не собрались взяться за это продолжение --  пороху не
хватило,  заряда  бодрости  и  оптимизма, да  и  молодости  с  каждым  годом
оставалось в  нас  все  меньше  и меньше, пока  не растворилась  она совсем,
превратившись в нечто качественно иное.
     Как продолжение "Понедельника..."  -- сюжетное, идейное, стилистическое
--  "Сказка...",   скорее,  не  получилась.  "Понедельник..."  --  сочинение
веселое,  юмористическое, "беззубое зубоскальство",  как говаривали  Ильф  с
Петровым.    "Сказка..."    --   отчетливая   и   недвусмысленная    сатира.
"Понедельник..."   писали   добрые,   жизнерадостные,   веселящиеся   парни.
"Сказка..."  писана  желчью  и  уксусом.  Жизнерадостные  парни подрастеряли
оптимизм, добродушие свое, готовность понять и  простить и  сделались злыми,
ядовитыми и  склонными  к неприязненному восприятию  действительности. Да  и
времена на  дворе образовались соответствующие. Слухи о реабилитации Сталина
возникали  теперь  чуть  не  ежеквартально.  Фанфарно  отгремел  смрадный  и
отвратительный,  как газовая  атака,  процесс  над  Синявским и Даниэлем. По
издательствам   тайно   распространялись   начальством  некие   списки  лиц,
публикация  коих представлялась нежелательной. Надвигалось 50-летие  ВОСР, и
вся идеологическая бюрократия по этому поводу стояла  на ушах... Даже самому
изумрудно-зеленому  оптимисту   ясно  сделалось,  что  Оттепель  "прекратила
течение свое"  и  пошел откат,  да  такой, что в пору было готовиться сушить
сухари.
     "Сказка..." писалась для Детгиза и по заказу Детгиза.  Но то, что у нас
получилось, Детгиз вряд ли рискнул бы напечатать  даже и в лучшие времена, а
уж теперь о публикации и речи быть не могло.
     И действительно, отказ печатать "Сказку..." последовал в  разное время,
но  отовсюду. Как  правило,  отказывали на  уровне  знакомых  редакторов  --
вежливо  и сожалительно, но  иногда  "Сказка..." доходила до  начальства,  и
тогда она удостаивалась  высокого  раздражения,  переходящего  в  высочайшее
негодование. С особенно громким скандалом выброшен был из журнала "Знание --
сила" отрывок с монологом Клопа Говоруна.
     27.04.68.  АН: "...Отрывок  велели  снять.  Начальник цензора,  который
ведает журналом, давать объяснения отказался,  однако  стало известно, что и
сам он в недоумении. Оказалось, что отрывок  читал сам Романов -- это  глава
Главлита  --  и заявил,  что в отрывке есть  некий вредный подтекст.  Будучи
робко спрошен, что это за подтекст, Романов якобы только буркнул: "Знаем мы,
какой".
     Вот загадка, так и оставшаяся неразгаданной: почему всех их  так  пугал
(либо приводил в праведное  негодование) Клоп Говорун? Какая скрытая даже от
самих авторов антисоветская аллюзия заключалась в этом образе  -- несомненно
ярком и выпуклом,  но, по замыслу авторов,  ведь не более,  чем  шутливом  и
вполне балаганном? Мы так и не сумели выяснить этого в те времена, а  теперь
эта тайна, видимо, умерла вместе со  своей эпохой. Ходили смутные слухи, что
кто-то  из  начальников  среднего  звена   заподозрил   в  Клопе  (осмелился
заподозрить!) кого-то  из самых наисильнейших мира сего,  но кого именно?  И
заподозрил ли? Ведь заподозрить несложно. Но как донести до подчиненных свое
подозрение? Не является  ли подозревающий крамолу такого  рода уже и  сам, в
свою очередь, в некотором смысле крамольником?..
     В  октябре  вдруг  открылась  возможность  опубликовать  "Сказку..."  в
альманахе   "НФ"   издательства  "Знание".  Составителем  очередной   книжки
альманаха оказался Север Гансовский, прекрасный  писатель,  чудесный,  милый
человек  и наш хороший  приятель. Он  выразил  готовность попытаться пробить
"Сказку...", но при условии, что  она будет  сокращена  до  5 -- 6 авторских
листов. То есть почти наполовину. Мы решили взяться за эту работу  и взялись
очень энергично, так что закончили сокращенный вариант (черновик)  буквально
в три  дня (23 -- 25 октября 1967).  И это при том, что,  противу  ожиданий,
работать пришлось в полную силу: повесть решительно отказалась подвергнуться
простому механическому сокращению, ее фактически пришлось переписать заново,
создать новый, вполне самодостаточный вариант.
     Этот вариант, единожды родившись, зажил своей, самостоятельной  жизнью,
отдельной от печальной  судьбы  "Сказки  -- 1" (так и  оставшейся в архиве),
жизнью особенной,  в какой-то  степени не зависимой даже от самих авторов. В
альманах "НФ" он, разумеется, не попал (начальство поднялось на дыбы), снова
рассмотрен  был  и снова  отвергнут  и в  Детгизе, и  в "Молодой гвардии", а
потом, спустя некоторое время, оказался по случайному знакомству в иркутском
альманахе  "Ангара", где и  был благополучно  (поначалу)  опубликован в двух
номерах.
     Но авторы радовались  этой  маленькой "победе сил  разума и  прогресса"
совершенно  напрасно. Как любила  в таких случаях говорить  наша мама: "Рано
пташечка  запела -- как  бы кошечка не съела!" Кошечка  была  тут как тут. В
середине 1969-го грянул в далекой Сибири краткий яростный скандал, вспыхнули
партийные страсти, и вот уже в
     9-м номере  журнала "Журналист"  в разделе "Партийные комитеты о печати
(Иркутск)" появилась лапидарная, но  чрезвычайно емкая информация, вполне  в
духе Лавра Федотовича Вунюкова:
     "Обком  КПСС  рассмотрел  вопросы   об   идейно-политических   ошибках,
допущенных редакцией альманаха  "Ангара".  На страницах этого  издания  была
опубликована вредная в  идейном отношении повесть А. и Б. Стругацких "Сказка
о Тройке". <...> За грубые ошибки, следствием которых явилась, в  частности,
публикация  идейно  несостоятельной  повести  А. и  Б.  Стругацких, главному
редактору   альманаха   "Ангара"   Ю.   Самсонову   и   главному   редактору
Восточно-Сибирского  книжного  издательства  В.  Фридману  объявлен  строгий
выговор. Решением  бюро Иркутского  обкома  КПСС Ю.  Самсонов освобожден  от
работы..."
     На протяжении многих  лет  "Сказка о  Тройке  -- 2"  распространялась в
списках и в виде ксерокопий  с "ангарского" текста. Мне лично она  нравилась
даже  больше,  чем  более полный  вариант-1.  Она  представлялась мне  более
компактной,  более  стилистически совершенной, хотя  концовка  была, на  мой
взгляд, лучше  в  первом  варианте. Слишком  уж  концовка  второго  варианта
смахивала  на  пресловутое  DEUS ЕХ MACHINA ("Бог из  машины"),  к  которому
прибегали  в  отчаянии  древние драматурги, запутавшиеся  в  хитросплетениях
собственного сюжета. АН,  впрочем, всегда предпочитал именно полный вариант,
любил его цитировать, и спорить с ним мне было нелегко. Да и зачем?


"ОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ".
     Совершенно точно  известно,  когда  был  задуман этот роман, -- 12 июня
1967 года в рабочем дневнике  появляется запись: "Надобно сочинить заявку на
оптимистическую повесть о контакте". И тут же:
     "Сочинили  заявку.  Повесть  "Обитаемый остров".  Сюжет:  Иванов терпит
крушение. Обстановка. Капитализм.  Олигархия.  Управление через  психоволны.
Науки  только  утилитарные.  Никакого  развития.  Машиной  управляют  жрецы.
Средство идеальной пропаганды  открыто  только что. Неустойчивое равновесие.
Грызня в правительстве. Народ шатают из стороны  в сторону, в зависимости от
того, кто дотягивается  до  кнопки. Психология тирании:  что  нужно  тирану?
Кнопочная  власть  -- это  не  то, хочется  искренности,  великих дел.  Есть
процент населения,  на кого лучи не  действуют. Часть  --  рвется в олигархи
(олигархи тоже не подвержены). Часть -- спасается в подполье от истребления,
как  неподатливый   материал.  Часть  --  революционеры,  как  декабристы  и
народники. Иванов после мытарств попадает в подполье".
     Любопытно,  что эта нарочито бодрая запись  располагается как раз между
двумя  сугубо  мрачными  --   12.06.67:  "Б.  прибыл  в  Москву  в  связи  с
отвергнутием  СоТ  Детгизом"  и  13.06.67:  "Афронт в  МолГв  с  СоТ".  Этот
сдвоенный  удар  оглушил  нас  и заставил  утратить  на  время  сцепление  с
реальностью.  Мы  оказались  словно  бы  в  состоянии  этакого  "творческого
грогги".
     Очень хорошо помню, как обескураженные и  злые мы  говорили друг другу:
"Ах,  вы не хотите сатиры? Вам более не нужны Салтыковы-Щедрины? Современные
проблемы  вас более  не  волнуют?  Оч-чень  хорошо!  Вы получите  бездумный,
безмозглый,  абсолютно беззубый, развлеченческий, без  единой  идеи  роман о
приключениях комсомольца XXII века..." Смешные ребята,  мы словно собирались
наказать кого-то из власть имущих за отказ от предлагаемых нами серьезностей
и проблем. Наказать тов. Фарфуркиса легкомысленным романом! Забавно. Забавно
и немножко  стыдно сейчас  это вспоминать. Но  тогда, летом  и осенью 67-го,
когда все самые дружественные нам  редакции одна за другой отказывались и от
"Сказки...",  и от "Гадких  лебедей",  мы  не  видели в происходящем  ничего
забавного.
     Мы взялись за "Обитаемый остров" без энтузиазма, но очень  скоро работа
увлекла нас.  Оказалось, что это дьявольски увлекательное  занятие -- писать
беззубый, бездумный, сугубо развлеченческий  роман! Тем  более  что довольно
скоро  он  перестал видеться  нам таким уж  беззубым. И  башни-излучатели, и
выродки,  и Боевая Гвардия  -- все вставало  на свои места,  как  патроны  в
обойму,  все  находило своего прототипа  в нашей обожаемой  реальности,  все
оказывалось носителем подтекста -- причем  даже  как бы помимо  нашей  воли,
словно  бы  само  собой,  будто  разноцветная  леденцовая  крошка  в  некоем
волшебном калейдоскопе, превращающем хаос и случайную мешанину в элегантную,
упорядоченную и вполне симметричную картинку.
     Это было прекрасно -- придумывать новый, небывалый мир и еще прекраснее
было наделять  его хорошо знакомыми  атрибутами и  реалиями.  Я просматриваю
сейчас рабочий дневник: ноябрь 1967-го, Дом творчества Комарове, мы работаем
только  днем, но зато как  работаем -- 7,  10, 11 (!) страниц в  день. Этими
темпами мы закончили черновик всего в два  захода, 296 страниц за 32 рабочих
дня. А чистовик писался еще быстрее, по 12 -- 16 страниц в день, и уже в мае
готовая рукопись была отнесена в московский Детгиз и почти одновременно -- в
ленинградский журнал "Нева".
     Таким образом, роман (рекордно толстый роман АБС того времени)  написан
был  на  протяжении полугода. Вся  дальнейшая  история его  есть мучительная
история  шлифовки,  приглаживания,   ошкуривания,  удаления   идеологических
заусениц, приспособления,  приведения текста в соответствие с разнообразными
и  зачастую  совершенно  непредсказуемыми  требованиями  Великой  и  Могучей
Цензурирующей машины.
     "Что  есть  телеграфный  столб? Это хорошо отредактированная сосна". До
состояния столба  "Обитаемый остров" довести  не удалось, более  того, сосна
так и осталась сосной, несмотря на  все ухищрения сучкорубов в  штатском, но
дров-таки оказалось наломано предостаточно, и еще больше оказалось испорчено
авторской  крови  и  потрепано авторских нервов. И длилась эта изнурительная
борьба  за  окончательную  и безукоризненную идеологическую дезинфекцию  без
малого два года.
     Два фактора сыграли  в  этом  сражении существеннейшую роль. Во-первых,
нам (и роману) чертовски повезло с редакторами -- ив Детгизе, и в "Неве".  В
Детгизе вела  роман Нина Матвеевна  Беркова,  наш  старый  друг  и защитник,
редактор опытнейший, прошедший огонь,  воду и медные трубы, знающий теорию и
практику советской редактуры от "А" до "Я", никогда не впадающий в отчаяние,
умеющий отступать и  всегда  готовый наступать.  В  "Неве"  же нас курировал
Самуил Аронович  Лурье  --  тончайший  стилист, прирожденный  литературовед,
умный  и  ядовитый, как  бес, знаток  психологии советского  идеологического
начальства вообще и  психологии  А. Ф. Попова, главного тогдашнего редактора
"Невы", в частности. Если бы не усилия этих двух наших друзей  и редакторов,
судьба романа могла  бы быть  иной  --  он либо  не  вышел  бы вообще,  либо
оказался изуродован совсем уж до неузнаваемости.
     Во-вторых, общий политический фон  того времени. Это был 1968 год, "год
Чехословакии", когда чешские Горбачевы  отчаянно пытались доказать советским
монстрам возможность и даже необходимость "социализма с человеческим лицом",
и временами казалось, что это им удается, что вот-вот сталинисты  отступят и
уступят...
     Чаши весов колебались. Никто не хотел принимать окончательных  решений,
все ждали, куда повернет  дышло истории.  Ответственные  лица  старались  не
читать  рукописей  вообще,  а  прочитав,  выдвигали  к  авторам ошеломляющие
требования,  лишь для того,  чтобы  после учета  этих  требований  выдвинуть
новые, еще более ошеломляющие.
     В  "Неве"  требовали:   сократить;   выбросить   слова  типа  "родина",
"патриот", "отечество"; нельзя, чтобы Мак забыл, как звали Гитлера; уточнить
роль Странника;  подчеркнуть наличие социального неравенства в Стране Отцов;
заменить     Комиссию    Галактической    Безопасности    другим    термином
(аббревиатура!)...
     В Детгизе (поначалу) требовали: сократить; убрать натурализм в
     описании   войны;   уточнить  роль  Странника;   затуманить  социальное
устройство  Страны   Отцов;  решительно  исключить  само  понятие  "Гвардия"
(скажем,   заменить   на   "Легион");  решительно  заменить   само   понятие
"Неизвестные  Отцы";  убрать слова  типа  "социал-демократы", "коммунисты" и
т.д.
     В  начале  1969 вышло в "Неве" журнальное  издание  романа. Несмотря на
всеобщее  ужесточение  идеологического  климата,  связанное  с чехословацким
позорищем; несмотря  на священный  ужас, охвативший послушно  вострепетавших
идеологических начальников; несмотря на то, что именно в это время созрело и
лопнуло  сразу несколько статей, бичующих  фантастику Стругацких -- несмотря
на все это, роман удалось опубликовать,  причем ценою, по  сути, минимальных
потерь. Это была удача. Более того, это была, можно сказать, победа, которая
казалась невероятной и которой никто уже не ждал.
     В Детгизе, вроде бы, дело тоже шло на лад.
     Однако в начале июня в газете "Советская Литература", славившейся своей
острой  и  даже в  каком-то смысле  запредельной  национально-патриотической
направленностью,  появилась  статья  под  названием  "Листья  и  корни". Как
образец  литературы,  не  имеющей корней, приводился  там журнальный вариант
"Обитаемого острова". В этой своей части статья показалась тогда БН (да и не
ему одному)  "глупой и бессодержательной", а потому  и  совсем  не  опасной.
Подумаешь, ругают авторов за то, что у них нуль-передатчики заслонили людей,
да за  то, что нет в романе настоящих  художественных  образов,  мет "корней
действительности и корней народных". Эка невидаль,  и  не такое  приходилось
слышать!.. Гораздо больше взволновал их тогда донос, поступивший в те же дни
в  ленинградский обком КПСС от некоего правоверного кандидата наук, физика и
одновременно  полковника.  Физик-полковник  попросту,  с  прямотой  военного
человека и  партийца, без  всяческих там  вуалей и  экивоков обвинял авторов
опубликованного в "Неве" романа в издевательстве над армией, антипатриотизме
и прочей неприкрытой антисоветчине. Предлагалось принять меры.
     Невозможно  ответить  однозначно  на  вопрос,  какая  именно  соломинка
переломила спину верблюду, но 13 июня 1969 года прохождение романа в Детгизе
было  остановлено  указанием свыше  и рукопись изъяли из типографии. Начался
период Великого Стояния "Обитаемого острова" в его детгизовском варианте.
     После шести месяцев окоченелого стояния рукопись вдруг снова возникла в
поле  зрения авторов  -- прямиком  из Главлита,  испещренная  множественными
пометками  и  в  сопровождении  инструкций, каковые, как  и  положено,  были
немедленно доведены до нашего сведения через
     посредство редактора. И тогда было трудно, а сегодня и вовсе невозможно
судить, какие именно инструкции  родились в  недрах  цензурного комитета,  а
какие сформулированы были дирекцией издательства. Суть  же  их  сводилась  к
тому, что  надлежит убрать из романа  как можно больше реалий  отечественной
жизни  (в  идеале --  все  без исключения)  и прежде  всего  русские фамилии
героев.
     В январе 1970 АБС  съехались  у мамы в Ленинграде  и в  течение четырех
дней проделали титаническую  чистку  рукописи,  которую правильнее  было  бы
назвать,  впрочем, не  чисткой,  а  поллюцией,  в  буквальном  смысле  этого
неаппетитного слова.
     Первой  жертвой стилистических саморепрессий пал русский человек Максим
Ростиславский, ставший отныне, и присно, и во веки всех будущих веков немцем
Максимом Каммерером. Павел Григорьевич (он же Странник) сделался Сикорски, и
вообще  в  романе  появился легкий, но  отчетливый  немецкий  акцент:  танки
превратились в панцервагены, штрафники в блитцтрегеров, "дурак, сопляк!"  --
в  "Dumkopf,  Rotznase!"...  Исчезли из  романа:  "портянки", "заключенные",
"салат  с  креветками",  "табак  и  одеколон",  "ордена",   "контрразведка",
"леденцы",  а так  же некоторые  пословицы  и  поговорки  вроде  "бог шельму
метит".  Исчезла  полностью  и  без  следа  вставка  "Как-то  скверно  здесь
пахнет...",  а  Неизвестные  Отцы,  Папа,  Свекор  и  Шурин  превратились  в
Огненосных Творцов, Канцлера, Графа и Барона.
     Невозможно  перечислить  здесь все  поправки  и  подчистки,  невозможно
перечислить  хотя  бы только  самые  существенные  из  них.  Юрий  Флейшман,
проделавший воистину невероятную в своей  кропотливости  работу по сравнению
чистовой  рукописи  романа  с   детгизовским  его  изданием,  обнаружил  896
разночтений  -- исправлений,  купюр, вставок, замен...  Восемьсот  девяносто
шесть!
     Но  это  уже был  если и не конец еще истории,  то во всяком  случае ее
кульминация.  Исправленный вариант был передан  обратно на площадь Ногина, в
Главлит, и не прошло и пяти месяцев, как рукопись разрешили печатать.
     В январе  1971  года  закончилась  эта история --  поучительная история
опубликования   развеселой,  абсолютно  идеологически   выдержанной,   чисто
развлекательной повестушки о комсомольце XXII века.
     ...Я  перечитал  сейчас  все  вышеизложенное  и  ощутил  вдруг  смутное
опасение, что буду неправильно понят  современным читателем, читателем конца
XX -- начала XXI века.
     Во-первых, у читателя могло  возникнуть представление, что АБС  все это
время  только тем и занимались,  что бегали по редакциям, клянчили  их, ради
Бога, напечатать, рыдали друг другу в жилетку и, рыдая,
     уродовали собственные  тексты.  То есть,  разумеется, все это  было  на
самом деле -- и бегали, и рыдали, и уродовали, -- но это занимало лишь малую
часть  рабочего времени.  Как-никак  именно за эти  месяцы  написан  был наш
первый (и последний) фантастический детектив "Отель У ПОГИБШЕГО АЛЬПИНИСТА",
начата  и  закончена  повесть  "Малыш",  начат  наш   "тайный"  роман  "Град
обреченный", и  закончены в черновике три части его, задуман и начат "Пикник
на обочине". Так что рыдания рыданиями, а жизнь и работа шли  своим чередом,
и некогда нам было унывать и ломать руки "в смертельной тоске".
     Теперь,   во-вторых.  Во-вторых,  вспомнился   мне   рассказ   писателя
Святослава  Логинова,  как выступал он  недавно перед нынешними школьниками,
пытался, в  частности, поразить их воображение теми невероятными  и нелепыми
трудностями, с  которыми сталкивался  писатель середины 70-х,  и  неожиданно
услышал из рядов недоуменное:
     "Если  было   так  трудно  печататься,  что  же   вы   не  организовали
собственного  издательства?.." Сегодняшний  читатель просто представить себе
не может, каково было нам, шестидесятникам-семидесятникам, как беспощадно  и
бездарно    давил    литературу     и     культуру     вообще     всемогущий
партийно-государственный  пресс,  по  какому узенькому и  хлипкому  мосточку
приходилось пробираться каждому  уважающему себя писателю: шаг вправо  --  и
там поджидает  тебя  семидесятая  (или девяностая)  статья  УК, суд, лагерь,
псих