что  закончило  военно-учебные
заведения! Их волю следовало закалять, и у меня были ясные  указания  на
этот счет.
   Запричитала женщина, раскачиваясь из стороны в сторону, запричитала с
яростью, скрипя зубами, вперив взгляд в обвиняемого. По знаку  судьи  ее
тоже вывели из зала. Ни разу за шесть месяцев я не видел, чтобы  женщины
рыдали. Только мужчины. Женщины причитали или кричали от ярости.
   - ...Таков был приказ штандартенфюрера Гетце!
   - Его нет здесь, чтобы подтвердить ваши слова. Да, его здесь нет.  Он
все еще в Аргентине, несмотря на  то,  что  министерство  юстиции  Бонна
просило о его выдаче. Он тоже запечатлелся в моей памяти в числе  сорока
других из сожженного меморандума. Гетце...
   -  И  все  то  время,  что   вы   исполняли   эти   "административные
обязанности", герр Штроблинг, вы, как утверждаете, не  знали  ни  одного
случая смерти среди заключенных?
   На этот раз обвиняемый нервно прикусил ноготь на большом пальце.
   - Я знал лишь несколько таких случаев.
   - Всего несколько случаев?  Из  трех  с  половиной  миллионов  людей,
уничтоженных только в этом лагере, вы знали всего о нескольких случаях?!
   Молодой прокурор снова начал пить воду. Графин, стоявший  перед  ним,
уже трижды наполняли. Он пил большими глотками, тяжело переводя дыхание,
словно только что совершил дальний пробег. Все время, что он пил, он  не
отводил взгляда от обвиняемого.
   Я смотрел в зал, но среди присутствующих не было ни одного  знакомого
лица. Случалось, сюда приходили  влекомые  своими  преступлениями  люди,
чтобы вспомнить свои деяния, слушая  допросы  свидетелей  или  глядя  на
демонстрируемые здесь же кинодокументы. Именно так мне удалось  раскрыть
пятерых...
   Но сейчас я хотел отыскать только  одного  из  всех  живущих  в  этом
городе. Цоссена. Из многих  людей,  запечатлевшихся  в  моей  памяти,  в
обществе этого человека я видел не больше дюжины, и ни одного из них  не
было в этом зале.
   Уже наступили сумерки, когда судебное разбирательство закончилось.  Я
ожидал  у  дверей,  пока  схлынет  толпа.  Люди  покидали   зал,   будто
пробудившись от кошмаров, привидевшихся под общим наркозом. Я знал,  что
трое  из  присяжных  находились  под  постоянным   наблюдением   врачей,
опасавшихся нервного припадка.
   Девушка, на которую я обратил  внимание,  шла  впереди  меня.  Сквозь
широкие двери, распахнутые настежь, на покрытую снегом улицу падал яркий
свет. Воздух имел привкус металла. Сунув руки в карманы, я шагал за ней.
Большинство людей шло в обратную сторону, к ближайшей  станции  железной
дороги. В моем поле зрения  осталось  всего  трое:  мужчина,  пытавшийся
остановить такси; другой  мужчина,  направлявшийся  к  аптеке  рядом  со
зданием суда, и девушка.
   Напротив  Нейесштадтхалле   начинается   узенькая   улочка,   образуя
Т-образный перекресток с Виттенштрассе, по которой я шел. Фонари  тускло
освещали глухую стену, за которой находилось кладбище.
   Они промахнулись.
   Машина  вылетела  из  боковой  улицы  и,   сделав   резкий   поворот,
процарапала задним крылом по стене  так  близко  от  меня,  что  осколки
кирпича засыпали мне лицо. Я мгновенно откинулся назад и, упав,  тут  же
откатился в сторону параллельно машине и ногами вперед  на  тот  случай,
если они рискнут стрелять. Но  этого  не  произошло.  Я  услышал  только
удаляющийся вой мотора и странный вопль. Поднявшись, я  увидел  девушку,
прижавшуюся к стене и дрожащую от страха.
   - Вы не ранены? - спросил я по-немецки.
   Я не разобрал ее слов: казалось, она  тихо  проклинает  кого-то.  Она
бросилась было за автомобилем, даже не услышав моего вопроса. Пальто  ее
не было испачкано снегом, она не падала. Глубокая царапина  тянулась  по
стене, и кирпичная пыль и осколки окрасили снег под ней.
   Сегодня из-за  погоды  машины  продвигались  по  улицам  с  умеренной
скоростью, но эта пронеслась как вихрь, и, если  бы  ее  не  занесло  на
льду, она разможжила бы меня об стену, протащив по ней, словно  малярную
кисть, окунутую в красную краску.
   Такой маневр  требовал  точного  расчета,  но  был  куда  проще,  чем
казалось. Я исполнял этот трюк с мешками, набитыми песком,  так  как  во
время обучения от нас требовали знания этой  штуковины  на  тот  случай,
если мы сами когда-нибудь станем мишенями.
   Делалось это  следующим  образом:  насколько  можно  дальше  от  цели
набрать скорость, затем выжать сцепление и при включенной малой передаче
бесшумно двигаться вперед по инерции под углом  к  стене.  В  нескольких
метрах от цели отпустить сцепление, повернуть руль и дать  резко  полный
газ. При этом машину заносит так, что мишень  оказывается  между  задним
крылом и стеной. Затем отпустить ногу и давать деру.
   Я пропорол четыре мешка из пяти. Но сейчас меня спасла не тренировка,
а снег.
   Наконец, девушка произнесла что-то членораздельное.
   - Что? - не расслышав, спросил я.
   - Они хотели убить меня, - выговорила она. У нее был явный берлинский
акцент. Я подумал, что в нормальных условиях ее голос должен быть  менее
хриплым, чем сейчас.
   - Вот как? - отозвался я.
   Она шла быстро, почти бежала.
   Когда я  догнал  ее,  она  резко  обернулась  и  остановилась,  будто
собираясь защищаться насмерть. Прохожий подошел к нам и спросил:
   - Может быть, вам помочь, фрейлейн?
   Она, даже не взглянув на него, не сводила с меня глаз.
   - Нет.
   Человек скрылся. Она глядела на меня пристально, словно кошка.
   - Я не из них, фрейлейн Виндзор.
   - Кто вы?
   - Не из них.
   - Оставьте меня в покое. - Зрачки, все еще напуганные, расширились от
ярости.
   -  Соблаговолите  разрешить  мне  отвезти  вас  на  такси?   Она   не
реагировала на "Виндзор", но я упорствовал, так как от испуга она  могла
не обратить внимания на пароль.
   - Я пойду пешком.
   Мерзавцы явно охотились за мной, а она считала, что за ней; это могло
означать, что она из наших, но вряд ли - она не ответила ни  на  первое,
ни на второе условное слово. В комиссии "Зет" работало несколько женщин:
возможно, что она одна из них.
   Девушка попятилась от меня, сунув руки в карманы пальто,  сшитого  по
военному образцу. Не желая, чтобы она ускользнула от  меня,  я  произвел
выстрел с дальним прицелом.
   - Им повезло не больше, чем в прошлый  раз,  не  так  ли?  Она  сразу
остановилась, глаза ее сузились.
   - Кто вы?
   Мой номер удался. Они уже покушались на  нее.  В  первый  раз  вы  не
всегда понимаете это,  особенно  если  покушение  похоже  на  несчастный
случай, но во второй раз у вас появляются подозрения и страх.  Именно  в
таком состоянии она сейчас находилась.
   - Давайте зайдем куда-нибудь и прополощем горло от кирпичной пыли,  -
предложил я, сознательно произнося  это  не  на  лучшем  своем  немецком
языке, в расчете, что английский акцент успокоит ее; люди в машине  были
нацистами, потому что они пытались убить меня; она  тоже  должна  знать,
что это нацисты, так как верила, что они хотели убить ее, а  в  Германии
вряд ли найдется много нацистов с таким сильным английским акцентом, как
мой.
   - Как вас звать?
   - Мое имя вам ничего не скажет... Вон там я вижу бар. Не  мигая,  она
долго разглядывала меня, потом сказала:
   - Лучше пойдем туда, где безопаснее. Ко мне домой.
   По  дороге,  как  только  раздавался  шум  автомобиля,   она   дважды
прижималась к дверям магазинов, а я каждый раз продолжал шагать  вперед,
потому что, если они решили совершить еще одну попытку убить меня, я  не
хотел оказаться слишком близко к девушке и подвергать  ее  опасности.  И
всякий  раз  я  оборачивался,  следя  за  машиной,  готовый   в   случае
необходимости отпрянуть в сторону.
   До ее квартиры было около мили, и, пока мы шли, я все время думал  об
одном:  как  им  удалось  так  быстро  распознать  меня?   Ответы   были
неудовлетворительными, все без исключения. Они могли зацепить меня из-за
моих охранников, которые  меньше  заботились  о  том,  чтобы  оставаться
незамеченными, чем о том, как бы не потерять из виду меня  и  всех  тех,
кто со мной общался. Они могли даже знать, что я отменил  свой  отлет  в
Лондон, и решили, что раз так, -  пусть  себе  остается,  но  только  не
живым. Они могли узнать также, что  сегодня  утром,  вместо  того  чтобы
поехать, как обычно, в Ганновер, я пошел в Нейесштадтхалле, и задумались
над тем, почему я вдруг стал посещать не  свои  обычные  места.  Я  знал
только одно: за мной не следили. Я всегда знаю, когда за мной следят.
   Если в той машине не были просто случайные убийцы, то приказ  о  том,
чтобы  прикончить  меня,  отдан  сверху.  В  таком  случае  мне  незачем
высовывать голову, чтобы привлечь на себя их огонь: они уже вели его. Не
прошло и двадцати четырех часов с момента  моего  решения  пуститься  на
охоту за Цоссеном, как Цоссен начал охотиться за мной.

5. "ФЕНИКС"

   Не доверяя мне на улице, она готова была поверить мне в более опасной
обстановке - у себя дома, - и я  решил,  что  там  она  рассчитывала  на
какую-то защиту.
   Так оно и оказалось. Войдя в комнату, я  застыл  на  месте.  Огромная
овчарка стояла, низко опустив голову и пружиня задние  ноги,  готовая  к
прыжку. Она глухо рычала, устремив глаза на мое горло.
   Я видел их в Бельзене и Дахау. Видел, как они загрызали людей.
   Девушка  не  спеша  сняла  пальто,  чтобы  дать  мне  время  обдумать
собственное  положение,  хотя  все  было  ясно  и  так.  Если  бы,  даже
невзначай, я поднял руку и хоть на дюйм протянул ее в сторону девушки, я
бы мгновенно превратился в мертвеца. Поэтому я держал руки по  швам,  не
сводя  глаз  с  собаки.  Я  не  выказывал   страха,   который   мог   бы
спровоцировать пса, зная, что он не нападет  на  меня,  если  на  то  не
последует команды хозяйки.
   - Спокойно, Юрген, спокойно, - произнесла она наконец.
   Пес отошел, и я понял, что могу двинуться с места.
   - Полицейское обучение, - заметил я.
   - Да. - Девушка стояла, внимательно разглядывая меня, как  и  раньше,
на улице.
   Она была худощава, угловатые линии ее тела  еще  больше  подчеркивали
черный свитер  и  брюки.  Несмотря  на  внешнее  высокомерие  и  волосы,
казавшиеся  золотым  шлемом,  во  всем  ее  облике   и   ломком   голосе
чувствовалась беспомощность, которую  встречаешь  обычно  у  человека  с
револьвером в руке: этим самым он показывает, что это все,  что  у  него
имеется. У нее была собака.
   - Вы все еще не доверяете мне?  -  произнес  я.  Она  сказала  собаке
"спокойно", а не "свой". Если я еще  раз  переступлю  порог  ее  дома  в
одиночестве, овчарка мгновенно набросится на меня, несмотря на  то,  что
уже видела меня здесь в обществе хозяйки.
   - Что вы будете пить? - спросила она.
   - Что угодно.
   Я улучил секунду и огляделся. Черный  цвет  и  жесткие  линии  царили
здесь: черная мебель с острыми углами, несколько аляповатых  абстрактных
рисунков, два кабаньих клыка на эбеновом дереве.
   Она принесла шотландское виски и сказала:
   - Я не доверяю всем без разбора.
   - Меня это не удивляет, - ответил я. -  Каким  образом  они  пытались
убить вас в первый раз?
   - Я стояла на остановке троллейбуса.
   - И вас толкнули?
   - Да. Как раз  когда  подходил  троллейбус.  Водитель  сумел  вовремя
затормозить. Вы связаны с комиссией "Зет"?
   - Что это за комиссия "Зет"? ? Она ничего не ответила и  отвернулась.
Юрген внимательно следил за ней и за мной.
   - Вы слишком молоды, фрейлейн Линдт, - сказал я. - И ничего не можете
знать о войне...
   Она  резко  обернулась  и  увидела  на  секретере  вскрытый   конверт
"Фрейлейн Инга Линдт".
   - ...Почему же вы ходите в  Нейесштадтхалле?  Она  сделала  несколько
шагов по направлению ко мне и остановилась. Меня вдруг поразило, что  ни
от нее, ни вообще  в  комнате  не  пахло  никакими  духами.  Она  стояла
совершенно неподвижно.
   - Готовы ли вы показать мне ваши документы? Я  протянул  ей  паспорт.
Квиллер. Сотрудник Красного Креста. Особые приметы - шрамы в паху  и  на
левой руке.  Всего  две  отметки  о  поездке  за  границу  в  Испанию  и
Португалию.  Мы  не  любим,  чтобы  о  нас  думали,   будто   мы   много
путешествуем.
   - Благодарю вас, мистер Квиллер. - Казалось, она слегка  успокоилась.
Видимо, ей не было известно, что лгать лучше фотоаппарата  может  только
паспорт.
   - Я разыскиваю людей, чьи родственники умерли в Англии, - сказал я. -
Упоминания о них возможны в  показаниях  свидетелей  или  обвиняемых  на
процессах, поэтому я и хожу по судам.
   Не думаю, чтобы она слушала меня. Она приблизилась и смотрела на меня
в упор.
   - Вы англичанин. Скажите, что вы, как англичанин, думаете об  Адольфе
Гитлере?
   - Маньяк.
   Ее губы презрительно сжались.
   - Англичане сидели себе в безопасности на своем островке. Они  ничего
не видели.
   - Ничего. - Шрам в паху  был  памятью  о  Дахау.  Я  плохо  определяю
возраст людей. Самое большее, что я мог позволить себе в данном  случае,
- это руководствоваться некоторыми фактами: девушка, которая  по  доброй
воле ходила на процессы преступников, обвиняемых в  массовых  убийствах,
убежденная в том, что ее дважды пытались убить, державшая в доме овчарку
для собственной защиты  и  пытавшаяся  скрыть  тревожащие  ее  волнения,
должна выглядеть старше своих лет. Она выглядела на тридцать.
   - Когда, наконец, люди поймут, что его нужно  вычеркнуть,  немедленно
вычеркнуть из жизни, чтобы он перестал существовать?! -  произнесла  она
со стоном, напомнившим мне ее вопль у стены.
   Подобные женщины существовали во все  времена:  достаточно  вспомнить
Митфорд. Теперь они почти вымерли, но иногда все же еще встречаются. Моя
новая  знакомая   достигла   той   стадии   одержимости,   при   которой
любовь-ненависть дошла до предела: она  должна  была  говорить  об  этом
вслух, излить душу даже совершенно посторонним людям, лишь  бы  получить
подтверждение, что находится на правильном пути.
   - Лучший способ стереть его с лица земли, - сказал  я,  -  это  вовсе
перестать думать о нем. Ни один человек не  умирает  до  тех  пор,  пока
последний из его близких любит его.
   Лицо ее сморщилось, ее начало трясти, и все  кипевшее  у  нее  внутри
вырвалось наружу в бурном потоке слов. "Никто не может понять" и "у меня
все совсем по-иному..." - бормотала она, а я  тихонько  сидел  в  черном
кресле и слушал. Наконец, она заговорила о фактах. Она сидела на  ковре,
прислонившись худеньким плечом к стулу, измученная, истощенная.
   - Я была в бункере...
   - В бункере фюрера?
   - Да. - После первого глотка она больше не притрагивалась к бокалу.
   - Когда?
   Она посмотрела на меня отсутствующим взглядом.
   - А вы не понимаете, когда?
   - Я хочу спросить, в начале, в середине или в конце?
   - Все время.
   - Сколько вам тогда было лет?
   - Девять.
   - Ребенок.
   - Да.
   Голос у нее стал глуше. Ее  ответы  были  затверженными,  заученными,
видимо, она  уже  неоднократно  давала  их  врачам-психоаналитикам.  Она
сидела сгорбившись, закрыв глаза. Я продолжал задавать вопросы, пока она
не втянулась в эту игру. Это был классический  прием,  и  она  поддалась
ему.
   - Моя мать была  медсестрой  у  доктора  Вайсмюллера.  Вот  почему  я
оказалась там. Вместе с детьми Геббельса нас было семеро детей, и у  нас
не было ничего общего со взрослыми. Я любила дядюшку Германа - он  дарил
мне медали и разные разности.
   Она говорила о Германе Фегелине из войск СС.
   - Я видела, как его привели обратно.  Он  бежал  из  бункера,  и  его
схватили. Я слышала, как Гитлер кричал на него, а потом его вывели в сад
канцелярии и застрелили, а я даже не плакала. У меня не было слез. Я все
спрашивала маму, почему убили дядюшку Германа, и  она  сказала,  что  он
плохой человек. В первый раз я тогда  поняла,  что  такое  смерть:  люди
уходили, и вы никогда, никогда больше не видели их. Затем по ночам  меня
начали мучить кошмары,  и  все  внутри  у  меня  разрывалось  в  клочья.
Взрослые вели  себя  так  странно...  Я  начала  прятаться  по  углам  и
прислушиваться к разговорам, потому  что  отчаянно  хотела  узнать,  что
происходит со  всеми.  Однажды  Фрау  Юнга  сказала,  что  Гитлер  умер.
Конечно, я не поверила ей: он был богом для меня, для всех нас.  В  саду
стоял запах горелого, и кто-то из охраны увидел меня и  отвел  домой,  к
маме. Но теперь у меня не было дома. Даже мама  стала  чужой  для  меня.
Даже мама...
   Первый приступ жалости к  себе  прошел,  и  она  продолжала  говорить
бесстрастным голосом, сидя сгорбившись на полу, обхватив колени  руками;
ее тело было таким же черным и угловатым, как и  стул,  к  которому  она
прислонялась. Ее золотистые волосы были единственным  светлым  пятном  в
комнате.
   - Земля начала дрожать, и все говорили, что это идут русские.  Бункер
трясся,  и  негде  было  укрыться.  Все  время  я  оставалась  с  детьми
Геббельса, потому что теперь я страшилась взрослых, но мама забрала меня
от них, и больше я никогда их не видела.  Я  понимала  только,  что  они
мертвы. Лишь много лет спустя я узнала, что это моя  мама  дала  им  яд.
Конечно,  по  распоряжению  фрау  Геббельс.  Их  было  шестеро.  Шестеро
детей...
   Она открыла глаза, но не смотрела на меня. Овчарка  следила  за  ней,
встревоженная ее голосом, в котором слышалась боль.
   - Я боялась и сторонилась взрослых, а теперь и  дети  исчезли.  Я  не
знала, что мне делать.  Однажды,  увидев  в  коридоре  дядюшку  Гюнтера,
который был в одиночестве, я подбежала к нему, но он прогнал  меня.  Мне
некуда было идти. И тут я увидела Геббельса и его жену. Они появились  в
коридоре, прошли мимо дядюшки Гюнтера, у которого в руках  была  большая
канистра. Я даже ощущала запах бензина. Когда в саду раздались выстрелы,
я закричала, но дядюшка Гюнтер, не посмотрев на меня, направился в  сад.
Больше, я вообще ничего не понимала. Я перестала что-нибудь понимать.
   Гюнтер Швагерман был адъютантом Геббельса. Он получил  приказ  облить
покойников бензином и сжечь.
   - В ту ночь моя мама увела меня. Мы шли в толпе других  людей.  Земля
сотрясалась. Небо, от края и до края, было багровым. В нашей группе было
четыре женщины; одна из них - повариха. Она все время рвалась вперед,  а
остальные  удерживали  ее.   Фридрихштрассе   находилась   под   сильным
артиллерийским обстрелом русских. Мы  добрались  до  моста  Видендаммер,
когда я потеряла сознание. Я помню только блеск воды и запах дыма...
   Она поднялась с места так резко, что собака хрипло зарычала. Окна  не
были задернуты, и сумрачный свет с улицы  осветил  ее  лицо,  когда  она
выглянула наружу.
   Я ждал, набравшись терпения, и, хотя ноги у меня начало  сводить,  не
шевелился, из страха перед рычавшей  собакой.  Инга  стояла  неподвижно,
словно статуя, вытянув голову вперед и глядя в окно на улицу.
   - Тогда-то и  началось  разложение...  в  бункере.  Когда  застрелили
дядюшку Германа, вся моя жизнь сразу переменилась. Взрослые пугали  меня
своими странностями, и я побежала обратно к  тем  единственным,  которых
могла понять, - к детям. Но затем и их забрали от меня, и я  знала,  что
они тоже мертвы. Больше деваться было некуда, мне  казалось,  что  земля
раскалывается у меня под ногами, и я знала, что русские идут. Но  должно
же было быть хоть что-нибудь, во что я  могла  бы  поверить?!  Не  мама,
потому что она была такая же, как и все взрослые, чужая и измученная,  и
я видела ее выходившей из комнаты,  в  которой  жили  мои  ровесники,  и
поняла, что произошло. Только кто-нибудь очень могущественный и  сильный
мог помочь мне теперь, кто-нибудь,  кто  никогда  не  мог  умереть,  кто
всегда был бы рядом, чтобы поддержать меня.  Единственным  божеством,  о
котором мне всегда твердили, был фюрер.
   Она вдруг взглянула на меня сверху вниз; лицо ее оказалось в тени,  и
я не смог разглядеть выражения ее глаз.
   - Это называется травмой, психозом, не так ли?  Мне  показалось,  что
она ждет от меня ответа.
   - Я предпочитаю более пр