Инги прошел пешком, злясь в конце концов на самого себя, так как я шел к
ней вопреки всем здравым доводам, которые перечислял в уме.

8. ИНГА

   Не прошло и суток, как они пошли по моему следу.
   За это время были кое-какие признаки того, что они окружают меня, и я
был этим доволен и готов к встрече.
   Я вернулся от Инги за полночь. Она была на  грани,  но  старалась  не
показывать этого. Пса она отправила на место. Инга сказал ему: "свой", и
Юрген удалился, даже не взглянув на меня. Мы  сидели  вдвоем,  потягивая
вино и слушая разные пластинки, которые она оставила для  меня,  мрачные
мелодии, которые шли ей - задумчивой и циничной. Она была одета в плотно
обтягивающий костюм, с замком-молнией от  шеи  до  поясницы.  Обнаженное
тело было бы менее выразительно.
   Легенда  осталась   прежней:   я   представитель   Красного   Креста,
разыскивающий родственников  беженцев,  умерших  в  Англии.  Она  дважды
заговаривала  о  "Фениксе",  а  во  время  одного   из   своих   горьких
воспоминаний упомянула о Ротштейне. Я немедленно взял это на заметку;  я
не знал, что Солли в Берлине. Обязательно надо повидать его.
   Улицы, покрытые талым снегом, были пустынны. На  небе  появился  серп
луны, косящий темные облака. Разноцветные неоновые  рекламы  бежали  над
отсыревшими зданиями, и Крейцберг плыл в небе, словно зеленый остров.
   "Фольксваген"   находился   там,   где   я   его   оставил,   -    на
Гогенцоллернплац. Я проверил на ощупь ручки дверцы и замочную скважину -
нет ли зазубрин на металле? Спичка, которую я засунул в  петлю  передней
дверцы у сиденья водителя, была на месте. К машине никто не прикасался.
   Я поехал на юг через Штеглиц и, заметив следовавшую за  мной  машину,
повернул направо. Машина не отставала...
   Значит, хотя мой "фольксваген" не тронули, за ним вели наблюдение.
   Это  был  "ДКВ-Ф-12  Фиртюрер"  цвета  пушечного  металла  с  голубым
отливом;  четыре  кольца  Автосоюза  были  отчетливо  видны  на  красных
предкрыльях. В машине сидел один человек.
   Итак, вот оно, первое свидетельство того, что они начали  наступление
на меня. Наступление, не более того. Убивать  меня  они  не  собирались,
иначе я был бы мертв к этому времени. Я  придерживался  мысли,  что  они
достаточно умны, чтобы не прикончить меня  за  то,  что  я  причастен  к
судьбе Раушнига, Шрадера и Фогля.  Несколько  сот  военных  преступников
были осуждены федеральными судами с тех пор, как  Лондонское  соглашение
вошло в силу, и никто из сотрудников комиссии "Зет" не был убит. Если бы
они начали террор, это могло повести к малой войне, а, как мне  кажется,
"Феникс" пока что предпочитал держаться в тени. Люди, подобные Шрадеру и
десятку других, которые решились наложить на себя руки, сделали это  под
давлением своих единомышленников или просто устав  от  вечного  ожидания
стука в дверь. Кеннет Линдсей Джоунс и четверо других наших  людей  были
убиты потому, что мертвецы  не  могут  сообщить  ничего  ценного  своему
руководству. Они боялись, что КЛД кое-что узнает, а  он  был  достаточно
ловок и увертывался от них, и они решили остановить его.
   Со мной все было иначе. Они не знали, что меня интересует Цоссен.  Им
было известно только, что незнакомое лицо неожиданно появилось на первой
странице газет рядом с Раушнигом, и что то же самое лицо имело  какое-то
отношение к смерти Шрадера и аресту Фогля. Сотрудники полиции "Зет" были
им хорошо известны. Пока что  они  не  знали,  кто  я  такой,  и  хотели
познакомиться поближе.
   Мы ехали направо, налево,  опять  направо,  пересекли  Инсбрюкерплац.
Попытка отделаться от преследования не имела смысла: они  знали,  где  я
живу, но после посещения Инги я  чувствовал  себя  словно  школьник,  не
ведающий, куда ему девать силы, и  решил  погонять  их.  Это  надо  было
делать сразу же, так как мы уже подбирались к пределу скорости и в любой
момент нашу гонку  мог  прервать  полицейский  патруль,  а  такого  рода
гласности  я  хотел  избежать.  Одно  дело  -  оказаться   в   объективе
фотокорреспондента, другое - покориться  законам  и  предъявить  полиции
свои документы. Правда, они  были  так  хорошо  сфабрикованы,  что  даже
инфракрасные лучи не смогли  бы  обнаружить  подделку,  но  я  не  хотел
попадать на страницы полицейского протокола, чтобы не вмешивать  Красный
Крест.
   Брызги грязи летели на ветровое стекло, и  "дворники"  едва  успевали
сбрасывать их. Я поехал прямо через  Штеглиц  и  Штенде,  желая  узнать,
сделает ли мой преследователь попытку приблизиться и  перехватить  меня.
Нет, он просто хотел узнать, куда я  направляюсь.  Надо  было  придумать
что-нибудь.  В  зеркале  я  видел  огни  подфарников  -   пару   бледных
светлячков, плывущих вдоль перспективы улицы. Переехав Атиллаштрассе,  я
нырнул в Рингштрассе, направляясь на юго-восток, затем затормозил, чтобы
он подъехал ближе. Он тоже замедлил  ход,  а  я  нажал  на  акселератор,
увеличил  расстояние   между   нами   и   круто   свернул   налево,   на
Мариендорфдамм, направляясь на северо-восток, к Темпльхофу. Затем  начал
сворачивать с одной улицы на другую, что вынудило его напрячь  внимание.
Скорости были высокие, и у меня было преимущество перед  преследователем
- я мог ехать, куда хотел, а он должен был  угадывать  мои  повороты  до
того, как я совершал их, и так как я и сам не знал, что  буду  делать  в
следующую секунду, то ему приходилось туго.
   Один раз он потерял мою машину и лишь  случайно  увидел  ее  в  конце
квартала. Он начал тревожиться, твердо  решив,  что  я  еду  в  какое-то
место, которое хочу держать в секрете.
   Перед перекрестком Альт-Темпльхоф и Темпльхоф-дамм машина была совсем
близко от меня, и тут он попался. Я круто свернул и  не  услышал  скрипа
тормозов его машины; наступило  несколько  долгих  секунд  сравнительной
тишины, затем раздался звук удара, словно взрыв. Услышав его, я  тут  же
развернулся назад, заехав на тротуар. Стремительный "ДКВ" сбил  тумбу  и
рикошетом отлетел через  улицу,  с  грохотом  ударившись  о  стоявший  у
обочины "оппель". Не прошло и секунды, как машина загорелась.
   Я остановил "фольксваген" у обочины, выключил свет и  остался  сидеть
на месте. Кто-то кричал. Дверцы горящей машины заклинило. Я подумал, что
успел бы пробежать  эти  тридцать  метров,  открыть  дверцу  и  вытащить
человека до того, как его охватит пламя,  но  даже  не  попытался  этого
сделать.
   Горела машина, человек истошно вопил, а я сидел и наблюдал за этим.
   Это было первым доказательством того, что мы открыли боевые действия.
Следующее утро принесло второе доказательство.
   Утро было бледно-серым. Туман,  покрывавший  поле  аэродрома,  окутал
набухшую влагой землю.  В  течение  последних  двух  часов  самолеты  не
прилетали и не вылетали; я проснулся в половине шестого,  и  со  стороны
Темпльхофа не доносилось никакого шума. Маяк по-прежнему мигал,  отблеск
его лучей на потолке моей комнаты с рассветом становился все  бледнее  и
бледнее.
   Я подумал об Инге и тут же  постарался  избавиться  от  этих  мыслей.
Живые не должны тревожить нас, для этого достаточно было мертвых.
   Я хотел повидать Ротштейна, о котором упомянула Инга.
   Воздух в комнате был холодным, словно металл  прикасался  к  лицу.  Я
подошел, чтобы закрыть окно, и тут же увидел двойной блик света  в  окне
дома напротив. Улица  была  пустынна,  исключение  -  редко  проезжавшие
такси, и я вспомнил, что сегодня должен  быть  особенно  осторожен:  они
промахнулись у стены и, возможно, ради  спасения  престижа  ждут  случая
исправить свой промах. (Кто должен был оказаться жертвой в  тот  раз:  я
или Инга? Я все  еще  не  знал  этого.  Теперь  иное:  "Феникс",  вполне
вероятно, был схож с любой другой большой организацией, где правая  рука
не всегда знает, что делает левая.  Приказ,  по-видимому,  заключался  в
том, чтобы не трогать меня, иначе я уже был бы  мертв;  но  какой-нибудь
тугоухий функционер, возможно, вышел на охоту на свой страх и  риск  или
просто желая отомстить за человека, сгоревшего в машине.)
   Такси свернуло за угол, и на улице  вновь  наступила  тишина;  только
хлопнуло окно,  закрытое  мной.  Двойной  блик  снова  мелькнул  в  окне
напротив. Как бы далеко от окна ни стоял в комнате человек, отблеск линз
полевого бинокля заметен даже через улицу. Возможно, что это  отражалась
светлая крыша такси. Всегда  можно  что-нибудь  предпринять,  когда  вас
преследуют, можно отделаться от филера,  как  только  его  заметишь,  но
ничего нельзя поделать, когда за тобой подсматривают.  Задернутые  шторы
не помогут вам, когда вы спускаетесь по лестнице и выходите на улицу.
   Я  оделся,  слушая  радио.  Утренние  биржевые  новости  дали  только
позывной сигнал "КФТ" и какую-то  мешанину  из  цифр.  По-видимому,  наш
человек только что получил мое письмо, и в резидентуре  еще  не  решили,
что мне ответить.
   Чтобы найти адрес доктора Соломона Ротштейна по дополнительному  тому
к новому телефонному справочнику, я потратил двадцать  минут.  Вовсе  не
обязательно встретиться с ним немедленно, так как я рассчитывал  пробыть
в Берлине еще месяц, но впоследствии, когда они  окружат  меня  со  всех
сторон, это будет значительно сложнее. К тому же я  не  хотел  причинять
ему неприятностей после всего того, что мы с ним пережили.
   Я вышел на улицу.
   Возможно, что это был подсознательный  страх,  но  он  охватил  меня,
когда я спускался по главной лестнице. Из  отеля  был  еще  выход  через
кухню и по пожарной лестнице. Но  ни  тем,  ни  другим  пользоваться  не
следовало, разве только в случае крайней необходимости.
   Снег перед отелем  был  сметен,  и  ступеньки  посыпаны  песком.  Под
башмаками скрипело. Я был полностью виден из  противоположного  окна,  и
помимо воли дыхание у меня стало короче, словно при переходе вброд через
холодный ручей, когда у тебя перехватывает дыхание, но ты идешь  вперед,
погружаясь все глужбе и глубже,  зная,  что  это  ощущение  пройдет.  Ты
знаешь, что это всего-навсего холод.
   Но сейчас это был полевой бинокль.
   Что ж, положимся на счастье. Но вспомни,  что  произошло  с  Кеннетом
Линдсеем Джоунсом.  Пять  ступенек,  шесть,  семь...  Уфф!..  Теперь  он
опоздал что-либо предпринять, даже если  бы  и  захотел,  потому  что  я
повернул под прямым углом и пошел вдоль тротуара, а он мог выстрелить  в
меня, только когда я находился на лестнице. На  улице  стояла  тишина  -
такая, что у меня заболело в ушах: я все еще подсознательно  ждал  звука
выстрела.
   Я злился на самого себя. Риск существовал всегда: но  я  думал  не  о
нем, и мне это не нравилось. Шесть тяжелых месяцев, проведенных  мной  в
ФРГ, расшатали мне нервы.
   Я  был  в  поту,  когда  свернул  к  гаражу,  и  подумал:  "Стареешь,
бедняга..."
   "Фольксвагена  бежал  по  оживленным  улицам.  Лаборатория  Ротштейна
находилась  в  районе  Целлендорфа,   на   верхнем   этаже   здания   на
Потсдаммерштрассе. В первое мгновение он не узнал меня. Затем глаза  его
потеплели:
   - Квилл... - Он взял меня за обе руки.
   - Здравствуй, Солли.
   Мы познакомились в Освенциме и с тех пор виделись всего лишь однажды,
совершенно случайно, не имея даже времени на  то,  чтобы  поговорить  по
душам. Это была наша вторая встреча после войны, и я никогда  не  забуду
ее...

9. УБИЙСТВО

   - Да, много воды утекло... - произнес Солли по-английски.
   Он имел в виду не наше последнее свидание в Мюнхене три года назад, а
Освенцим.
   В тот день, когда я впервые  встретился  с  ним,  мы  устроили  побег
семнадцати заключенных; четверо из них напоролись  на  провода  высокого
напряжения. Остальные живы и по сей день, насколько мне известно.  Солли
- один из них. Он присоединился к нам, когда я уже наладил связь с тремя
узниками лагеря - подпольщиками. До этого я работал  в  одиночку,  и  на
моем счету было что-то около девяноста семи душ, которым я помог бежать.
После создания подпольной организации  нам  удалось  устроить  побег  из
лагеря больше чем двумстам заключенным.
   В то время я изображал тупого лагерного охранника, чистейшего арийца,
бывшего моряка, дядя которого  находился  среди  иерархии  гиммлеровских
карателей. Я проклинал  Черчилля  с  таким  искусством,  что  меня  даже
заставили  повторить  это  с  эстрады  в  качестве  вставного  номера  в
постановке, показанной накануне того дня, когда  должна  была  произойти
церемония открытия газовых камер,  которые,  как  нас  известили,  имели
пропускную способность примерно две тысячи человек в сутки. В  эту  ночь
мы помогли бежать еще семерым...  Комендант  лагеря  напился  по  случаю
торжества, так же как и большинство его подручных. Только не мы.  Семеро
из двух тысяч - это казалось так мало...
   После того  как  с  войной  было  покончено,  Солли  и  я  специально
вернулись в Освенцим, чтобы показать союзным войскам,  где  мы  выложили
цементом дыру в стене  карцерного  блока,  чтобы  спрятать  там  списки,
составлявшиеся нами в течение нескольких месяцев. Наши сведения  помогли
разоблачить и повесить девять офицеров СС и четырнадцать охранников;  мы
продолжали собирать данные, казавшиеся нам  такими  важными,  но  вскоре
поняли,  что  это  пустое  занятие.  Эти   царапины   на   лице   Сатаны
просто-напросто помогали нам поддерживать в себе бодрость духа.
   Солли мало изменился за двадцать лет. Внешне он  переменился,  но  по
существу остался тем же самым Солли. Его можно было назвать самым добрым
человеком на свете, таким он и был в действительности,  если  только  не
доводить его до ярости. Ярость  его  была  холодна,  как  невзорвавшаяся
бомба.
   Я и теперь ощущал дремлющую в нем злость и понял, что он  никогда  не
успокоится.
   - Я только вчера вечером узнал, что ты в Берлине, - сказал я.
   - И тут же приехал повидать меня? Как это мило с твоей стороны!
   Можно пройти с человеком через все круги ада и все же не знать, о чем
заговорить с ним при встрече, разве что:
   "А помнишь старину такого-то?". Но было мало людей, которых мы хотели
бы вспомнить.
   - Что ты делаешь в Берлине? - спросил он. Мы сидели в его  кабинетике
одни, но видели головы двух его ассистентов, работавших  в  лаборатории.
Нас отделяла стеклянная перегородка.
   - Все те же бациллы, Солли?
   - О да! - Он улыбнулся.
   Когда  нам  довелось  встретиться  в  Мюнхене,  он  уже  был   членом
Международного объединения  бактериологов,  которые  собрались  там  для
обсуждения каких-то проблем, связанных с бактериологической войной. Хотя
эта область была далека от меня, я знал, что он  был  в  ней  признанным
авторитетом.
   - Кельнский университет субсидирует мою лабораторию, - сказал Солли.
   - Поздравляю.
   Повсюду  стояли  контрольные  склянки   с   плесенью   и   различными
культурами. Солли рассказывал о своей работе,  часто  перебивая  себя  и
глядя на меня с дьявольским  восторгом.  Время  от  времени  он  склонял
голову  набок,  посматривал  сквозь  стеклянную  перегородку   и   затем
оборачивался ко мне с таким видом, словно хотел поведать какую-то важную
тайну. Но глаза его тут же потухали, и я видел, что он  сдерживает  свое
желание открыться мне. В эти моменты  он  казался  мне  таким,  каким  я
запомнил его, когда прибывших в лагерь мужчин и женщин, спускавшихся  по
сходням из фургонов, отделяли друг от друга.
   Когда от него оттащили его молодую жену, взор у  него  был  такой  же
вялый, словно он вот-вот умрет.
   Рассказав мне о своей работе, он умолк; больше говорить нам было не о
чем, и мы знали это.
   -  Где  ты  остановился?  -  спросил  он.  -  Мы  обязательно  должны
встретиться еще раз. Я ответил.
   - "Принц Иоганн"! - воскликнул он. - Но ведь это очень дорого!
   - Я никогда не останавливаюсь в дешевых отелях в Германии. - Не знаю,
почему я это сказал, просто мгновенно пришедшая в голову мысль... Женщин
в Равенсбрюке всегда  остригали  перед  тем,  как  отправить  в  газовую
камеру, а волосы пропаривали  и  упаковывали  в  тюки  для  отправки  на
фабрики,  производящие  матрацы.  В  дорогих  отелях  нынешней  Германии
матрацы были из поролона.
   - Значит, еще встретимся? - повторил  он,  увидев,  что  я  собираюсь
уходить.
   Я сказал - да, обязательно, но мы не назначили точной даты.
   Выйдя на улицу, я подумал, что лучше бы мне вовсе  не  встречаться  с
Ротштейном. Интересно, сожалел ли он  о  том,  что  я  разыскал  его?  Я
оставил его расстроенным: его жгло что-то очень существенное, о  чем  он
хотел поведать мне, но не мог. Мной владело чувство, что я не хочу этого
знать.
   Он позвонил мне в конце дня. Никогда не забуду я своего легкомыслия.
   Он сказал по-английски: "Это я".
   Почему-то я подумал о Поле в этот момент. Затем он сказал:
   - Много воды утекло, не так ли? Солли не называл себя, но хотел  дать
мне понять, что это он.
   - Я приду повидать тебя. Жди меня, - сказал он и повесил трубку.
   Итак, он не мог удержать это в себе. Беспокойство было сильнее его. А
может  быть,  он  не  желал  разговаривать  в  лаборатории:   стеклянная
перегородка была слишком звукопроницаема? Нет, он  решил  поговорить  со
мной уже после того, как я  ушел,  иначе  бы  сговорился  пообедать  или
поужинать где-нибудь вместе. Он не доверял телефону:  никаких  имен.  Не
доверял тонкой стеклянной перегородке.
   Значит,  дело  не  только  в  его   бациллах,   или   причиной   была
бактериологическая война? Я все еще думал о  Поле  и  о  ложе  в  "Новом
театре комедии". Это тревожило меня. Тут есть какая-то связь. Но какая?!
Поль  не  позвонил  бы  мне  сюда;  я  был  "горячим",  со  мной  нельзя
связываться, нельзя мне звонить. Его голос был не похож на голос  Солли,
и он разговаривал со мной только по-немецки. Нет, это не то.  Но  должна
же быть какая-то связь! Я восстановил в памяти весь разговор между  мной
и Полем, прежде чем нашел эту связь. Поль сказал:
   "Нам стало известно, что вы зарезервировали эту  ложу".  "Значит,  вы
обратились в театральную кассу". "Да".
   "Не проходит. Я воспользовался чужой фамилией". "Мы это знали".
   "Подключились к  моему  телефону..."  Я  ушиб  руку,  потянувшись  за
телефонной трубкой, и подхватил ее, когда она начала падать  на  пол.  Я
помнил номер телефона лаборатории. Девушка на коммутаторе попросила меня
обождать.
   Я ждал. Веко у меня начало нервно подергиваться. Какое легкомыслие!..
В трубке что-то щелкнуло, когда мне позвонил Солли. Я не ждал звонка  ни
от кого - ни от Поля, ни от Хенгеля, Эберта,  Инги  или  Брэнда,  ни  от
кого. Ни при какой ситуации Поль, Хенгель или Брэнд не позвонили бы  мне
сюда. У Эберта не было моего номера, так же как у Инги. Солли не  должен
звонить мне, так как  мы  даже  не  уговаривались  о  встрече.  Кто  же?
Задумавшись об этом, я подсознательно вспомнил пощелкивание в трубке, и,
сам не знаю почему, это вызвало цепную  реакцию  воспоминаний,  мысль  о
Поле и ложе в театре.
   Мой телефон снова прослушивался. На этот раз не резидентурой. На этот
раз противной стороной. Тем же неприятелем,  что  следовал  за  мной  на
машине. Двойной блик  в  окне...  Третье  свидетельство  того,  что  они
перешли в наступление.
   - Вам отвечают.
   - Благодарю вас.
   Веко продолжало дергаться.
   Неважно, пусть подслушивают теперь, в эту минуту, ибо я хотел сказать
Солли только два слова: не приходи!
   Возможно, что я ошибался, но я не мог рисковать. Солли  не  верил  ни
телефону, ни перегородке в собственной  лаборатории;  следовательно,  он
все время находился за своего рода красной чертой и должен  был  следить
за каждым своим шагом; возможно, они даже знали его голос. Возможно, что
он вел с ними двойную игру ради того, чтобы узнать факты, которые  могли
бы привести его к взрыву ярости, которую он должен был излить  до  своей
смерти в память о молодой жене.
   - Лаборатория доктора Ротштейна.
   - Я бы хотел поговорить с доктором, - сказал я.
   - Он только что ушел. Что ему передать?
   - Ничего.
   Я по