расслабиться.  Напрячься,
расслабиться.  Увеличить  приток  кислорода,   усилить   кровообращение,
повысить мускульный тонус.
   - Нам известно, что в настоящее время вы находитесь на службе в МИ-б.
   Неверно. Пусть себе следит за мной, желая по глазам  узнать,  что  из
сказанного им соответствует  действительности,  а  что  нет.  Мои  глаза
ничего не выражали. Напрячься... Расслабиться...
   - Вы думаете, что мы не знаем, кто в течение последних шести  месяцев
предавал суду в Ганновере так называемых военных преступников. Мы знаем,
чьих это рук дело. Вас видели в разных концах страны, и мы  создали  ваш
устный портрет. Мы опознали вас, когда вы появились  в  Нейесштадтхалле.
Нам донесли о том, что ваша  охрана  отозвана,  и  мы  поняли,  что  вам
поручили какое-то особое задание. Мы знаем о вас почти все.
   Глубокий вдох. Окно ближе, чем дверь, но этот  путь  для  бегства  не
подходит. Тяжелые шторы задернуты, но в щель между  ними  проникал  свет
уличного фонаря, отражающийся на голых ветвях платана. Это  помогло  мне
определить, что комната расположена на третьем, может быть, на четвертом
этаже. Мне не будет дано времени  на  поиски  балконов  или  водосточных
труб. Напрячься-Расслабиться...
   - Но нам не хватает кое-какой информации относительно вашего  Центра.
Мы внимательно наблюдали за его действиями и хотим пополнить наши данные
о МИ-б.
   Грубая работа. Пытается вызвать меня на разговор, чтобы я сказал, что
он ошибается, что  я  не  связан  с  МИ-б.  Равнодушный  взор.  Глубокий
выдох...
   Октобер приковал ко мне свои глаза-заклепки.
   - Поэтому мы вынуждены заставить вас говорить. - Он был слишком умен,
чтобы грозить мне, ибо знал, что я видел людей, которых допрашивали  ему
подобные. Он просто-напросто не  оставлял  мне  иного  выбора  -  только
говорить. - Начинайте, - произнес он.
   Расслабиться...  Напрячься...  Не  забывать,  что  свидание  с   этим
человеком являлось моей целью. Правда, мяч  прорвал  сетку:  я  надеялся
явиться сюда по своей воле, полностью владея собой, и с шансом  убраться
отсюда в нужный момент. Трюк с уколом был проделан довольно ловко,  хотя
заключался всего  лишь  в  телефонном  звонке  капитану  Штеттнеру  и  в
появлении там под видом врача "Скорой помощи" человека из  "Феникса".  У
"Феникса" были такие возможности: один из  осужденных  по  Ганноверскому
процессу занимал высокий пост в  медицинских  учреждениях  Моенберга;  в
руководстве многих министерств было полно  нацистов.  Попытка  доставить
меня сюда в бесчувственном состоянии стоила того, чтобы затратить на нее
время и усилия.
   Нужно все время помнить, что моя  задача  заключалась  в  том,  чтобы
оказаться на виду, привлечь огонь на себя и, таким  образом,  обнаружить
неприятеля. Я это проделал. Преимущество было на моей стороне. Нужно все
время повторять эту мысль, она поможет мне бороться за жизнь, поможет не
потерять рассудок.
   Глубокий вдох.  Напрячься...  Расслабиться...  Преимущество  на  моей
стороне.
   - Вы будете говорить? - спросил Октобер.
   - Нет.
   Обстановка переменилась. По движению его руки два охранника отошли от
двери и остановились метрах  в  трех  от  моего  кресла.  Оба  вооружены
восьмиметровыми манслихами с плоской рукояткой.  Октобер  бросил  взгляд
куда-то поверх меня, и я понял, что сзади находится  пятый  человек.  Он
показался в моем поле зрения - тот самый  доктор,  которого  я  видел  в
кабинете капитана Штеттнера, в том же - без единого пятнышка  -  халате.
Придвинув маленький,  покрытый  лаком  деревянный  японский  столик,  на
котором  были  аккуратно  расположены  медикаменты  и  инструменты,   он
приступил к делу. "Наверное, то  же  самое  подкожное  впрыскивание",  -
подумал я.
   Все  прояснилось.   Другой   врач,   с   благородной   сединой,   был
психоаналитиком. Значит, никаких грубых пыток мне не предстоит пережить.
Только непосредственное клиническое вторжение в психику.
   Я должен был незаметно переменить положение тела, чтобы приготовиться
к тому, что я собирался сделать. Охранники  приблизились,  усложняя  мою
задачу, но зато оставив открытой дорогу  к  двери.  Револьверы  меня  не
страшили: я был почти уверен, что они не  будут  стрелять.  Я  нужен  им
живым. Выстрел в ногу, чтобы остановить  меня,  был  не  страшен,  разве
только пуля заденет главный нерв и парализует конечность. Человек  может
бежать и с простреленной ногой, если у него есть сила воли.
   В мирное время я никогда не ношу с собой оружия. Это излишняя помеха,
физическая и  психологическая.  Некоторые  агенты  нагружаются  оружием,
шифрами и ампулами с ядом. Я путешествую налегке.  К  тому  же  пистолет
совершенно бесполезен при обороне на расстоянии. У вас не хватит времени
выхватить его, если вы увидите, что противник целится в вас. В случае  с
Солли Ротштейном я не являлся мишенью, ждал  выстрела  и  видел  в  окне
винтовку,  но  из  револьвера  не  мог  обезвредить  снайпера  на  таком
расстоянии, разве только по счастливой  случайности.  Психологически  вы
имеете  преимущество,  будучи  невооруженным,  при  том   условии,   что
противник знает об этом. (Эти люди знали, что у меня  нет  оружия.  Они,
конечно,  обыскали  меня,  когда  везли  сюда.)  Зная,  что  у  вас  нет
пистолета, они не боятся вас, а боязнь обычно вызывает  настороженность;
будучи  невооруженным,  вы  тем  самым  разоружаете  противника.   Любое
требование под угрозой пистолета всегда сопряжено с риском провала,  так
как убитый не может быть им полезен.
   Существует  несколько   специфических   ситуаций,   когда   револьвер
необходим. В данном случае  этого  не  было.  Револьвер  был  бы  сейчас
совершенно бесполезен.
   - Снимите пиджак, - приказал Октобер.
   Доктор-анестезиолог наполнил шприц какой-то бесцветной жидкостью.
   Встань. Сделай глубокий вдох. Скинь пиджак. Выжмись на  пальцах  ног,
дай им размяться. Запомни: преимущество на твоей  стороне.  А  теперь  -
завершающий реквизит: ярость. Крови требовалась шоковая доза  адреналина
для того, чтобы помочь мгновенному сильному физическому напряжению.  Они
хотят придушить меня, эти паршивые гитлеровско-бельзенские ублюдки
   Снятый пиджак уже сам по себе являлся оружием, словно плащ  матадора.
Я мгновенно опустил его на голову Октобера, ослепив его  и  одновременно
ударив коленом в пах, тут же нащупал край японского  столика  и  швырнул
его в морду охраннику, стоявшему слева. Второй охранник  наотмашь  нанес
мне удар, который ожег мне лопатку, когда я кинулся ему в  ноги.  Расчет
был отличным, по инерции я пролетел вперед, ударив  плечом  по  ноге,  а
левой рукой ухватив его пониже колена: он не  мог  двинуться  и  завопил
благим матом, когда раздался треск сломанного коленного сустава.
   Послышался выстрел, стреляли в  воздух,  и  я  знал  об  этом.  Когда
охранник повалился навзничь, я потерял равновесие и,  опершись  рукой  о
покрытый толстым ковром пол, увидел  свою  цель  -  двери.  До  сих  пор
ситуация  благоприятствовала  мне.  Октобер   отшатнулся   назад   после
вторичного удара в пах; я слышал, как заурчало  у  него  в  горле;  один
охранник был выведен из строя и лежал со сломанной  ногой.  Анестезиолог
находился в растерянности при виде своего порушенного хозяйства и вообще
не был способен к рукопашной схватке. Психоаналитик тоже не полез  бы  в
свалку, не его это поле деятельности.
   Я побежал. Раздался еще один выстрел. И снова стреляли не в меня, ибо
с такого расстояния они могли бы  при  желании  запросто  раскроить  мне
череп. Слова команды со стороны  Октобера.  Правая  нога  у  меня  вдруг
запнулась - чьи-то руки клещами впились мне в лодыжку, и я повалился  на
пол, отбиваясь от держащего  меня  охранника.  При  падении  я  ударился
плечом, и охранник еще крепче вцепился в меня. Свободной ногой я  уперся
ему в голову, пытаясь оторваться. Изо всех сил  я  сдавил  ему  шею.  Он
захрипел, одной рукой стараясь сбросить с шеи мою ногу, а другой все еще
продолжая держать меня.  Я  ударил  его  каблуком  по  голове.  И  снова
безрезультатно. - Он перекатился по полу и вновь вцепился  в  меня.  Еще
удар, но на этот раз удар получился недостаточно сильным.
   Кто-то остановился надо мной, чья-то рука сдавила мне  горло,  и  это
было все. Отчаянное усилие, но тут же мои ноги,  руки  и  шея  оказались
словно в тисках. Я услышал голос  Октобера  и  стук  захлопнутой  двери.
Прошло  несколько  секунд  -  и  руки,  державшие  меня,  ослабли.  Меня
отпустили.
   - Можете встать, - сказал Октобер.
   Я поднялся, переводя дыхание. Осмотрись. Отдохни. Наберись сил.
   Японский столик, разбитый в щепки, валялся на полу.  Доктор  все  еще
подбирал свое имущество. Один охранник стоял позади меня,  я  чувствовал
его присутствие. Шесть других появились в комнате и стояли передо мной с
револьверами наготове. Первый охранник лежал на полу, нога  в  колене  у
него была подвернута под неестественным углом. Врач-психоаналитик  стоял
позади охранников, глядя мне прямо в лицо  с  напряженностью  художника,
словно хотел перенести на  полотно  то,  что  он  видит.  Октобер  будто
окостенел; он явно превозмогал боль и сдерживался, чтобы  не  схватиться
руками за пах. Краска понемногу возвращалась на его лицо, но капли  пота
стекали по подбородку.
   Доктор взял маленький шприц, склонился  над  поверженным  охранником,
сделал ему укол и выпрямился. Никто не произнес  ни  слова.  Моя  правая
рука онемела, болела лопатка. Пока что  я  отделался  легко,  они  могли
обойтись со мной куда хуже. Видимо,  охранники  были  хорошо  обучены  и
получили  приказ  не  наносить  мне  увечий,  только  в  случае  крайней
необходимости.
   - А ну, двое из вас, - сказал Октобер. - Отнесите его к доктору  Лове
и возвращайтесь.
   Охранник был без сознания. Его подняли и понесли. Двери  открылись  и
вновь закрылись. Октобер вопросительно взглянул на анестезиолога, и  тот
ответил:
   - Я готов продолжать, когда вы скажете, герр Октобер.
   Пятеро оставшихся в комнате охранников по знаку Октобера приблизились
ко мне.
   - Сядьте на место, - приказал  Октобер.  Его  узкое  лицо  ничего  не
выражало: никакой ненависти в глазах, никакой боли. Он  не  утер  пот  с
подбородка, словно ничего и не случилось. Словно и не было боли. Он  был
выше этого.
   Я снова сел в парчовое кресло и принялся обдумывать, какой  следующий
шаг мне предпринять.
   Октобер продолжал:
   - Пандер, целься в левую ногу. Герхард - в правую.  Шелл  -  в  левую
руку, Браун - в правую. Крозиг - в пах.
   Я видел, как поднялись руки с оружием, направленным в мою сторону.
   - При малейшем движении - стреляйте, не  ожидая  приказа.  -  Октобер
обернулся к доктору, - Подойдите к пациенту сзади, чтобы не мешать людям
стрелять в случае необходимости. - Мне он сказал:
   - Не двигайте ни рукой, ни ногой, даже во время укола.
   Доктор подошел ко мне сзади, закатал рукав  и  начал  протирать  кожу
ватой. Запахло эфиром. Психоаналитик все  еще  продолжал  изучать  меня,
оценивая материал, с которым ему предстояло работать. Пятеро  охранников
глазели на меня, держа пальцы на спусковых крючках. Я перестал думать  о
следующем шаге. Возможностей для него не существовало.
   - Приступайте.
   Игла вонзилась мне в тело.

12. НАРКОЗ

   Семь человек казались совсем крохотными, и  я  понимал,  почему:  они
стояли перед дверьми. Значит, причиной  было  расстояние,  сделавшее  их
маленькими, ничего больше.
   Часы показывали, что со времени инъекции прошло пятнадцать минут, и я
начал обращать внимание на  визуальные  соотношения:  величину  людей  у
двери, интенсивность  света,  отражающегося  на  позолоте  подоконников,
высоту потолка и прочие вещи. О том, что мне в кровь ввели не  препарат,
вызывающий галлюцинации, сомневаться не приходилось; они нуждались не  в
том, чтобы я галлюцинировал, а в том, чтобы говорил правду.
   В комнате было очень тихо.  Огромная  люстра  неподвижно  висела  под
потолком,  словно  бриллиантовая  луна.  Люди  вокруг   стояли,   словно
изображая живые картины: семеро  охранников  в  дальнем  конце  комнаты,
неподвижные;  ближе  их  Октобер,  руки  назад,   ноги   слегка   врозь,
неподвижен; еще  ближе  психоаналитик,  он  разглядывает  меня,  склонив
голову набок, неподвижен.
   Возле моего кресла доктор, сделавший укол, мне он не виден.
   Моим  единственным  союзником  были  часы.  После   инъекции   прошло
шестнадцать минут. Часы были не мои, а врача-психоаналитика. Углубившись
в изучение меня, он  забыл,  что  я,  готовясь  сопротивляться  действию
наркотика, могу прибегнуть к их помощи;  он  совершил  ошибку,  скрестив
руки на  груди.  Когда  действительность  начинает  ускользать  от  вас,
следует уцепиться за что-нибудь реальное,  как  утопающий  хватается  за
доску в бушующем океане. Созданное  человеком  условное  время  является
реальностью и измеряется точными степенями;  вы  можете  посчитать,  что
прошло шестьдесят минут, но часы поправят вас, если  вы  ошиблись.  Часы
значительно помогали мне. Они исправляли всякое искаженное представление
о  прошедшем  времени,  предупреждая,  что  мое  ощущение   времени   и,
следовательно,  ясность  мышления  ухудшаются,  и  что  поэтому  следует
сделать над собой усилие, дабы выйти из этого состояния;  они  оказывали
мне помощь в определении, что  является  моим  непосредственным  врагом:
пентотал, амитал, гиоцин или что там введено в  мою  кровь  и  окутывает
клетки мозга. Различные наркотики действуют по-разному и требуют разного
времени.
   Я не мог взглянуть на собственные часы, потому что  они  заметили  бы
это и, поняв опасность, отобрали бы их у меня.  Мне  хорошо  были  видны
часы врача-психоаналитика, потому что он  держал  руки  на  груди,  и  я
периодически оглядывал его с ног до головы слипающимися глазами,  словно
начинал ощущать действие наркотика. В эти моменты я успевал взглянуть на
его часы. Семнадцать минут прошло...
   Ни звука не раздалось в комнате в течение этих  семнадцати  минут,  и
тогда врач заговорил:
   - Меня зовут Фабиан, - сказал он с застенчивой улыбкой. - А вас?
   Анестезиолог взгромоздился на табурет рядом со мной, и я теперь видел
белизну его халата на самой грани поля моего зрения.  Он  перетянул  мне
правую руку, следя за  давлением  крови,  чтобы  предупредить  возможный
обморок, проверял мой пульс и все время прислушивался к моему дыханию.
   Действие снотворного началось  лишь  теперь,  и  поэтому  я  медленно
перешел в контратаку, заставляя себя не заснуть и занявшись  разрешением
проблемы:  какой  препарат  они  мне  впрыснули?  Конечно,  он  был   из
барбитуратной группы,  не  амфетаминной;  меня  клонило  ко  сну,  я  не
чувствовал возбуждения. Но пентотал должен был бы подействовать быстрее.
Вопрос психоаналитика дал мне ключ к пониманию:  я  должен  был  ощутить
настоятельную потребность к общению с человеком,  расспрашивающим  меня.
Но  действие  любого  наркотика  разнится  в  зависимости   от   степени
сопротивляемости ему. На операционном столе я бы не вел мысленной борьбы
с хирургом, собиравшимся исцелить меня. В этой комнате и в этом кресле я
был готов бороться за свою жизнь.
   Чтобы определить, какой препарат мне ввели, я  должен  был  совершить
сложные сопоставления действия различных наркотиков, учитывая реакцию  в
данных условиях  (соответственно  известным  мне  характеристикам  моего
организма).
   Игра не стоила свеч...
   Спокойно. Игра стоит свеч. Если ты не будешь соблюдать  осторожность,
это может повести к  смерти  людей,  таких  людей,  как  Кеннет  Линдсей
Джоунс...
   Веки у меня отяжелели. Врач наблюдал за мной,  ожидая  моего  ответа.
Стрелки на часах едва  двигались...  Он  только  что  сказал...  Что  он
сказал?.. "Меня зовут Фабиан. А вас?" Сделай поправку и учти - казалось,
что прошло пять минут, а стрелки показывают, что прошло  всего  тридцать
секунд...
   Отвечай отчетливо, звонко.
   - Квиллер. - Неплохо.
   - Это фамилия. А имя?
   Имя... Имя... Чувство симпатии...
   Молчу.
   Мысли ясны. Если это пентотал, то вряд ли он может ожидать  какого-то
общения с моей стороны. Сейчас он начнет задавать вопросы перед тем  как
я погружусь в  небытие,  затем  снова  начнет  расспрашивать  в  сумраке
пробуждения.
   Какие еще ясные мысли? Фабиан. Мне приходилось слышать это имя  среди
имен представителей медицинского мира... Доктор Фабиан... Кто-то называл
его... Выдающийся психоаналитик.  Группа  "Феникс",  она  обращается  за
помощью к лучшим...
   - Как ваше имя?
   Молчу.
   Он может проиграть. Я медленно теряю сознание, и  у  него  не  хватит
времени, чтобы получить от меня  связные  ответы.  Может  быть,  это  не
пентотал?   Что   они   хотят   узнать?   Во-первых,   мою    должность,
местопребывание берлинской  резидентуры,  фамилии  агентов,  действующие
шифры и так далее. Во-вторых, что более важно, они хотят узнать, что мне
известно  относительно  "Феникса".  В-третьих,  в  чем  заключается  мое
нынешнее задание. Они не  будут  спрашивать  меня  об  этом  прямо.  Они
прибегнут к испытанному методу наводящих вопросов, которые вынудят  меня
уклоняться от ответов  и  лгать,  чтобы  скрыть  правду,  так  что  даже
малейшее замешательство может выдать меня. Этот способ был  неэффективен
лишь для выяснения имен.
   - Инга, - шепотом ответил я.
   Красная черта. Я перешел через нее. Прошло  всего  несколько  секунд,
как он спросил: "А как ваше имя?" -  вовсе  не  десять  минут,  как  мне
показалось. Я сосредоточивал внимание на необходимости ясно  мыслить  (и
тем самым сопротивляться воздействию снотворного). Типичная  реакция  на
пентотал началась подсознательно: скрытые мысли  помимо  воли  лезли  на
поверхность, подавляя все другие  мысли  об  опасности  и  необходимости
владеть собой.
   - Вас зовут Инга? - переспросил он, не проявляя никакого удивления.
   - Да. - Перехитрю ублюдка, ублюдка, ублюдка...
   Первый натиск сомнений:  ты  думаешь,  что  сумеешь  перехитрить  эту
братию? Перехитрить испытанный  и  проверенный  наркотический  препарат,
подавляющий твою волю, и психоаналитика с международной репутацией?!
   Да. Я должен, должен, должен...
   Глаза закрывались. Действие препарата становилось сильнее. Инга  была
в моих мыслях, иначе я не произнес бы ее имени,  поэтому  дай  ей  волю,
подчинись ей, пусть она довлеет над всеми  другими  дремлющими  в  мозгу
твоем образами, и посмотрим, как это понравится Октоберу.  Ему  придется
доложить своему фюреру,  что  он  ничего  не  смог  узнать  относительно
квиллеровского Центра, но что он  узнал  все  относительно  гибкости  ее
тела, полумрака ее комнаты... Ключи, брошенные в него,  лицо  умирающего
человека. Солли, увернись!
   Соскользнул локоть. Отблеск золота, двойной блик золота,  белизна  ее
шеи и маленькие, маленькие люди, семеро  маленьких  людей,  моя  фамилия
Квиллер. ее имя Инга, расскажу вам о ней, темной-темной,  такой  темной,
что вас щемит желание увидеть ее худощавое длинное тело, одетое в черный
костюм; женщина ли она, или продолжение какого-то давно  умершего  тела,
или все еще девочка, ощущающая запах горелого  мяса  в  бункере  фюрера,
дорогой мой Фабиан, она любит фюрера, распростертого на ее черном диване
и пляшущего с призраками под ночную музыку, Инга, любовь моя,  ненависть
моя, тень, темная тень, одетая в темное, покажись Фабиану и  скажи  ему,
скажи ему, скажи ему!..
   Я приходил в себя, но все сместилось со своих мест,  словно  три  или
четыре   негатива,   отпечатанных   вместе:   ее   лицо,   плывущее   на
поблескивающей плоскости стола, человек с седыми  кудрями  и  небольшими
черными усиками, стоящий передо мной; образы реального и  потустороннего
толклись в беспорядке перед моим мысленным взором. Это  она  расцарапала
мою руку. Плечо у меня ныло.
   Затем возникли сомнения. Что было реальностью? И существовала ли  она
вообще? Передо мной проплывали лица: лицо Поля, лицо Хенгеля,  Брэнда  -
лица люд