сь  сталкиваться  с  "сопротивлением
материала". Еще бы! И не раз, и  не два. Возникало как бы  временное удушье,
хотелось  вырваться,  продраться, пробиться, потому что там, за непроходимой
чащей  неподатливого эпизода,  был свет, видна  была дорога,  обрисовывалась
ясная  и привлекательная  сюжетная  цель. В таких  случаях мы просто бросали
работу над заупрямившимся эпизодом, огибали его и двигались  дальше.  Мы уже
научились оставлять  в тылу мелкие, несущественные очаги сопротивления. И не
было  еще случая, чтобы  такая вот тактика "танковых клиньев" давала осечку.
Недобитый  эпизод впоследствии либо без  труда приводился  в соответствие  с
основным  текстом, либо отбрасывался вовсе,  ибо  смотрелся ненужным на фоне
уже выстроенной вещи.
     Однако на  этот  раз мы столкнулись с  явлением, доселе нам незнакомым.
Перед нами встала  стена  -- мрачная  и абсолютно непроницаемая,  и за  этой
стеной ничего не  было видно.  Это была УТРАТА  ЦЕЛИ. Нам стало  неинтересно
все, что мы до сих пор придумали, и уже  написанные 10  -- 20 страниц никуда
нас не вели и ни для чего не годились.
     Ощущение  безысходности  и  отчаяния,  обрушившееся  на  меня тогда,  я
запомнил очень хорошо -- и  сухость во рту, и судорогу мыслей, и болезненный
звон в  пустой  башке... Но совершенно не  помню, кого из  нас  осенила  эта
гениальная идея: сделать дядьку-психолога пришельцем из  прошлого. "А как он
туда  попал, в XXII век?"  -- "А никак.  Тошно  ему здесь у  нас стало, он и
сбежал..." -- "Правильно! Прямо с допроса сбежал!" -- "Или из концлагеря!.."
Непроницаемая  стена рухнула,  и  как сразу сделалось  ясно и светло вокруг,
несмотря  на  глубокую ночь  на  дворе! Как стало  нам  снова интересно, как
заработала  фантазия,  как посыпались  предложения!  Весь план  за несколько
часов оказался вывернут наизнанку, выстроен  заново и засверкал неописуемыми
возможностями   и  перспективами...  Великая  вещь  --   творческий  кризис!
Переживать его нестерпимо мучительно, но когда он пережит, ты словно  заново
рождаешься  и чувствуешь себя, будто  питон  Каа, сбросивший старую кожу, --
всемогущим и великим...
     Повесть была написана на одном дыхании, за две-три  недели, и  получила
название "Возлюби ближнего",  очень скоро, впрочем, переделанное на "Возлюби
дальнего".  В  первом  варианте у нее вовсе не  было эпилога,  кончалась она
расстрелом колонны равнодушных машин из
     скорчера   (называвшегося   тогда   бластером)   и   отчаянием   Саула,
осознавшего, что нет на свете силы, способной переломить ход истории. Потом,
когда  повесть  уже  попала  в  редакцию,  вдруг  выяснилось,  что  "возлюби
дальнего"  --  это,  оказывается,  цитата  из  Ницше.  ("Низ-зя!") Тогда  мы
придумали эпилог,  в котором Саул Репнин бежит  из СОВЕТСКОГО  концлагеря, и
заодно  переменили  название  на  "Попытку  к бегству".  Этот  номер  у нас,
конечно, тоже  не  прошел  --  концлагерь  пришлось  все-таки  переделать  в
немецкий.  Но  и  после всех этих  переделок  повесть  смотрелась  недурно и
оказалась  способна  произвести  небольшую  сенсацию  в  узких  литературных
кругах.  Даже  такой  ревнитель  строгой,  без  всяких  вольностей,  научной
фантастики, как Анатолий Днепров,  объявил ее, помнится, гениальной: так ему
понравился  необъяснимый  и  необъясненный сквозьвременной  скачок  героя --
скачок,  не имеющий никакого внутреннего обоснования, кроме самого что ни на
есть главного: сюжетно-смыслового.
     "Можно  нарушать любые  законы  -- литературные  и  реальной  жизни, --
отказываться  от  всякой  логики  и  разрушать   достоверность,  действовать
наперекор всему  и  всем мыслимым-немыслимым предписаниям  и правилам,  если
только  в  результате  достигается  главная  цель:   в  читателе  вспыхивает
готовность к сопереживанию, --  и  чем сильнее эта готовность,  тем  большие
нарушения и разрушения позволяется совершать автору".
     Так или примерно так сформулировали  мы для себя итоговый опыт работы с
"Попыткой...",  и этот вывод  не раз  в дальнейшем позволял нам "выходить из
плоскости  обычных  (в  том  числе  и  собственных)  представлений"  --  как
происходило  это  и  в  "Понедельнике...",  и  в  "Улитке...",  и  в  "Граде
обреченном", и в "Отягощенных злом" много-много лет спустя...


"ТРУДНО БЫТЬ БОГОМ".
     Можно ли считать этот роман произведением о Светлом Будущем? В какой-то
степени,  несомненно,  да. Но в  очень  незначительной  степени.  Вообще,  в
процессе работы роман  претерпевал  изменения весьма существенные. Начинался
он (на стадии замысла), как веселый, чисто приключенческий, мушкетерский:
     1.02.62. АН: "... Ты уж  извини, но я вставил <в детгизовский план 1964
года> "Седьмое  небо",  повесть  о  нашем  соглядатае  на  чужой  феодальной
планете,  где  два  вида  разумных  существ.  Я  план  продумал,  получается
остросюжетная штука,  может  быть  и  очень веселой,  вся  в  приключениях и
хохмах, с пиратами, конкистадорами и прочим, даже с инквизицией..."
     Сама  по себе  идея "нашего соглядатая  на чужой планете" возникла  уже
тогда,  когда мы писали "Попытку к бегству"  (там мельком упоминается  некто
Бенни Дуров, который как раз и  работал таким соглядатаем на Тагоре). Теперь
вот  дошла  очередь и  до  нее,  хотя мы  еще  плохо себе  представляли  все
возникающие возможности и перспективы.
     Почему  название "Седьмое  небо" отобрано было у ненаписанной повести о
магах  и оказалось передано ненаписанной же  повести  "о нашем  соглядатае",
становится  ясно  из  письма  АН,  большой  отрывок  из  которого   я  здесь
воспроизвожу,  дабы  читатель  мог на конкретном примере  представить  себе,
насколько первоначальные авторские планы  и наметки способны  отличаться  от
окончательного воплощения идеи. Даты на письме нет, относится оно, видимо, к
середине марта 1963.
     "...Существует  где-то планета, точная копия  Земли, можно с небольшими
отклонениями,  в  эпоху  непосредственно  перед   Великими   географическими
открытиями. Абсолютизм, веселые пьяные мушкетеры, кардинал, король, мятежные
принцы,  инквизиция,  матросские  кабаки,  галеоны   и  фрегаты,  красавицы,
веревочные лестницы, серенады  и пр. И вот в  эту страну  (помесь Франции  с
Испанией  или   России  с  Испанией)  наши  земляне,  давно  уже  абсолютные
коммунисты, подбрасывают "кукушку" -- молодого здоровенного красавца с таким
вот кулаком, отличного  фехтовальщика и пр.  Собственно, подбрасывают не все
земляне  сразу, а  скажем,  московское  историческое  общество. Они  однажды
забираются к кардиналу и говорят ему: "Мы оставляем тебе вот этого парнишку,
ты его будешь оберегать от козней, вот тебе за  это  мешок золота, а если  с
ним  что случится,  мы  с  тебя живого шкуру снимем". Кардинал  соглашается,
ребята оставляют у  планеты трансляционный спутник, парень по тамошней  моде
носит  на  голове  золотой  обруч  с  вмонтированным  в  него вместо  алмаза
объективом телепередатчика, который передает на спутник,  а  тот -- на Землю
картины  общества.  Затем парень  остается  на этой  планете  один,  снимает
квартиру  у г-на  Бонасье  и  занимается тасканием  по  городу, толканием  в
прихожих у вельмож,  выпитием в кабачках,  дерется на шпагах  (но  никого не
убивает,  за ним даже  слава  такая пошла),  бегает за  бабами  и  пр. Можно
написать хорошо эту  часть,  весело и смешно. Когда он лазает по  веревочным
лестницам, он  от  скромности закрывает  объектив  шляпой  с пером. А  потом
начинается  эпоха географических  открытий.  Возвращается  местный Колумб  и
сообщает, что открыл  Америку,  прекрасную,  как  Седьмое  Небо,  страну, но
удержаться  там нет никакой возможности: одолевают  звери, невиданные по эту
сторону океана. Тогда кардинал  вызывает нашего  историка и говорит: помоги,
ты можешь многое, к чему лишние жертвы. Дальше понятно. Он вызывает помощь с
Земли -- танк высшей  защиты и десяток приятелей с бластерами,  назначает им
рандеву на том  берегу и  плывет  на галеонах  с солдатами.  Прибывают туда,
начинается война, и обнаруживается, что звери эти -- тоже разумные существа.
Историки   посрамлены,  их  вызывают  на  Мировой  Совет  и  дают  огромного
партийного  дрозда за баловство. Это  можно написать весело и интересно, как
"Три  мушкетера",  только  со средневековой мочой и грязью,  как  там  пахли
женщины, и в  вине была масса дохлых мух.  А подспудно  провести  идею,  как
коммунист,  оказавшийся  в  этой  среде,  медленно,  но  верно  обращается в
мещанина, хотя для читателя он остается милым и добрым малым..."
     Не правда ли,  это уже почти  ТО,  но  притом же  и не  совсем ТО, а  в
некотором смысле даже и  вовсе НЕ ТО. Такого  рода планы  у АБС было принято
называть  "крепким основательным  скелетом". Наличие  подобного скелета было
необходимым  (хотя  и недостаточным)  условием начала  настоящей  работы. По
крайней мере, в  те времена.  Позже  появилось  еще одно  чрезвычайно важное
условие: надо было обязательно знать, "чем сердце успокоится" -- каков будет
конец  задуманного произведения,  последняя пограничная вешка, к  которой  и
надлежит тянуть линию сюжета.  В  начале 60-х мы еще не понимали,  насколько
это важно, а потому частенько рисковали и вынуждены были по ходу дела менять
сюжет целиком. Как это и произошло с "Седьмым небом".
     "Крепкий основательный скелет" романа обещал замечательную работу.  Но,
видимо, уже на  ранней стадии обсуждения  между соавторами возникли какие-то
различия в подходах, еще они не взялись за работу, а уже возникла дискуссия,
деталей которой я, разумеется, не помню, но общий ход ее можно проследить по
отрывкам  из  писем АН.  (Письма  БН  вплоть  до  63-го  года  включительно,
напоминаю, утрачены безвозвратно.)
     17.03.63. АН:  "Всю программу, тобою  намеченную, мы  выполним  за пять
дней. Предварительно же мне хочется сказать тебе, бледнопухлый брат мой, что
я  за вещь легкомысленную  --  это  о "Седьмом небе". Чтобы женщины плакали,
стены смеялись,  и пятьсот негодяев кричали: "Бей! Бей!" и ничего  не  могли
сделать с одним коммунистом..."
     Последняя  фраза --  слегка измененная цитата из  любимой нами трилогии
Дюма, а вообще-то  речь идет,  видимо, о том,  в каком именно ключе работать
новый роман.  У БН есть какие-то свои  соображения  по  этому поводу.  Какие
именно, можно догадаться из следующего отрывка.
     22.03.63. АН:  "О  "Наблюдателе"  (так я переименовал "Седьмое не бо").
Если тебя интересует бьющая ключом жизнь  вокруг, то ты будешь  иметь полную
возможность вывалить свои  внутренности в "Дни Кракена" и в  "Магов".  А мне
хотелось создать повесть об абстрактном благородстве, чести ч радости, как у
Дюма. И не  смей  мне противоречить.  Хоть одну-то  повесть без  современных
проблем  в  голом  виде.  На  коленях  прошу,  мерзавец!   Шпаг  мне,  шпаг!
Кардиналов! Портовых кабаков!.."
     Вся  эта переписка шла на весьма  интересном внутриполитическом фоне. В
середине декабря 1962 года  (точной  даты  не помню) Хрущев посетил выставку
современного  искусства   в   Московском  Манеже.  Науськанный  (по  слухам)
тогдашним  главою  идеологической комиссии  ЦК Ильичевым разъяренный  вождь,
великий  специалист, сами понимаете, в области живописи и  изящных  искусств
вообще, топал ногами, наливался черной кровью и брызгал слюной на два метра.
     Все без исключения средства массовой  информации немедленно  обрушились
на  абстракционизм и  формализм  в  искусстве, словно последние  десять  лет
специально  готовились, копили  материал,  того только  и ждали, когда же им
наконец разрешат высказаться на эту животрепещущую тему.
     Словно застарелый  нарыв лопнул. Гной и  дурная кровь заливали газетные
страницы.  Все  те,  кто  последние  "оттепельные"  годы попритих  (как  нам
казалось),  прижал  уши  и  только озирался затравленно, как  бы в  ожидании
немыслимого, невозможного, невероятного  возмездия  за прошлое  --  все  эти
жуткие  порождения  сталинщины  и бериевщины,  все  эти  скрытые  и открытые
доносчики,  идеологические  ловчилы  и  болваны-доброхоты,  все   они  разом
взвились из своих укрытий,  все  оказались  тут как тут, энергичные, ловкие,
умелые гиены пера, аллигаторы пишущей машинки.
     Но и это было  еще  не все. 7 марта  1963 в  Кремле  "обмен мнениями по
вопросам литературы и искусства"  был продолжен. К знатокам изящных искусств
добавились Подгорный,  Гришин,  Мазуров.  Обмен  мнениями  длился  два  дня.
Газетные  вопли еще  усилились,  хотя, казалось,  усиливаться  им  было  уже
некуда.
     Во благовременье гнойная волна докатилась и до нашей околицы, до тихого
нашего цеха фантастов. 26 марта 1963 состоялось расширенное совещание секции
научно-фантастической  и приключенческой литературы Московской  писательской
организации. Присутствовали:
     Георгий  Тушкан  (председатель   секции,  автор  ряда   приключенческих
произведений  и НФ-романа  "Черный смерч"), А. П. Казанцев, Георгий Гуревич,
Анатолий Днепров, Роман Ким (автор повестей "Тетрадь, найденная в  Сунчоне".
"Девушка из Хиросимы", "По прочтении сжечь"),
     Сергей Жемайтис (заведующий НФ-редакцией в "Молодой  гвардии"), Евгений
Павлович Брандис  и  многие  другие. Вот характерный  отрывок  из подробного
отчета АН по этому поводу:
     "...И  вот  тут  началось  самое страшное.  Выступил  Казанцев.  Первая
половина его выступления была целиком посвящена Альтову и Журавлевой. Вторую
я  уже не слушал, потому  что мучился, не  зная,  как поступить. Вот  тезисы
того, что он говорил. Альтовское направление в фантастике, слава богу, так и
не  получило развития. И  это не удивительно,  потому  что в массе советские
фантасты  -- люди  идейные. Альтов на  совещании  в  58 году обвинял "нас  с
Днепровым"  в   том,  что  мы  (Днепров   и  он,   Казанцев)  присосались  к
единственной, всем надоевшей теме --  столкновению двух миров. Нет,  товарищ
Альтов,  эта тема нам не надоеда, а вы -- безыдейный человек (стенографистки
пишут наперебой. Вообще все стенографировалось). В "Полигоне "Звездная река"
Альтов выступает  против постулата скорости света  Эйнштейна. Но в тридцатых
годах фашисты мучали и  преследовали Эйнштейна именно  за этот постулат. Все
вещи Альтова так или иначе играют  на руку фашизму...  Дальше я не слушал. У
меня холодный пот выступил.  Все сидели, как мертвые, уставясь в стол, никто
ни звука не  проронил,  и  вот  тогда я понял,  что  в  первый раз  в  жизни
столкнулся с Его  Величеством  Мстящим Идиотом,  с тем, что  было в 3.7-м  и
49-м. Выступить  с протестом? А если  не поддержат?  Откуда мне знать, что у
них за пазухой?  А если это уже  утверждено  и  согласовано?  Трусость  мною
овладела страшная, да ведь  и не даром, я же боялся и за тебя. А потом я так
рассвирепел,  что  трусость  исчезла.  И когда Казанцев  кончил,  я  заорал:
"Разрешите мне!" Тушкан, недовольно на  меня поглядев, сказал: "Ну  что вам,
ну  говорите". Стругацкий: "При всем моем уважении к Александру  Петровичу я
решительно протестую. Алътова можно любить и не  любить, я  сам его не очень
люблю, но подумайте, что вы говорите. Альтов -- фашист! Это же ярлык, это же
стенографируется, мы  не в  пивной  сидим,  это черт знает что,  это  просто
непорядочно!"  (Это я помню, но  я еще что-то нес,  минут на пять).  Секунда
мертвой  тишины. Затем  железный  голос Толи  Днепрова: "Я со  своей стороны
должен заявить,  что  не слыхал, чтобы  Альтов обвинял  меня в пристрастий к
теме борьбы двух миров. Он  обвинял меня в том, что действующие  лица у меня
не  люди, а идеи и машины". Затем все зашумели,  заговорили.  Казанцев начал
объяснять, что он хотел сказать,  а я  трясся от злости  и  больше ничего не
слыхал.  И  когда  все  закончилось, я встал, выругался и  сказал  Голубеву:
пойдем  отсюда, здесь ярлыки  навешивают. Громко сказал.  Мы  пошли  вниз, в
кабак, и там выдули "бутылку настойки какой-то".
     Вот теперь  уже, кажется, всем без  исключения сестрам было  наконец-то
выдано по серьгам.
     Впрочем,  никого  не  посадили.  Никого  даже  не  исключили  из  Союза
писателей. Более того,  посреди гнойного потока разрешили даже построить две
или  три  статьи  с  осторожными  возражениями  и  изложением  своей  (а  не
партийной)  точки  зрения.  Возражения  эти  тотчас  же  были  затоплены   и
затоптаны, но  факт их появления уже означал, что  намерения бить насмерть у
начальства нет.
     Но нам было не столько страшно, сколько тошно. Нам было мерзко и гадко,
как от тухлятины. Никто не понимал толком, чем вызван был этот стремительный
возврат на  гноище. То ли власть отыгрывалась на своих за болезненный щелчок
по  носу,  полученный  совсем  недавно во  время Карибского  кризиса. То  ли
положение  в сельском хозяйстве еще  более ухудшилось, и уже предсказывались
на ближайшее будущее перебои с  хлебом (каковые и произошли в 1963-м). То ли
просто пришло время показать  возомнившей о себе "интеллигузии", кто  в этом
доме хозяин и с  кем  он  -- не  с Эренбургами вашими, не с Эрнстами  вашими
Неизвестными,  не  с подозрительными  вашими Некрасовыми, а со старой доброй
гвардией,  многажды   проверенной,   давным-давно  купленной,  запуганной  и
надежной.
     Можно было выбирать любую из этих версий или все вместе. Но  одно стало
нам ясно, как говорится, до боли. Не надо иллюзий. Не надо надежд на светлое
будущее. Нами управляют жлобы и враги культуры. Они никогда не будут с нами.
Они всегда будут против нас. Они никогда не позволят нам говорить то, что мы
считаем правильным, потому что они считают правильным  нечто совсем иное.  И
если для  нас  коммунизм -- это мир свободы  и  творчества, то  для них  это
общество,   где   население  немедленно  и  с  наслаждением   исполняет  все
предписания партии и правительства.
     Осознание этих простых, но далеко для нас не очевидных тогда истин было
мучительно, как всякое осознание  истины,  но и  благотворно в то же  время.
Новые  идеи   появились   и  настоятельно  потребовали  своего  немедленного
воплощения.  Вся  задуманная  нами  "веселая,  мушкетерская"  история  стала
смотреться совсем в  новом  свете, и БН не потребовалось долгих речей, чтобы
убедить  АН  в необходимости  существенной  идейной коррекции "Наблюдателя".
Время   "легкомысленных   вещей",   время  "шпаг   и  кардиналов",   видимо,
закончилось. А  может  быть, просто еще  не  наступило.  Мушкетерский  роман
должен был, обязан был стать романом о  судьбе интеллигенции,  погруженной в
сумерки Средневековья.
     Из  дневника АН: "...12 -- 16 <апреля 1963> был в Ленинграде. Составили
приличный план "Наблюдателя" (бывш. "Седьмое небо")..."
     13.08.63. "... В июне написано "Трудно быть  богом". Сейчас колеблемся,
неизвестно,  куда  девать. В Детгиз не  возьмут.  М.б.  попробовать в "Новый
мир"?"
     В  "Новый мир" давать  мы так и не попробовали, но вот в толстый журнал
"Москва"  попытались. Безрезультатно. Рукопись  была нам оттуда возвращена с
рецензией, помнится,  снисходительно-отрицательной:  "Москва",  оказывается,
фантастики не печатает.
     Вообще,  роман  вызвал  разноречивые  отклики  у  читающей  публики.  В
особенности  озадачены были  наши  редакторы.  В  этом  романе  все им  было
непривычно,  и масса пожеланий (вполне дружеских, между  прочим, а  вовсе не
злобно-критических) была высказана. Нам пришлось основательно поработать над
текстом и  добавить целую большую сцену,  где Арата Горбатый требует у героя
молнии и  не  получает их. Поразительно, что роман  этот  прошел  через  все
цензурные рогатки без каких-либо особых  затруднений. То ли тут  сыграл роль
либерализм тогдашнего "молодогвардейского" начальства, то ли точные действия
замечательного  редактора  нашего. Белы Григорьевны  Клюевой, а  может быть,
дело было в том,  что шел некий откат после недавней идеологической истерики
--  враги наши  переводили дух  и благодушно  озирали вновь захваченные  ими
плацдармы и угодья.
     Впрочем,   по  выходе  книги  реакция