держалась  куда  хуже:  заспанный  администратор  с
всклокоченными волосами, пыль на абажурах и лампочках. Тем не менее меня
это устраивало - вполне возможно, что мне в течение  некоторого  времени
предстояло числиться в покойниках, во всяком случае официально.
   Администратор не обратил внимания даже на мой все еще влажный костюм.
Отвечая на вопрос, он подтвердил, что гостиница может сдать мне в аренду
и стоянку для машины - отдельный отсек в общем  гараже.  Я  сказал,  что
сейчас устал, оставлю свой багаж на ночь в машине и привезу  его  завтра
утром. Администратор даже не потрудился узнать, где я  поставил  машину,
чтобы он мог присматривать за ней. Я сообщил ему,  что  немедленно  лягу
спать, но на самом деле, придя в номер, закрыл на ключ дверь,  разделся,
принял душ и разложил  одежду  для  просушки  около  батарей  отопления.
Небольшой номер был чистым и  теплым  и,  уж  во  всяком  случае,  более
подходящим местом отдыха, чем пустынный и холодный берег озера.
   Я не мог позволить себе сейчас же уснуть, поскольку снова должен  был
тщательно разобраться в создавшейся обстановке.
   Передачу последнего биржевого бюллетеня "Евросаундом" я  пропустил  -
нацисты схватили меня, как раз когда я  ехал  в  отель  "Принц  Иоганн",
чтобы  послушать  ее.  Вполне  вероятно,  что  никаких  важных  указаний
резидентуры в ней и не содержалось. Мне тоже, по существу, сообщать было
нечего. Конечно, я мог бы назвать специалиста  по  психоанализу  доктора
Фабиана,  работники  резидентуры  легко  нашли  бы  его  по  телефонному
справочнику Берлина (в вечной войне разведок каждая сторона тратит много
времени на "боксирование с тенями", часто упуская из  виду,  что  иногда
нужного человека можно найти, просто придя к нему  домой,  вместо  того,
чтобы заставлять всю свою агентуру его искать) и могли бы даже  передать
материалы о нем следственным органам.  Вероятно,  комиссию  "Зет"  можно
было  бы  убедить  арестовать  Фабиана  и  судить   его   как   военного
преступника. Он принадлежал  к  организации  "Феникс",  был  явно  очень
близок ее руководству, и, несомненно, в  его  карьере  в  военное  время
нашлось  бы  достаточно  материалов  для  его  осуждения.  Однако   мне,
возможно, еще удастся использовать Фабиана  для  того,  чтобы  добраться
вначале до Октобера, а потом и до моего  основного  объекта  -  Гейнриха
Цоссена.
   Подтащив к кровати мягкое кресло, я устроился поудобнее  и  попытался
понять, почему нацисты не убили меня.
   Предположение  первое:  в  соответствии  с   распоряжением   Октобера
охранники привезли меня на мост, вытащили из  машины  и  уже  готовились
сбросить в воду, когда в последнюю минуту кто-то,  возможно  полицейский
патруль, спугнул их. Опасаясь стрелять или втаскивать обратно в  машину,
они просто решили сбросить меня в воду живым, хотя  рисковали  тем,  что
шум падения мог быть услышан. (Но  в  таком  варианте  все  же  остается
неясным, почему Октобер выбрал именно Грюневальдский мост, ведь есть  же
сколько угодно более уединенных мест.) Таким призом,  фашисты  выполнили
данное им распоряжение только частично, но доложили шефу, что его приказ
выполнен  полностью,  надеясь,  что,  все  еще  находясь  под   влиянием
наркотика, я утону, не приходя в сознание. Конечно, они не доложат,  как
все произошло на самом деле, ибо в подобном случае Октобер спустит с них
шкуру.
   Выводы из предположения номер один:  Октобер  считает  меня  мертвым:
исполнители его приказа тоже в этом уверены. Следовательно,  вопрос  обо
мне  для  нацистов  исчерпан,  и   никакой   слежки   быть   не   может.
Подтверждение: никто не следил за мной от озера до бара или на  маршруте
Грюневальд - Сименштадт - Вильмерсдорф.  Если  наблюдение  было,  я  его
заметил бы.
   Предположение второе; Октобер пытается заставить меня думать так, как
ему выгодно. Ему хочется заставить меня считать, что, по его  мнению,  я
мертв, изменить применявшуюся мною до сих пор тактику и привести  его  к
моей резидентуре. Поэтому он приказал своим подручным  симулировать  мое
убийство; они окунули меня в озеро, а затем  бросили  на  берегу,  чтобы
создать впечатление, будто я  сам  выбрался  из  воды  и  вновь  потерял
сознание. При такой версии я, очевидно, должен думать, что охранники  не
смогли  пристрелить  меня  (по  тем  же  причинам,  что   и   в   первом
предположении, - им  помешали),  или  же,  оказавшись  живым,  настолько
обрадоваться,  что  даже  не  задаваться  вопросом,  почему  вообще  так
произошло.
   Возражение: для того, чтобы узнать через меня  местонахождение  нашей
резидентуры, Октобер поставил бы за мной тщательное наблюдение,  но  его
не было. Кроме того, по-прежнему  остается  без  ответа  вопрос:  почему
все-таки был выбран именно Грюневальдский мост?
   Предположение третье: Октобер мог пригрозить  мне  смертью,  надеясь,
что. коль скоро наркотики на меня не подействовали,  возможно,  повлияет
страх. Человек  хитрый  и  осведомленный  о  моей  подпольной  работе  в
нацистских лагерях смерти, он понимал, что откровенные  угрозы  меня  не
устрашат.  Он  подошел  ко  мне  гусиным  шагом.  остановился  в   позе,
характерной для фашистского палача, и типичным для гитлеровца напыщенным
тоном объявил, что я напрасно потратил его  драгоценное  время.  Отдавая
своим людям соответствующее распоряжение, он не  повысил  голоса,  зная,
что я его услышу и поверю в вынесение им смертного приговора. Мужество и
страх   выражаются   в   разнообразных   формах.   Человек,   бесстрашно
карабкающийся на отвесную скалу, может струсить при виде змеи;  человек,
спокойно перенесший яростный шторм в море, падает  в  обморок  при  виде
крови. Октобер мог полагать,  что  безоружный  человек,  не  побоявшийся
схватиться с пятью вооруженными охранниками, может струсить,  оказавшись
связанным и вынужденным выслушивать деловито перечисляемые детали  своей
предстоящей смерти.
   Таким образом, и в этом варианте предполагалось, что  я  должен  буду
заговорить, чтобы спастись.  Нацистам  не  удалось  этого  добиться,  но
признать предо мною  неудачу  они  не  могли,  поэтому  разыграли  целый
спектакль: применение наркотиков, похищение вместе с машиной,  вывоз  на
мост. Мне следовало понять, что Октобер твердо держит свое слово. (И при
такой версии я, очевидно, должен был  рассуждать,  как  в  предположении
номер один, а именно: быть глубоко убежденным, что нацисты  намеревались
ликвидировать меня и только случайность помешала этому.)
   Возражение: и в этом варианте за мной следовал бы "хвост"  от  озера.
Вместе с тем я теперь отвечал на  свой  вопрос  о  том,  почему  Октобер
выбрал именно Грюневальдский мост и произнес название так, чтобы  я  это
обязательно расслышал. Он хотел напомнить мне о смерти  Кеннета  Линдсея
Джоунса, найденного мертвым в этом же озере. Для всех трех предположений
общими были только два основных факта. Первое: я пока еще  жив.  Второе:
за мной нет слежки. Первый  факт  объяснялся  всеми  предположениями,  а
второй был объясним только в первом.
   Светло-лиловые обои на стене с рисунком в виде решетки поплыли у меня
перед глазами, и я с огромным трудом сдерживался, чтобы не  уснуть.  Так
или иначе, мне  придется  здесь  переночевать.  Второе  предположение  -
привлекательно, и его  можно  объединить  с  третьим:  фашисты  пытались
угрозами и страхом заставить меня заговорить, а  убедившись  в  неудаче,
бросили у моста, рассчитывая, что я приведу их к резидентуре;  однако  в
этом случае они должны были бы следить за мной,  чего  не  произошло;  в
таком случае обе версии отпадают,  и  они  в  самом  деле  считают  меня
мертвым.
   Лиловая решетка стала ярче, а затем поблекла. Мне пришлось подняться,
чтобы убедиться, закрыл ли я дверь на ключ. Я не  сделал  этого  раньше,
что было еще одним доказательством смертельной усталости.
   Утром я  первым  делом  позвонил  в  полицию  и  сообщил,  что  около
Грюневальдского моста стоит кем-то  брошенный  "фольксваген".  (Если  по
каким-то причинам люди "Феникса"  держат  машину  под  наблюдением,  они
убедятся, что она взята полицейскими, а не мной. Я для них - мертв.)
   В гостинице "Центральная" я  оставил  купленные  мною  зубную  щетку,
бритву, две сорочки и носки и отправился в бюро  по  прокату  автомашин,
где  дождался  обеденного  перерыва  с  тем,  чтобы  дежурного  временно
заменила девушка-клерк, не видевшая меня раньше. На этот  раз  я  выбрал
закрытую машину БМВ модели "1500" и, используя  свой  резервный  паспорт
номер три, взял ее на фамилию Шульце. Трудно было допустить, чтобы  люди
"Феникса" установили факт аренды мною машины именно на это имя.
   Затем ленч в гостинице - совсем  по-туристски,  новенький  саквояж  в
номере и машина в индивидуальном отсеке гаража.
   Потом начался мой полдень. Даже в самом  слове  "полдень"  содержится
какая-то невинность. Утро явно предназначается  для  поездок,  работы  и
похмелья, ночь для любви и краж, а полдень обязательно отождествляется с
безмятежностью и  спокойствием,  наступающими  после  озабоченности  или
тревоги  и  драмы.  В  Берлине  это  время  для  булочек  с   кремом   в
переполненных даже зимой кафе. Но в  том  же  Берлине  под  этой  внешне
безмятежной поверхностью  несется  мощное  течение  чернее  самого  ада,
затягивающее людей вопреки их воле в мрачные омуты. Именно к таким людям
я и принадлежал.
   Меня влекло на север,  в  Вильмердсдорф,  и  мне  в  голову  даже  не
приходило сопротивляться этому стремлению.

14. ВЛЕЧЕНИЕ

   Инга приготовила китайский чай и подала его с  кусочками  апельсинной
корки в маленьких черных чашках; мы пили его, стоя  на  коленях,  словно
совершая какой-то обряд. Иногда она двигалась лишь  для  того,  чтобы  я
посмотрел на нее, так как знала, что мне это нравится.
   Светило солнце, и луч, пробравшись через  окно,  позолотил  шапку  ее
волос. В квартире стояла полная тишина,
   - Иногда я сразу могу узнать человека,  который  убивал  других.  Мне
известно, что вы это делали.
   - Да.
   - Я хочу сказать - не на войне, а в другое время.
   - Я так и понял.
   - Какое у вас возникало ощущение?
   - Отвратительное.
   - И никаких острых переживаний?
   - Я никогда не делал этого ради  острых  переживаний.  Вопрос  всегда
стоял так: или я, или мой противник.
   У меня мелькнула мысль, что, наверное, и в Нейесштадтхалле она  пошла
потому, что хотела посмотреть на убийц.
   Мы умолкли и снова пили чай, наслаждаясь тишиной невинного полдня.
   Она попыталась расспросить меня о лагерях смерти, но я ничего  ей  не
рассказал. Потом она заговорила о последнем убежище своего фюрера.
   Чашки оказались пусты; Инга вздрогнула, но это  было  так  незаметно,
что ее выдало лишь едва слышное позвякивание золотой цепочки-браслета на
руке. Не ожидая от меня никаких слов, она встала, и лучи зимнего  солнца
отбросили ее тень на стену; потом она вышла в другую  комнату  и  вскоре
вернулась нагая...
   Внутренний голос твердил: "Уходи, Квиллер, уходи!", но  я  оставался,
пока на улице не зажглись фонари и комната  не  наполнилась  их  светом.
Пройдя в ванную, я взглянул в зеркало на свое лицо и убедился,  что  оно
не изменилось, хотя иногда  мы  опасаемся,  что  перенесенные  испытания
меняют его выражение. Послышался приглушенный  звонок,  и  Инга  кому-то
открыла дверь. Завязав и поправив галстук, я вышел  в  гостиную,  увидел
там Октобера и сразу же понял, что начиная с того момента, как я  пришел
в сознание у Грюневальдского  моста,  все  рассуждения,  приведшие  меня
сюда, были ошибочными. Под воздействием  наркотика  в  бреду  я  сообщил
Фабиану и Октоберу имя "Инга". В Берлине тысячи Инг, однако они знали, о
какой именно идет речь и от кого я  услышал  слово  "Феникс"  ("Фениксы?
Феникс - да. Как вы узнали о "Фениксе"?").
   Разговор между Фабианом и Октобером, ведшийся неразборчивым для  меня
шепотом, теперь мне был понятен, словно я слышал каждое его слово.
   Фабиан: Так мы ничего от него не добьемся. Октобер: В таком случае мы
подвергнем его специальной обработке.
   - В этом нет необходимости, и не исключено, что вы  вообще  потеряете
его. Кроме того, он  может  оказаться  в  таком  состоянии,  что  ничего
связного  и  осмысленного  не  сможет  сказать,  а  сохранить  его   для
использования в дальнейшем уже будет невозможно.
   - В таком случае посоветуйте, что делать.
   - Я заметил вашу реакцию при упоминании имени "Инга". Вы явно  знаете
ее. Кто она?
   - Перебежчица.
   - Ее можно найти?
   - Да.
   - Давайте отпустим его к ней.
   - Но он может не пойти туда.
   - Нет, пойдет. Вы же слышали, что он говорил о ней в бреду. Он  хотел
бы овладеть ею, и мы можем  усилить  его  желание  для  того,  чтобы  он
наверняка направился к ней. Вы заметили, как  он  боится  смерти  и  без
конца твердит о Кеннете Линдсее Джоунсе и Соломоне Ротштейне? Мы сыграем
на этом страхе. Ему следует сообщить, что его скоро убьют, и сделать это
убедительно. Потом мы дадим ему возможность жить, и  пусть  он  испытает
связанный с этим шок. С возвращением жизни он почувствует  непреодолимое
влечение к Инге и отправится прямо к ней.
   - Я в этом не убежден.
   -  Вы  должны  поверить  мне  на  слово.  Я  изучал  эти  явления   в
человеческой психике во время войны. В  госпиталях  среди  тяжелораненых
отмечался высокий процент смертных случаев в течение ночи, спустя  всего
лишь несколько часов после того, как им сообщалось, что операция  прошла
успешно и они будут  жить.  Работая  в  лагерях  Дахау  и  Нацвейлер,  я
выработал  исключительно  успешную  тактику   допросов.   Мы   объявляли
заключенному, что он приговорен к смерти, в течение трех суток держали в
ежеминутном ожидании исполнения приговора, а затем приводили на виселицу
и надевали петлю на шею. В самую последнюю минуту приговор  отменялся  и
объект помещали в отдельную камеру с  опытным  агентом  -  как  правило,
молодой интересной женщиной, которая не отдавалась ему до тех пор,  пока
он не рассказывал ей  все,  нас  интересующее.  Таким  путем  мы  всегда
узнавали значительно больше, чем с помощью пыток,  хотя  подобный  метод
применялся лишь к заключенным, которые были готовы умереть, не произнеся
ни слова.
   - Вы считаете, что и этот поведет себя так же?
   - Возможно. Во всяком случае, я обещаю вам, что не больше  чем  через
несколько часов он отправится к этой Инге. Видимо, он влюблен в нее.
   Итак, все мои рассуждения оказались ошибочными;  я  исходил  из  того
факта, что за мной не следили.  А  в  слежке  не  было  необходимости  -
нацисты знали, где меня найти. Но сейчас они ничего со  мной  не  смогут
сделать, ничего!
   Октобер стоял посередине комнаты, с ним были еще  трое.  Один  стоял,
прислонившись спиной к двери, через которую они  вошли,  второй  охранял
дверь в спальню Инги, а третий оказался позади  меня,  отрезая  выход  в
ванную. Окна оставались не прикрытыми; да это и не имело смысла  -  Инга
жила высоко. Ни у кого из них оружия я не  видел,  но,  несомненно,  они
были вооружены. У нас с Октобером существовало молчаливое  соглашение  о
неприменении оружия; я знал, что моя жизнь будет сохраняться  нацистами,
пока я не сообщу им того, что они хотят. Разумеется, бежать отсюда  было
невозможно, а вступать в схватку я не мог; судя по виду, каждый  из  них
был значительно сильнее меня.
   Я взглянул на Ингу. Свой страх она проявила характерным для нее путем
- с примесью какой-то радости, но  тем  не  менее  это  был  страх.  Она
прекрасно знала, кто эти люди и что такое "Феникс".
   Я дождался, пока Инга  взглянет  на  меня,  и,  как  только  она  это
сделала, поднял и тут же опустил глаза,  давая  ей  понять,  что  сейчас
ничего предпринимать не следует. Я поступил так, поскольку если бы она и
успела позвать свою овчарку и та смогла бы вначале разбить стекло  двери
с чердака в спальню, а потом открыть дверь из спальни  сюда,  здесь  все
равно нацисты пристрелили бы собаку.
   - Вы не должны были покидать нас,  -  между  тем  заговорил  Октобер,
обращаясь к  Инге,  -  и  тем  более  общаться  с  врагом.  Что  вы  ему
рассказали?
   - Ничего, - вмешался я. Октобер даже не взглянул на меня.
   - А что он вам рассказал?
   - Он  не  враг,  -  ответила  Инга,  и  звенья  ее  цепочки-браслета,
освещаемые светом китайской лампы в виде луны, дрогнули. -  Он  работает
для Красного Креста.
   Не обращая внимания на это утверждение, Октобер наконец обернулся  ко
мне.
   ( Вам обстановка понятна, - заявил он. -  Сейчас  мы  ничего  с  вами
делать не намерены. Но наступит время, когда ваши нервы  не  выдержат  и
вы, конечно, ответите на все  мои  вопросы.  Может  быть,  во  избежание
напрасных  мучений  и  пустой  траты  времени  вы  сейчас  же   сделаете
необходимые выводы из создавшегося положения?
   Я почувствовал нервный тик левого века.
   - Задавайте вопросы, - заявил я. - Только перечислите их  все  сразу,
чтобы я мог подумать. Возможно, мы еще придем к соглашению.
   Таким образом я намеревался допросить его, хотя и знал,  что  он  это
понимает. Задавая мне тот или иной вопрос, Октобер раскрывал  бы  передо
мной, что он знает  обо  мне,  а  что  нет,  сообщая  тем  самым  ценную
информацию. Мы оба понимали, что он не может отказаться от этого - отказ
свидетельствовал бы о его неуверенности относительно  того,  кто  хозяин
положения. Октобер во что бы то ни стало был  обязан  убедить  меня,  не
только в том, что именно он является этим хозяином,  но  и  в  том,  что
всякая сообщенная им информация  для  меня  бесполезна,  -  меня  убьют,
прежде чем я смогу передать ее своей разведке. И все же  он  затруднялся
принять  окончательное  решение.  Предположим,  он  согласится  с   моей
просьбой и сформулирует свои вопросы. Пойму ли я это  как  свидетельство
его  полнейшей  уверенности  в  себе  или  же  как  заведомое  фальшивое
доказательство  той  самоуверенности,  которой  он  на  деле  вовсе   не
ощущает?
   Я не сводил с него глаз, и он делал  то  же  самое.  Обстановка  была
совершенно ясной: он не мог отпустить меня живым и не мог убить, пока  я
не отвечу на его вопросы. Во время допроса под  наркозом  мне  почти  не
задавали прямых вопросов. Все  вертелось  вокруг  того,  что  я  им  уже
сказал: Лас Рамблас, контейнер и т. д. Из основных  вопросов  прямо  мне
задали только один: "Почему вы остались в Берлине?" Это произошло  после
того, как Октобер обнаружил, что воздействие  наркотика  окончилось;  он
спросил меня об этом в отчаянии и с впервые  появившейся  в  его  голосе
ноткой раздражения. Теперь же Октоберу придется  ставить  только  прямые
вопросы и тем самым раскрыть, что ему известно, а что нет.
   - Вы сейчас не в таком положении, чтобы ставить условия, - заявил  он
наконец.
   - Я жду.
   Продолжая наблюдать за  мной,  Инга  пошевелилась  и  прислонилась  к
стене. Знала ли она о том, что произойдет дальше? Должна была бы  знать.
Она побывала в Нейесштадтхалле, и ей уже  следовало  приобрести  опыт  в
таких делах.
   - Какое задание вы имеете от своей  разведки?  -  внезапно  заговорил
Октобер. - Выявлять так называемых  военных  преступников  для  предания
суду? Почему вы начали работать  без  прикрытия?  Какую  информацию  вам
хотел передать Ротштейн, если бы мы не помешали ему? Какие точно  задачи
поставлены перед вами? Вот и все.
   Октобер разочаровал меня; он хорошо  знал,  что,  начав  допрашивать,
только на  этом  остановиться  не  сможет.  Например,  он  должен  будет
попытаться узнать  адрес  нашей  берлинской  резидентуры,  какую  именно
информацию успел передать туда до своей смерти  Кеннет  Линдсей  Джоунс,
имена... и много других подобных сведений.
   - Не валяйте дурака, - посоветовал я. В серых глазах Октобера  ничего
не отразилось, и он повторил:
   - Вот и все мои вопросы.
   Разумеется, я должен был этим довольствоваться, хотя он и сделал вид,
что идет мне навстречу. Если у него были и другие вопросы, доказать  это