что это возможно.
   - Да. Печатать  можно  на  чем  угодно,  если  есть  фотоэмульсия.  А
фотоэмульсией вы можете покрыть практически любую поверхность. Я имею  в
виду, что это не обязательно должна быть бумага, хотя все именно  так  и
думают, потому что видят снимки в семейных альбомах,  и  все  такое.  Но
эмульсией можно покрыть холст и печатать на  нем.  Или  стекло.  Дерево.
Запястье руки, между прочим, если  вы  согласитесь  немного  постоять  в
темноте.
   - Избави Боже.
   - Снимок, конечно, будет черно-белый, - сказал я. - Не цветной.
   Я выпустил еще несколько пузырьков.
   - Сделаем второй заход, - сказал я.
   - Вам и правда это нравится? - спросил он.
   - Нравится? Вы имеете в виду фотографию или загадки?
   - И то, и другое.
   - Ну... думаю, да.
   Я встал и вернулся в проявочную. Он опять пошел со мной посмотреть. В
тускло-красном свете я взял новую высококонтрастную пленку "Кодак-2556",
вытянул ее из катушки и разрезал  на  пять  кусочков.  На  каждом  куске
плен