ей, которых я видел всего один раз в жизни. А может быть,  я  не
видел их никогда? Кто такие этот Поль, Хенгель, Брэнд? Я выдумал их. Они
прошли мимо, ничего не знача для меня. Я начал думать, что теряю разум.
   Циферблат сверкнул золотом. Руку жгло.  Нет,  не  она...  Игла...  ее
ногти. Мне снова сделали укол, пока  я  находился  без  сознания.  Жжет.
Кровь бурлит, что-то крадучись приближается к мозгу.  Другая  рука  тоже
чувствует  тяжесть.  Какой-то  шум.  Это  не  Фабиан.  Резиновая   груша
накачивает повязку на руке. Кто-то щупает мой пульс - сбрось  его  руки.
Сбрось! Нет сил.
   Люстра плывет в небе, мерцая миллионами звезд.
   Чувство паники, затем самоконтроль: злоба. Злоба из-за  того,  что  я
поддался панике. Время, следи за временем! Нет, не выходит.  Он  опустил
руки, идиот! Возникла мысль: подумай о том, что означает  боль.  Очнись,
или они обведут тебя вокруг пальца. Тебя, Квиллер! Думай!
   Воспоминание - одна инъекция, эффективный период  -  двадцать  минут,
снотворное, возможно, пентотал; другое воспоминание: меня не будили,  не
интересовались моим именем. Почему меня не допрашивали?  Возвращаюсь  из
состояния бессознательности, воспоминание о каких-то снах,  связанных  с
Ингой, результат второй инъекции и моя реакция на нее. Чрезвычайно важно
выяснить, каким препаратом  они  пользуются,  чтобы  сопротивляться  его
действию. Или хотя бы совершить такую попытку.
   - Вы хорошо поспали?
   Звук помог зрению. Теперь сознание очень быстро возвращалось ко  мне,
словно ракета, возникающая из  глубины.  Это  не  пентотал.  Все  начало
звучать громче, становилось значительно  яснее:  свет  перестал  мигать,
стал ярким, и его лицо, словно вытравленное на металле, на фоне лепки на
потолке; глаза его светились. Сердцебиение усилилось, грудь вздымалась и
опадала - начало покоя...
   Бог мой, я понял, что они сделали!
   - Теперь вы чувствуете себя самим собой, Квиллер. Скажите,  как  ваше
самочувствие?
   - Хорошее, - ответил я, прежде чем сумел остановить себя.
   Значит,  это  не  пентотал.  Этот  фокус  был  мне   тоже   известен:
постепенное  введение  наркоза  с  амитал-натрием,  затем  шоковая  доза
бензодрина или первитина, чтобы разбудить сонного. Голова  у  меня  была
так ясна, что я мог дословно вспомнить то, что говорил нам в  1948  году
лектор: грубое пробуждение делает насущно необходимым желание говорить -
больным овладевает болтливость такой степени, которую  до  этого  в  нем
нельзя было предполагать.
   Тело дрожало, и нервы напряжены так, как если  бы  мою  кожу  стянули
сетями  из  проволочек  под  электрическим  током.  Яркий  свет,  словно
отраженный в гранях бриллианта, и звук его голоса, звонкого  и  чистого,
словно удары колокола. Я чувствовал, как все мое тело наливается  мощью,
и в экстазе мне хотелось кричать, кричать  от  сознания  своей  силы.  Я
поднял руку, чтобы одним ударом раскрошить  вдребезги  люстру,  и  вдруг
осознал, что на моем лице появилось растерянное и глупое выражение,  так
как я не смог даже пошевелить рукой. Они привязали мои  руки  и  ноги  к
креслу, зная, каким я стану сильным,  таким  сильным,  что  справлюсь  с
десятком охранников. И затем наступил спад: я был могуч, но бессилен, не
мог двинуться. Я хотел разговаривать, но  я  не  должен  был.  Результат
спада: возбуждение.  Язык  распух  и  болел  от  напряжения,  вызванного
желанием говорить, которое я подавлял в себе. Молчи!  Это  все,  что  ты
должен делать. Молчи!
   - Теперь вы можете рассказать мне все, что пожелаете, Квиллер.
   - Мне нечего рассказывать.
   - Я слушаю вас...
   - Я ничего не скажу, Фабиан. Мне нечего сказать вам.
   - Но ведь между нами существует обоюдная симпатия...
   - Послушайте,  можете  держать  меня  здесь,  пока  лицо  у  меня  не
почернеет, но ничего не выйдет, ничего у вас не выйдет! - Я  перешел  на
английский. Он тоже.
   - Мы не хотим долго держать вас здесь потому,  что  ваша  резидентура
начнет беспокоиться о вас. Вы так давно не докладывали о себе...
   - Я не докладываю, не обязан  ничего  докладывать,  они...  -  Молчи,
молчи!
   - Но вы не должны терять связи с ними...
   - Существует почта и...
   - Ну? Ну?
   - Почтальон всегда звонит дважды. - Пот стекал  у  меня  по  лицу,  я
дышал тяжело, словно пара кузнечных мехов.
   - Мы сообщили вашей резидентуре, что некоторое  время  вы  не  будете
поддерживать с ними связи...
   - Не надо никаких марок, никаких марок, Фабиан - Я же говорю, никаких
марок! - Безумие, безумие, ты выбалтываешь все одним духом. Говори опять
по-немецки и попытайся запутать мыслительный процесс. - Послушайте,  мне
нечего сказать вам, вы думаете, что можете привязать  меня  к  креслу  и
накачивать меня наркотиками, рассчитывая, что я выдам таких  людей,  как
Кеннет Линдсей. Солли, бедный Солли, это моя вина, моя  вина,  я  сказал
ему это, но он не слышал, он был уже мертв, -  вы  думаете,  он  простит
мне, скажите, простит? Простит когда-нибудь? Простит?..
   Всего трясет. Запах пота. Снова спад, но иного рода: совершенно  ясно
представляю себе, совершенно отчетливо - они добиваются, чтобы я  назвал
им имена и шифры и какое у меня задание, - отчетливо сознаю, что  должен
держать себя в руках, спасти жизнь многих  людей  и  само  существование
резидентуры. И все время непреодолимое желание  выболтать  все  и  сразу
покончить с этим... Как у алкоголика: рука,  тянущаяся  за  бутылкой,  и
мозг, тщетно пытающийся остановить это движение...
   - Вы не должны наклеивать марки на письма? Нам это известно. - Нежный
голос, почти гипнотизирующий. - Нам неизвестно лишь,  как  вы  получаете
сообщения. По-видимому, это очень умно придумано, если  никто,  ни  один
человек этого не знает...
   - А откуда, черт возьми, кто-нибудь может знать,  если  все  делается
строго  конспиративно?  Вы  думаете,  что  наша  организация  могла   бы
противостоять людям, подобным  людям  из  "Феникса",  если  бы  половина
администрации не была занята тем, как направлять  и  получать  секретные
сообщения  без  Поля   в   ящике-контейнере,   и   Вин...   Винограда...
Винограда... Винокура... одного поля ягода... когда она  склоняется  над
тобой, но я не скажу, не скажу, не скажу...
   - Виноград? Винокур... Дальше... дальше...
   - Все, все!
   - О, я знаю, о каком ящике вы говорите...
   - Нет, вы там никогда не были...
   - Поле? Ящик в поле? Полевой ящик?
   - Она стройна, говорю я вам!
   - Ящик... Ящик... Какой ящик? С виноградом?
   - Гадайте еще раз...
   - Помогите мне.
   - Гадайте, гадайте, Фабиан... Фабиан... Прости  меня,  Солли.  Это  я
виноват...
   Ясное  ощущение  опасности,   ясное   ощущение   беспомощности,   они
ухватились за виноград, боже,  помоги  мне,  я  проговорился  о  Поле...
Виноградное поле... Молчи! Или пусть он созреет, виноград... Три мысли -
Инга (секс), Кеннет  Линдсей  Джоунс  (потрясение  от  гибели)  и  Солли
(чувство вины). Могу играть на этих трех вещах, потому что они отвлекают
мое внимание и уводят от исповеди. Так будет безопаснее, потому что двое
из них мертвы, а она, она - сама смерть...
   Снова охватывает дрожь. Кресло вибрирует, словно сиденье в  самолете,
взмывающем в небо.  Рот  полон  языка  и  -  жажда  говорить,  говорить,
говорить... "Цветы у стены-Цветы, я принесу цветы  на  могилу  Солли,  в
случае моей смерти перешлите контейнер Солли на Флорес Лас Рамблас лично
- я сказал лично,  слышите  меня,  слышите,  проклятые  ублюдки?  Дрожь,
лихорадочный озноб и чья-то рука на кисти моей руки.
   - Что со мной, доктор? Что со мной?
   Я слышу свой голос. Это я  кричу,  да,  я...  Если  бы  только  Солли
услышал меня!
   - Это в Барселоне. Мы знаем...
   - Вы знаете не все.
   - Мы знаем авеню в Барселоне, которая называется Лас Рамблас. А какой
номер?
   - Испанская инквизиция в новом стиле при помощи амитала, а вы  видали
когда-нибудь быка с кольцом в носу, быка на арене с кольцом в носу?  Она
стоит, как матадор, ноги вместе, бедра вперед, и вы хотите забодать  ее,
как бык, если она будет стоять так на арене, на арене...
   - Вы не забыли номер в Лас Рамблас?
   - Вы его не знали и не узнаете...
   - Нам известно, что это не пятнадцать... "Ходят косари, ходят  косари
по лугу..."
   - Ведь мы же должны  послать  туда  коробку-контейнер,  но  не  знаем
номера дома...
   - Убирайтесь к дьяволу!
   - Где находится ваша резидентура? Уж конечно, не в Барселоне?
   "Держись, Квиллер! Боже мой, как тяжело! Держись, будь они  прокляты!
Ты обладаешь преимуществом  перед  ними.  Используй  же  его,  Квиллер!"
Период максимальной эффективности препарата заканчивается, и я чувствую,
что скоро начну освобождаться  от  действия  инъекции.  Что  им  удалось
добиться от меня? Всего лишь четыре имени: Поль, Джоунс, Солли,  Инга...
Да, но Солли и Джоунс мертвы, Инга  -  сумасшедшая,  а  Поль  -  вне  их
досягаемости.  В  телефонном  справочнике  Берлина  много  Полей,  и  по
одному/лишь имени его не найти. Но еще? Возможность посылать письма  без
марок, коробка-контейнер, но ничего существенного... Максимальная  точка
действия препарата достигнута! Продолжай держать себя в руках,  Квиллер!
Спокойнее!
   - Мы отправим контейнер в Барселону, и ваш  человек  сможет  получить
его в Лас Рамблас. Ну, что проще? Нужно всего лишь  поставить  номер  на
коробке и...
   - Где я?
   - В Лас Рамблас. Да, но какой номер?
   - Пять.
   - Пять?
   - Шесть, семь... Все порядочные негры...
   - Пятьдесят шесть? Точнее!
   "Заметно, что они начали уставать. Превосходно! Их давление  на  меня
ослабевает.  Мое  сознание  проясняется,  и   все   представляется   мне
значительно отчетливее. Буду продолжать их обманывать".
   - Бурро - по-испански осел. Вы  говорите  по-испански?  -  Я  не  мог
молчать, мною овладело неудержимое  стремление  говорить.  Это  все  еще
результат инъекции, однако ее воздействие окончится уже через  несколько
минут.
   - В Лас Рамблас я всегда разговариваю  по-испански.  Может  быть,  вы
хотите через нас связаться со своим человеком в Барселоне?
   - Сегодня они уже настороже, а вчера... - (Следи за собой, ты  можешь
проболтаться!) - Послушайте, если вы полагаете, что...
   - Почему вы остались в Берлине? - В голосе у него впервые  прозвучало
плохо скрываемое раздражение.
   - Новое поколение изобретает такую музыку,  о  которой  раньше  никто
даже и не думал. Сложнейший, чарующий вас балет. Испытайте меня...
   - Мы полагали, что вы вылетаете...
   -  Пусть  летают  свиньи,  пусть  летают  фениксы,  и  чем  выше  они
поднимутся...
   - Фениксы? Феникс - да. Как вы узнали о "Фениксе"?
   - Вы подслушивали мои телефонные разговоры, мерзавцы. Ничего вы...
   - Что делал Солли? - Моя вина, моя вина...
   - Над чем он работал?
   - Нацистская война... это же преступно...
   - Какая война? Бактериологическая? Нам об этом хорошо  известно.  Что
должен сделать с контейнером ваш человек в Барселоне?
   "Ничего  существенного  я  не  должен  говорить.  Положение  все  еще
опасное. Мои ответы - путаные и неясные. Это  хорошо,  однако  он  умело
отбирает из них полезные детали. Он обязан чего-то от  меня  добиться  и
сделать это поскорее, иначе будет поздно, и ему это  понятно;  некоторые
его вопросы слишком прямолинейны, как, например, почему я в Берлине.  Он
явно  торопится...  Мое  состояние  улучшается,  худшее  уже  позади   -
покалывание кожи  прекратилось,  не  поддающееся  контролю  беспокойство
проходит, ясность мышления восстанавливается".
   - Только что звонили из вашей резидентуры: вам  приказано  немедленно
отчитаться в своих действиях. Начинайте, Квиллер.
   Действие инъекции закончилось, и я почти полностью владел собой.
   - Начинайте отчитываться, Квиллер!
   Физически я уже не мучился, если не считать боли  в  плече  и  жажды.
Плохо, что у меня не было желания  к  чему-то  готовиться,  и  я  ощущал
какую-то потерянность. Это не может  продолжаться:  если  я  выживу,  то
только за счет сообразительности, и мне следует тщательно готовить  свои
дальнейшие действия.
   Охранники все еще стояли  поодиночке  в  дальнем  конце  комнаты,  но
оружия у них я не видел. Октобер не двигался. Фабиан повернулся к  нему,
и мне удалось в этот момент взглянуть на его часы. 10.55. Таким образом,
вся история продолжалась полтора часа.
   Нужно как следует подумать. Почему Фабиан повернулся, чтобы взглянуть
на Октобера? Они оба  отошли  от  меня,  остановились  приблизительно  в
центре комнаты, и до меня донесся их шепот, но разобрать слов я не  мог.
Конечно, они отказались от  попыток  силой  воздействовать  на  меня,  и
Фабиан в конце концов был вынужден прибегнуть к обычному вымогательству:
"Начинайте отчитываться, Квиллер!" Не выйдет!
   В комнате царила тишина, никто не шевелился, и я по-прежнему  слышал,
как они шепчутся. Пахло эфиром. Я ни о чем не  думал.  Но  я  же  должен
заставить себя думать! Почему я ни о чем не думаю? Ответ очень прост - я
знаю, что будет дальше, так как это  единственное,  что  они  еще  могут
сделать.
   Октобер повернулся и направился ко мне. Он  заложил  руки  за  спину,
глаза у него остекленели; я тут же вспомнил человека в черной  тщательно
подогнанной форме штурмовика, который стоял вот так же, заложив руки  за
спину, и говорил: "Некогда... я хочу поспеть в Брюкнервальд к обеду". На
всех гитлеровцах лежал  одинаковый  отпечаток,  особенно  бросавшийся  в
глаза, когда они готовились сделать то же самое, что и  стоявший  передо
мной человек.
   - Вы напрасно потратили  мое  время,  -  тихо  заявил  он,  -  а  это
непростительно.
   Октобер повернулся и прошел вдоль группы  охранников.  Голоса  он  не
повышал, но его слова я слышал.
   - Шелл, Браун! -  Двое  сделали  шаг  вперед.  -  Ему  будет  сделана
инъекция.  После  того  как  он  потеряет  сознание,  отвезите  его   на
Грюневальдский мост, убейте выстрелом в затылок и бросьте в воду.

13. МОСТ

   Бар на Моллерштрассе был еще открыт; я  зашел  туда  и,  взяв  стакан
горячего грога, уселся за столик;  стакан  я  держал  в  руках.  Кельнер
вернулся за стойку и принялся разглядывать меня из-за кофеварки.
   Длинной ложкой я мешал в стакане, иногда надавливая на ломтик  лимона
и наблюдая за пузырьками воздуха. От грога поднимался сильный аромат,  и
я жадно вдыхал его. В углу обнималась молодая пара, а у окна сидел худой
человек, погруженный в глубокое отчаяние. Других посетителей в  баре  не
было. В такую зимнюю ночь,  как  сегодня,  бар  был  убежищем  лишь  для
отчаявшихся и влюбленных, и я оказался здесь  единственным  посторонним,
так как ни к тем, ни к другим не принадлежал. Как только грог  остыл,  я
его выпил и заказал еще.
   Я перестал дрожать, а если ощущал, что меня вновь  вот-вот  затрясет,
то усилием воли подавлял приступ и затем  сидел  не  напрягаясь.  Мокрая
одежда на мне начала просыхать.
   Из дома, где меня допрашивали, я был вывезен без сознания. Уклониться
от инъекции я не мог, так как был привязан к креслу.  Укол  подействовал
секунд через тридцать, в течение которых я мог еще  наблюдать  за  ними.
Октобер стоял рядом и смотрел на меня. Из дальнего конца комнаты подошли
два охранника и остановились, ожидая, пока я потеряю сознание. В течение
этих тридцати секунд я усиленно боролся с действием препарата,  понимая,
что, если он на меня подействует очень скоро, моя последняя  надежда  на
спасение исчезнет. Из-за  кресла  появился  анестезиолог  и  нетерпеливо
взглянул на меня. Я понял, что препарат  должен  был  подействовать  уже
секунд через пять - десять, но мне удалось растянуть этот срок секунд до
тридцати. Анестезиолога это обеспокоило, однако я почти сразу же потерял
сознание  всего  лишь  с  одной  утешительной  мыслью:  никто  не  будет
тосковать обо мне...
   ...Смерть отождествляется людьми с мраком и холодом, и я  решил,  что
умер. Воды Леты плескались у моих ног. Однако возвращающаяся жизнь  была
хуже смерти из-за холода. Я лежал, уткнувшись лицом в землю, но,  подняв
голову, увидел цепочку огней на мосту. В моем не совсем еще проснувшемся
сознании мелькнула было мысль; должно быть, и после смерти есть какая-то
жизнь, однако я заставил себя не думать об этом. Меня бил озноб, и я все
еще продолжал цепляться за землю.
   Пуля по-прежнему причиняла боль, я не мог повернуть головы.
   С большим трудом я вытащил ноги из ледяной воды и попытался  нащупать
рану на шее, но ничего не нашел и сообразил, что ее там вообще не  было,
после чего боль сразу  же  начала  затихать.  "Убейте  его  выстрелом  в
затылок", - распорядился Октобер, и я решил, что именно так и произошло.
   Я пролежал еще минут десять, усиленно размышляя,  и  в  конце  концов
сделал вывод,  что  в  дальнейшем  мне  следует  жить  как  можно  более
незаметно. Я осмотрелся и обнаружил, что  меня  доставили  сюда  в  моем
"фольксвагене", который стоял на обочине  дороги.  Я  отполз  по  берегу
озера подальше от машины и  встал  в  тени  моста.  Проверять  показания
счетчика сейчас было бесполезно, я плохо  соображал  и  не  взглянул  на
него, когда ко мне подсел человек и заявил, что  дальше  машину  поведет
он. Но даже если бы я и запомнил цифры на счетчике, сейчас все равно это
ничего бы мне не дало: водитель мог сделать любой крюк  как  на  пути  в
дом, где меня допрашивали, так и при выезде к мосту. Правда, по счетчику
можно  было  бы  определить,  что  дом  находится  в  пределах  круга  с
определенным радиусом, но это  могло  быть  полезным  в  лесу,  а  не  в
Берлине.
   Пытаясь согреться, я начал быстро  топтаться  на  месте,  но  тут  же
обнаружил,  что  хромаю,  хотя  никакой  боли  в  ноге  не   чувствовал.
Оказалось, что на ней нет башмака. Продолжая трястись,  как  марионетка,
которую дергают за нитки, с посиневшими от холода руками,  я  проковылял
под мостом и вдоль берега пробрался на другую сторону...
   Ром спас жизнь многим, и сейчас спас  мне:  я  почувствовал,  как  он
согревает. Придя в бар, я сказал кельнеру, что оступился и упал в озеро,
но он не поверил, так как я был трезв. Ноги у него,  к  сожалению,  были
меньше моих, иначе я предложил бы ему продать мне ботинки.
   Прошло еще некоторое время, и меня перестало трясти.  Из  карманов  у
меня ничего не взяли.
   - Мне нужно такси.
   Кельнер сейчас же вызвал такси по телефону.
   Увидев меня, таксист насторожился и даже посмотрел на свет  банкноту,
которую я ему протянул.
   - Деньги не фальшивые, - сказал я, - но их нужно просушить: я упал  в
воду. Купите мне ботинки, хорошо?
   Водитель отвез меня на стоянку такси, о чем-то пошептался  со  своими
коллегами, ушел и вскоре принес ботинки. Я вышел из машины  и  часа  два
быстро ходил,  чтобы  восстановить  кровообращение,  от  Грюневальда  до
Сименштадта и обратно, а потом направился на юг, к Вильмерсдорфу; слежки
за мной не было.
   Прошли сутки, прежде  чем  я  сообразил,  что,  не  правильно  оценив
отсутствие слежки, я и рассуждал не правильно, и это  поставило  меня  в
опасное положение. Правда, в  ту  ночь  я  заставил  себя  противостоять
воздействию  амитал-натрия,  или  пентотала,  бензодрина  (или   чего-то
аналогичного), выдержал  допрос  с  пристрастием,  выслушивал  угрозы  о
неизбежности  своей  смерти,  перенес  купание  в  ледяной  воде  и  шок
возвращающейся жизни. Это объясняет  мою  неспособность  понять  причины
отсутствия слежки во время прогулки до Сименштадта - тогда я еще не  был
в состоянии здраво  размышлять.  Однако  это  только  объясняет,  но  не
оправдывает - для неосторожности оправданий нет и не  может  быть.  Мне,
безусловно, следовало бы дожидаться до тех пор, пока мои мысли полностью
прояснятся, и только после этого принимать решения,  однако  я  поступил
иначе.
   Гостиница называлась "Центральная", и я снял в  ней  номер,  так  как
вопреки названию она затерялась в лабиринте маленьких улиц  Мариендорфа,
километрах в восьми к югу от Вильмерсдорфа. Гостиница была меньше  отеля
"Принц Иоганн"  и  со