я никак не мог. Я упомянул о возможности соглашения, но он  был  прав  -
торговаться я не мог.
   - Хорошо, отвечаю.
   Никакой реакции, он явно не верил мне.
   -  Во-первых.  Мое  задание  состоит  в  получении   всей   возможной
информации о "Фениксе" и в немедленной передаче ее нашей разведке.
   Ему и так это было известно.
   - Во-вторых. Если я смогу выявить скрывающихся  военных  преступников
для предания их суду, мне следует  использовать  это  как  средство  для
достижения цели и для ускорения выполнения основного задания.
   Инга опять было пошевелилась, но немедленно  насторожился  охранявший
ее нацист, и она замерла.
   - В-третьих я начал работать без прикрытия  потому,  что  предпочитаю
так действовать. Прикрывающие  иногда  лишь  увеличивают  опасность  для
того, кого они должны прикрывать. Я попросил предоставить мне  свободное
поле действия, и моя просьба была удовлетворена.
   Теперь мне предстояло говорить о том,  о  чем  я  надеялся  забыть  и
никогда больше не вспоминать.
   - Не знаю, какую информацию передал бы мне доктор  Соломон  Ротштейн,
если бы вы не помешали ему. Думаю,  что  вы  имеете  об  этом  некоторое
представление,  коль  скоро   сочли   нужным   вмешаться   ("Будьте   вы
прокляты!"). И последнее. Моя основная и главная задача состоит  в  том,
чтобы узнать точно, кто именно глава организации "Феникс", и поступить с
ним так, как я найду нужным.
   Октобер не сводил с меня остекленевших глаз, и я сделал то же самое.
   - Каким образом вам стало известно само название "Феникс"?
   - У вас огромная организация, и долго скрывать это невозможно.
   - Это она вам сообщила?
   - Кто? - переспросил я просто потому, что мне не понравился его тон.
   - Эта особа.
   - Фрейлейн Линдт вряд ли  настолько  глупа,  чтобы  откровенничать  с
посторонними лицами, а мы с ней едва знакомы.
   - Кто же "глава" этой так называемой организации?
   - Не знаю. Мне известно только ваше имя.
   - Местонахождение вашей резидентуры в Берлине?
   - Мы договорились,  что  я  отвечу  только  на  вопросы,  которые  вы
зададите одновременно.
   - Отведите ее  в  соседнюю  комнату  и  оставьте  дверь  открытой,  -
приказал Октобер человеку, стоявшему около Инги.
   Как я и предполагал, из моей попытки "договориться ничего не вышло, и
это свидетельствовало о начале конца.
   Не дожидаясь, пока охранник поведет ее, Инга направилась в спальню и.
проходя мимо, взглянула мне в лицо.
   Охранник раскрыл перед ней дверь.
   - Ничего вы этим не добьетесь, - сказал я Октобер)
   ( Приступайте! - приказал он.
   Я понимал, что Октобер не сделал бы так, если бы Фабиан не убедил его
в характере моего чувства к Инге. Он хотел подвергнуть меня  сильнейшему
давлению, со стоящему одновременно из жалости  к  женщине,  испытывающей
боль, и из ярости мужчины, подруга которого подвергается пытке.
   - Дело обстоит так, - заговорил я и дождался, чтобы Октобер посмотрел
на меня. - Если я не выдержу того, что  вы  намерены  сейчас  начать,  и
заговорю, остановиться на полпути  окажется  невозможным.  Мне  придется
рассказать все, и это очевидно. Начав говорить, я  должен  буду  предать
всю свою резидентуру, сообщить вам ее  местонахождение,  личный  состав,
систему связи с Центром и агентурой и т. д. Неужели вы хоть на мгновение
думаете, что  я  так  поступлю!  -  Пот  выступил  у  меня  на  лице,  и
внимательно наблюдавший за мной Октобер, конечно,  видел  это.  Организм
мог выдать меня, и я должен был, прикрывая эту слабость, что-то сказать,
и сказать убедительно. - Подобно врачам, мы не  можем  руководствоваться
жалостью;  жалость  в  нашем  деле  непозволительная  роскошь,  мешающая
работе. Вы это понимаете и должны  знать,  что  таким  путем  ничего  не
добьетесь. Говорить я не буду. Слышите - не буду! Я не скажу  ни  слова!
Повторяю, ни слова! Делайте с ней, что хотите, убивайте  ее,  мучайте  у
меня на глазах - все равно от меня вы  не  услышите  ни  единого  слова!
Убедившись в бесполезности всего этого, вы можете то же самое  проделать
со мной. Все равно вы ничего не добьетесь.
   - Включите все лампы, - распорядился Октобер, обращаясь  к  человеку,
находившемуся с Ингой в спальне.
   На стене появились слабые тени. В комнате, где  был  я,  лишь  тускло
горела китайская лампа. В спальне было светлее. Я увидел тень  человека,
склоняющегося над кроватью.
   - Действуйте, -  снова  приказал  Октобер.  "Ну,  вот,  наконец,  она
прибыла в лагерь смерти, - подумал я, - и  теперь  узнает  обо  всем  на
собственном опыте, а не из вторых рук, как до сих пор".
   Тень зашевелилась. Я сложил руки на груди и стоял, наблюдая за  тенью
так, чтобы Октобер видел это. Он знал также, что я слушаю,  так  как  не
спускал с меня глаз.
   Мне не удалось убедить его. Однако если бы я и убедил, он все  равно,
хотя бы ради садистского удовольствия, осуществил то, что хотел, так как
явно был одним из маньяков, наслаждающихся видом крови.
   Мне следовало бы что-нибудь сказать  Инге,  но  что?!  Тени  внезапно
зашевелились; и человек, и Инга вскрикнули, он выпрямился и поднял  руку
к лицу, на котором, по-видимому, выступила кровь от  царапин,  сделанных
ногтями  Инги.  В  спальне,  несмотря  на  наличие  шелковых  простыней,
толстого ковра и декоративных ламп, были джунгли.
   Я продолжал наблюдать за тенями, так  как  этого  хотел  Октобер.  Во
время войны на  голландской  границе  находился  концлагерь,  который  я
хорошо запомнил. В нем была виселица, прикрытая старой скатертью (в моей
памяти сохранилось полукруглое пятно от некогда  пролитой  рюмки  вина),
повешенной на палку от половой щетки так, чтобы  смертники,  стоявшие  в
очередь,  могли  наблюдать,  как  дергается  веревка  над  занавеской  и
вздрагивают  ноги  ниже  ее.  Как   правило,   воображение   оказывалось
действеннее всего  происходившего.  Нацисты  прекрасно  понимали  это  и
применяли такую пытку с садистским удовольствием.
   У всех гитлеровцев, с которыми  мне  приходилось  встречаться,  можно
было наблюдать свойственные только этой породе маньяков особенности: как
они стояли, заложив за спину руки, чтобы объявить  о  неминуемой  смерти
слабым я безоружным; как быстро, подобно гимназисткам,  могли  напускать
на  себя  обиженный  вид  и  напыщенно  заявлять  и  "непростительности"
чего-то: как частично показывали вам  что-то  ужасное  с  тем,  чтобы  с
помощью воображения вы сами довели себя до сумасшествия. Именно  поэтому
меня и заставили наблюдать только за тенями, не давая  увидеть  то,  что
происходило в спальне.
   - Не нужно! - послышался крик Инги.
   Кровь отхлынула у меня от лица; прошло еще  некоторое  время,  прежде
чем  я  определил  характер  донесшегося  до  меня  звука,  -   щелкнули
наручники. Инга тихо застонала. Октобер по-прежнему  не  сводил  с  меня
взгляда.
   В своей работе мы не можем быть джентльменами, однако из  соображений
конспирации Центр категорически запрещает вовлекать посторонних  в  наши
оперативные дела. Я нарушил  это  правило  и  вовлек  Ингу,  хотя  и  не
намеренно. Тем не менее Центр все равно будет считать, что я сделал  это
умышленно: я знал, что хотя она и  порвала  с  "Фениксом",  но  все  еще
как-то связана с объектом моего поручения, и поэтому мне не следовало  с
ней встречаться. Я поступил иначе и поэтому  теперь  обязан  предпринять
все меры, чтобы попытаться найти выход из создавшегося положения.  Я  не
мог бездействовать, наблюдая, как она сходит с ума от пыток.
   Я не видел выхода. У меня не было никакой надежды  бежать  отсюда,  с
тем, чтобы нацисты оставили Ингу в покое. Я не мог прийти ей на помощь -
на их стороне численное преимущество. То, что я  мог  сообщить  Октоберу
ради спасения Инги,  повело  бы  к  смерти  моих  коллег  и  сорвало  бы
выполнение нашей теперешней задачи.
   Впервые за свою  карьеру  я  почувствовал  сожаление,  что  не  люблю
держать при себе что-нибудь из того, чем обычно обеспечивают себя другие
разведчики, - револьвер, ампулу с мгновенно действующим  ядом  и  всякое
такое. Хотя ампула была бы сейчас  естественным  выходом  из  положения.
Всего лишь через пять секунд Октобер убедился бы в том, что  пытки  Инги
не заставили меня заговорить.
   Тени снова зашевелились. Я услышал, как Инга прохрипела что-то  вроде
"прошу...": я понимал, что она обращается ко мне, а не к  ним,  все  еще
надеясь, что я ей помогу. Наблюдая за мной, Октобер приказал:
   - Продолжайте!
   Инга снова попыталась что-то крикнуть, и  я  прибег  к  единственному
выходу, содержавшему хоть какую-то надежду.

15. ОБМОРОК

   Я искусственно вызвал у себя настоящий обморок. Уже теряя сознание, я
видел, как Октобер бросился вперед, чтобы не дать мне упасть.  Вероятно,
он сделал это инстинктивно. Я успел подумать, что он,  вероятно,  ничего
не знает о механизме обморока, иначе не пытался бы поддержать меня. Дело
в том, что обморок проходит значительно быстрее, когда человек лежит,  и
поэтому удерживать меня от падения не следовало.
   Все психологические и физиологические факторы говорили в мою  пользу.
Правда, Октобер не разбирался в фактическом  функционировании  механизма
потери сознания, но не мог не понимать, что я,  вероятно,  был  готов  к
этому в результате сильного волнения.
   Определенный психологический фактор действовал и на самого Октобера -
обморок обычно считается признаком слабости, хотя в действительности это
не так (здоровенные английские гвардейцы часто падают в обморок во время
ежедневной церемонии "Встреча знамени" у Букингемского дворца в Лондоне.
А ведь к числу слабеньких их вовсе нельзя отнести. Долгое пребывание  на
ногах - одна из наиболее характерных причин потери сознания). Бывает  же
так, что мы предпочитаем верить тому, что нас по той  или  иной  причине
устраивает, хотя доказательства противного значительно сильнее. В случае
со мной Октобер должен  был  исходить  из  двух  предположений.  Первое:
обморок не был настоящим, и я его  инсценировал,  когда  отчаянно  искал
выход из создавшегося положения. Второе: я потерял сознание из-за  своей
слабости.  Первое  предположение   заслуживало   большего   внимания   -
разведчики, оказываясь в  трудном  положении,  так  скоро  не  падают  в
обморок; они заранее готовятся действовать  именно  во  время  кризисов,
ради этого живут и иногда умирают, а если не обладают такой способностью
- должны уходить  в  отставку  и  разводить  кроликов.  Однако  Октобер,
несомненно, поверит второму объяснению,  которое  его  лично  устраивает
больше.
   Физические факторы также говорили в мою пользу, они лишь  подкрепляли
предположение, что обморок - настоящий. В комнате было очень душно. Лицо
у меня покрылось потом, и я  тяжело  дышал,  что,  как  правило,  всегда
предшествует потере сознания.
   Таким  образом,  психологически  и  физически  я  подготовил  себя  к
обмороку, а Октобер был готов поверить  в  проявление  слабости  с  моей
стороны.  Я  считал  очень  существенным  не  только  вызвать  симптомы,
свидетельствующие о неизбежности обморока, но  и  убедительно  доказать,
что действительно потерял сознание, и это мне удалось.
   Обморок  продолжался,  видимо,  секунд  десять-пятнадцать,  а   затем
сознание стало медленно возвращаться ко мне. До меня донеслись голоса...
какое-то восклицание Инги, шум воды... вспышка света...  звук  пощечины,
которую  мне  нанес  Октобер...  мои  стоны...  ощущение  воды,  которую
плеснули в лицо. Сознание полностью возвратилось ко мне, но я, продолжая
симулировать обморок, безвольно висел у них на руках, хотя они энергично
пытались привести меня в чувство. Потом нацисты все же выпустили меня, и
я повалился на пол;  спустя  несколько  минут  якобы  с  большим  трудом
поднялся на четвереньки и, тряся головой, чтобы вернуть  ясность  мысли,
открыл глаза и принялся тихо и монотонно бормотать: "... продолжайте  ее
мучить... жгите ее... вы не добьетесь ни слова, ни слова..."
   Дверь в спальню была закрыта, но  в  моей  комнате  по-прежнему  было
тихо. Я повернул голову  и  попытался  разобраться,  что  происходит.  У
входной двери все еще стоял человек, но Октобера в комнате не было. Куда
он ушел? Позади меня тоже кто-то стоял, я видел его ботинок. "Ни единого
слова!" - повторял я, обращаясь к этому ботинку. С  моего  лица  стекала
вода.
   Никто в комнате  не  пошевелился,  молчание  продолжалось.  Я  встал,
покачиваясь, сунул руку в карман, вытащил носовой платок и  вытер  лицо.
Охранник  у  двери  быстро  выхватил  револьвер,   однако   сделал   это
инстинктивно - он знал, что я безоружен. Открылась дверь в спальню, и до
меня донеслись рыдания Инги. На стене появилась чья-то тень,  я  увидел,
как поднимается рука. Потом кто-то с силой ударил меня по затылку ребром
ладони, и, как подкошенный, снова теряя сознание, я упал...
   Медленно  приходя  в  себя  и  все  еще   плохо   соображая,   я   не
ориентировался во времени, но, видимо, без сознания находился недолго. Я
лежал  на  ковре.  Было  по-прежнему  тихо,  и  тишину   нарушали   лишь
всхлипывания Инги. Я приподнялся на  четвереньки,  а  затем  встал.  Все
поплыло у меня перед глазами, и я  вытянул  руку,  чтобы  за  что-нибудь
ухватиться.
   Я осмотрелся. В комнате никого не было. Сильно  болел  затылок.  Я  с
трудом все же добрался до спальни. Инга лежала скорчившись на кровати, и
на ее обнаженных ногах была кровь. Я сейчас  же  вернулся  в  комнату  и
позвонил врачу.
   В спальне я погасил все большие лампы, встал на колени и взял в  руки
лицо Инги. Беспокойство не за Ингу,  а  за  себя  вдруг  охватило  меня,
потому что нацисты ушли, хотя ничего от меня не добились.
   - Сейчас приедет врач, - сообщил я Инге. Я все еще держал в руках  ее
лицо, она кивнула, продолжая тихо вздрагивать.
   - Я должен покинуть тебя, Инга. Если они  вернутся  и  застанут  меня
здесь, все начнется вновь.
   Инга молчала, но я уже понимал, почему она не просит меня остаться. Я
решил позднее основательно все  обдумать  и  разобраться,  что  все  это
значит. Сейчас же я мог действовать, руководствуясь  лишь  поверхностным
первым впечатлением.
   Я взял с туалетного столика бумажную салфетку, нацарапал на ней номер
телефона и сказал:
   - Если ты захочешь что-нибудь сообщить мне,  всегда  можешь  сообщить
вот по этому телефону. - Я набросил халат ей на плечи, обнял, и  так  мы
просидели до прихода врача.
   Доктор прежде всего спросил, что со мной произошло, и  я  только  тут
сообразил, что на моем лице, несомненно, заметны последствия обморока  и
полученного удара - следы  пота,  бледность,  налитые  кровью  глаза.  Я
ответил, что помощь требуется не мне, провел его в спальню и ушел.
   Улица была ярко  освещена.  Невинный  полдень  кончился,  и  наступил
вечер. Я еще успел послушать радиопередачу "Биржевого бюллетеням. "Квота
Фрейт 132 плюс 3/4" означало: "От вас нет  сообщений  подтвердите  прием
дайте знать если оказались трудном положении - Система РТ".
   Мое  руководство  раскудахталось,  словно  курица,  и  мне   это   не
понравилось. С помощью Хенгеля или Брэнда, а может быть,  еще  кого-либо
из тех, кто от нечего делать  наблюдал  за  мной,  в  резидентуре  стало
известно о моем столкновении с "Фениксом", и теперь  там  интересовались
результатами. Мои руководители тревожились не  обо  мне,  а  о  том,  не
заставили  ли  меня  проболтаться,  в  результате  чего  нам  бы  грозил
серьезный провал.
   Вот поэтому мне и пришлось заняться прилежным выполнением  "домашнего
задания". В донесении на трех страницах я между прочим писал:
   "...Сомнительно, чтобы Ротштейн находился в контакте с кем-то или  на
кого-то работал. Видимо, он действовал по собственной инициативе,  желая
отомстить  за  смерть  жены.  По  всей  вероятности,  коробка   оснащена
механизмом  для  взрыва,  который  сработает,  если  ее   не   правильно
открывать..."
   Если бы смерть Солли произошла не по моей  вине,  я  обратился  бы  к
комиссии "Зет" с просьбой открыть коробку; я был довольно твердо уверен,
что содержащиеся в ней материалы привели бы меня к Цоссену. Сейчас же  я
не желал даже поднимать этого вопроса.
   "...Люди "Феникса" активно занимаются мной. Несомненно, что  "Феникс"
очень многое хотел бы  удержать  в  тайне,  а  его  руководители  крайне
заинтересованы в том, чтобы выяснить, что именно я знаю. А я еще  ничего
не знаю..."
   Я вставил эту фразу, для того, чтобы задеть  начальство.  Ведь  после
нашей встречи с Полем прошло всего пять дней, а от меня требуют отчет.
   "...Мне  не  совсем  понятно  ваше   распоряжение   о   представлении
сообщения, поскольку времени прошло  еще  слишком  мало.  Вы,  очевидно,
получаете какую-то информацию обо мне?"
   Этим самым я  хотел  сказать  руководителям  резидентуры,  чтобы  они
отозвали Хенгеля, Брэнда и других оттуда, где мне поручено работать. Обо
мне  кто-то  докладывал:  возможно,  что  Центр  направил  сюда  другого
работника  с  параллельным  заданием,  и  он,   пытаясь   проникнуть   я
организацию "Феникс", узнал и доложил, что я попал в трудное положение.
   "...Я вынужден обратиться с убедительной  просьбой  не  требовать  от
меня  донесений  и  не  вмешиваться  до  тех  пор,  пока  вы  не  будете
располагать точной информацией о том,  что  я  действительно  в  трудном
положении. В таком случае я найду возможность доложить  вам  без  всяких
напоминаний. К.".
   Было 9.07, и я почувствовал, что мною начинает овладевать  депрессия.
Я не мог забыть крови на  ногах  Инги  и  неожиданного  для  меня  ухода
Октобера. Как  это  ни  парадоксально,  но  я  терпеть  не  могу  такого
положения, когда противник находится в нерешительности и замешательстве,
поскольку за этим всегда следует период поисков правильной, с его  точки
зрения, позиции и он ведет себя, как  обезумевший  бык,  бросающийся  из
стороны в сторону, лишая вас возможности предугадать его следующий  шаг,
что лишь усиливает опасность.
   Мне потребовалось около часа для того, чтобы  основательно  продумать
все события этого "невинного" полдня и сделать  соответствующие  выводы.
Прежде всего я пришел к заключению, что, когда я начал  поиски  Цоссена,
мне в течение первых же пяти дней пришлось дважды переходить к  обороне,
а вся добытая за это время информация состояла лишь из нескольких  новых
для меня фамилий. Я обязан был как можно скорее перейти  в  наступление:
лишь только Октобер решит, что я ничего не знаю за исключением того, что
мог узнать еще из его и Фабиана вопросов, нацисты немедленно ликвидируют
меня, пока мне не удалось добыть какие-либо сведения  и  передать  их  в
резидентуру.
   Однако  перед  переходом  в  наступление  мне   предстояло   провести
исключительно важную проверку, и сделать это я должен был немедленно.
   Расстояние составляло всего около трех  километров,  тротуары  начали
подсыхать, и, оставив БМВ в гараже, я отправился пешком. Уже минут через
пять  я  обнаружил  за  собой  "хвост"   и   медленно   повел   его   по
Гильдбургаузерш трассе. Я поступил так потому, что не  ожидал  за  собой
слежки,  ее  появление  несколько  озадачило  меня,  и  мне  нужно  было
подумать.
   После некоторого размышления я решил отделаться  от  филера.  Правда,
иногда "хвост" бывает полезен, но сейчас поступить иначе я не мог. Никто
не  следил  за  мной,  начиная  с  тою  времени,   как   я   очнулся   у
Грюневальдского моста, и до прихода на квартиру к Инге - нацисты  хорошо
знали, что найдут меня там. Однако они не знали,  что  я  обосновался  в
гостинице "Центральная". Понятно, почему за  мной  следили.  Октобер  не
желал рисковать и опасался, что я скроюсь; я даже почувствовал известное
удовлетворение, ведь это свидетельствовало о том, как он беспокоится.
   Теперь-то фашистам уже известно, что я живу в "Центральной" - "хвост"
следил за мной оттуда. Меня это нисколько не тревожило, так как я не мог
перейти  в  наступление,  не  раскрыв  своего  нового  адреса,   -   для
установления контакта с