ю
сакраментальными вопросами и с припиской внизу: "30 апреля 1979 г. Вопрос об
эпилоге -- посмотрим, что скажут  квалифицированные люди". На самом деле,  я
полагаю,  вопрос об эпилоге был нами решен уже тогда, вне всякой зависимости
от  мнения  "квалифицированных людей". Мы уже понимали, что написана повесть
правильно: все события  даны с точки зрения  героя -- Максима Каммерера, так
что  в каждый момент времени читателю известно ровно столько  же,  сколько и
герою, и все  решения  он, читатель, должен принимать вместе с героем  и  на
основании  доступной ему  (отнюдь не  полной)  информации. Эпилог при  такой
постановке литературной задачи становился абсолютно не нужен. Тем более что,
как показал опыт, "квалифицированные люди" оборванных нитей либо не замечали
вовсе, либо, заметив, каждый по-своему, но  отнюдь не  без успеха, связывали
сами.
     На  самом  деле, ответы  на большинство из вопросов рассыпаны в неявном
виде по всему  тексту повествования, и внимательный читатель  без особенного
труда способен получить  их вполне самостоятельно. Например,  любой читатель
вполне  способен  догадаться,  что в Осинушке  Абалкин  оказался  совершенно
случайно  (уходя  от  слежки, которая  чудилась  ему  в  каждом  встречном и
поперечном).  А к  доктору  Гоаннеку он  обратился  в надежде,  что  опытный
врач-профессионал без труда отличит человека от робота-андроида.
     Принципиальным  является   первый  вопрос.  Чтобы  ответить   на  него,
недостаточно  внимательно читать текст  -- надо  ПРИДУМАТЬ  некую  ситуацию,
которая  авторам,  разумеется,  известна  во  всех  деталях,  но  в  повести
присутствует  лишь как некое  древо последствий  очевидного факта:  Абалкину
откуда-то  (понятно -- от  Тристана)  и каким-то образом  (в  этом и состоит
загадка) удается узнать,  что ему почему-то запрещено пребывание на Земле, и
запрет этот каким-то образом связан с КОМКОНом-2 (отсюда -- бегство Абалкина
с Саракша, неожиданный и невозможный звонок его  Экселенцу,  все  странности
его  поведения).  Разумеется, я мог  бы  здесь изложить  суть этой  исходной
сюжетообразующей  ситуации, но мне решительно не хочется  этого делать. Ведь
ни Максим,  ни Экселенц ничего не знают о том, что произошло между Тристаном
и  Абалкиным на Саракше. Они  вынуждены только строить гипотезы,  более  или
менее  правдоподобные, и действовать,  исходя  из этих своих гипотез. Именно
процедура поиска и принятия решений как раз и составляет самую суть повести,
и мне  хотелось бы,  чтобы читатели строили  СВОИ  гипотезы и принимали СВОИ
решения одновременно и параллельно с  героями --  на  основании той и только
той информации, которой они обладают.  Ведь знай Экселенц, что на самом деле
произошло с Тристаном на  Саракше,  он  воспринимал  бы  поведение  Абалкина
совершенно  иначе,  и у  повести  нашей  было  бы  совсем другое  течение  и
совершенно другой, далеко не столь трагичный конец.
     Использовать эти мои комментарии для объяснений необъясненного означало
бы  фактически дописать тот самый эпилог повести, от которого  авторы в свое
время отказались. Потому я не стану  ничего здесь объяснять, оставив повесть
в первозданном ее виде в полном соответствии с исходным замыслом авторов.
     Чистовик мы добили окончательно в конце  апреля 1979 года и тогда же --
но никак  не  раньше!  -- приняли новое  название  "Жук в  муравейнике".  От
исходного  замысла  остался только эпиграф.  За него, помнится, нам пришлось
сражаться  буквально не  на жизнь,  а на  смерть  с  окончательно  сдуревшим
идиотом-редактором  из Лениздата, которому  втемяшилось в голову, что стишок
этот авторы  на  самом деле придумали,  переиначив (зачем?!) какую-то  богом
забытую маршевую песню гитлерюгенда (!!!). Причем эту -- истинную -- причину
редакторской активности мне сообщил по секрету "наш человек в  Лениздате", а
в открытую речь шла только о нежелательных аллюзиях, акцентах и ассоциациях,
каким-то  таинственным образом связанных со злосчастным "стишком  маленького
мальчика".
     Отстоять эпиграф так и не  удалось. С трудом  удалось оставить в тексте
сам стишок,  основательно  его,  впрочем, изуродовав. (Никогда  в  жизни  не
согласились бы мы на такое  издевательство, но повесть шла в сборнике вместе
с  произведениями  других  авторов,  и  получалось  так,  что  из-за  нашего
"капризного упрямства" страдают ни в чем не повинные собратья-писатели.)


"ХРОМАЯ СУДЬБА".
     История  написания этого  романа необычна и достаточно  сложна, так что
приступая  сейчас к ее изложению,  я  испытываю  определенные  трудности, не
зная, с чего лучше начать и в какой последовательности излагать события.
     Во-первых,  название. Оно  было  придумано  давно и предназначалось для
совсем  другой повести --  "О человеке,  которого было опасно обижать".  Эту
повесть  мы  обдумывали на  протяжении  многих  лет, то  приближаясь  к  ней
вплотную, то отдаляясь, казалось бы, насовсем, и  в  конце концов АН написал
ее  сам,  в одиночку, под  псевдонимом  С.Ярославцев и под названием "Дьявол
среди людей". Первоначальное же ее название -- "Хромая судьба" --  мы отдали
роману о советском  писателе Феликсе Сорокине и об унылых его приключениях в
мире реа лий развитого социализма.
     Роман  этот возник  из довольно  частного замысла: в  некоем  институте
вовсю идет разработка фантастического прибора  под названием  Menzura Zoili,
способного  измерить ОБЪЕКТИВНУЮ ценность художественного произведения.  Сам
этот  термин мы взяли из малоизвестного рассказа Акутагавы, и означает  он в
переводе  что-то  вроде  "Измеритель  Зоила",   где  Зоил  --древнегреческий
философ,  прославившийся в  веках  особенно злобной критикой Гомера, так что
имя  его  стало  нарицательным  для  обозначения  ядовитого, беспощадного  и
недоброжелательного  критика  вообще.   Первое  в  нашем  рабочем   дневнике
упоминание о произведении с таким названием относится аж к ноябрю 1971 года!
Но тогда задумывалась пьеса, а не роман.
     Самые  же первые подробные обсуждения именно романа состоялись, судя по
дневнику же, только  в ноябре 1980-го,  потом снова  возник  перерыв  длиной
почти  в  год,  до октября  1981-го,  и  только  в  январе  82-го начинается
обстоятельная работа над  черновиком. К этому моменту все узловые ситуации и
эпизоды   были   определены,   сюжет   готов   полностью,   и   окончательно
сформулировалась литературная задача: написать Булгаковского "Мастера-80", а
точнее,  не  Мастера,  конечно,  а  бесконечно  талантливого и  замечательно
несчастного литератора  Максудова из "Театрального  романа"  --  как  бы  он
смотрелся,  мучался   и   творил   на  фоне  неторопливо  разворачивающихся,
"застойных" наших  "восьмидесятых". Прообразом Ф.Сорокина взят был АН с  его
личной биографией и даже, в значительной степени, судьбой.
     Обработка  черновика  закончена  была  в  октябре 1982-го,  и тогда  же
совершилось переименование романа в "Хромую судьбу", и эпиграф был найден --
мучительно  грустная и точная хокку старинного японского поэта  Райдзана  об
осени нашей жизни. Мало кто  это замечает, а ведь "Хромая судьба" это прежде
всего  роман о беспощадно надвигающейся  старости,  от  которой  нет нам  ни
радости, ни спасения.
     "Хромая  судьба"  --   второй  (и  последний)  наш  роман,  который  мы
совершенно  сознательно писали "в  стол", понимая,  что  у  него нет никакой
издательской  перспективы. Журнальный вариант  его  появился только  в  1986
году,  в ленинградской "Неве";  это  было  для нас первое чудо разгорающейся
Перестройки,  знак Больших  Перемен и примета Нового Времени. Именно тогда и
встала перед нами  проблема  совершенно  особенного свойства,  казалось  бы,
вполне частная, но  в  то же  время настоятельно  требующая  однозначного  и
конкретного решения.
     Речь шла о Синей Папке Феликса Сорокина, о заветном его  труде, любимом
детище, тщательно спрятанном от всех и,  может быть,  навсегда. Работая  над
романом,  мы, для  собственной  ориентировки, подразумевали  под  содержимым
Синей Папки наш  "Град обреченный", о  чем свидетельствовали соответствующие
цитаты и  разрозненные обрывки  размышлений Сорокина по поводу  своей тайной
рукописи.  Конечно,  мы понимали  при этом,  что  для  создания  у  читателя
по-настоящему полного  впечатления  о  второй  жизни  нашего  героя  --  его
подлинной,   в  известном   смысле,  жизни  --   этих  коротких   отсылок  к
несуществующему (по  понятиям  читателя)  роману явно недостаточно. В идеале
надобно было бы написать  специальное произведение, наподобие  "пилатовской"
части "Мастера и Маргариты",  или хотя бы две-три главы такого произведения,
чтобы вставить их в наш роман...  Но подходящего сюжета не  было, и никакого
материала не  было даже на пару глав, так  что  мы  сначала решились, скрепя
сердце,   пожертвовать  для  святого  дела  двумя  первыми  главами   "Града
обреченного" -- вставить их  в  "Хромую судьбу", и пусть они там  фигурируют
как  содержимое  Синей Папки.  Но  это означало  украсить один  роман  ценой
разрушения другого  романа, который мы  нежно любили  и бережно хранили  для
будущего (пусть даже недосягаемо  далекого).  Можно  было бы  вставить "Град
обреченный"  в "Хромую судьбу"  целиком, это решало бы все проблемы, но в то
же  время   означало  бы  искажение  всех  и  всяческих  разумных  пропорций
получаемого текста, ибо в  этом  случае вставной роман  оказывался  бы в три
раза толще основного, что выглядело бы по меньшей мере нелепо.
     И тогда мы  вспомнили  о  старой  нашей  повести  --  "Гадкие  лебеди".
Задумана она была в апреле 1966 года, невероятно давно, целую эпоху назад, и
написана примерно тогда  же.  К началу  80-х  у нее  уже  была  своя,  очень
типичная  судьба  --  судьба  самиздатовской  рукописи, распространившейся в
тысячах копий, нелегально, без ведома  авторов, опубликованной за рубежом  и
прекрасно  известной  "компетентным  органам", которые,  впрочем, не слишком
рьяно  за  ней  охотились  --  повесть  эта  проходила   у  них  по  разряду
"упаднических", а не антисоветских.
     Писались  "Гадкие  лебеди"  для  сборника  наших  повестей  в  "Молодой
Гвардии". Этот сборник ("Второе нашествие марсиан" плюс "Гадкие лебеди") был
даже объявлен в плане  1968,  кажется, года,  но вышел он  в другом составе:
вместо  "Лебедей"  поставлены там были "Стажеры". "Лебеди" не прошли. От них
веяло безнадежностью  и отчаянием, и даже  если бы авторы согласились убрать
оттуда  многочисленные и совершенно неистребимые  "аллюзии и ассоциации", то
этого  "горбатого"  (как  говаривали  авторы   по  поводу   некоторых  своих
произведений  и до,  и  после)  не смог  бы  исправить  даже  наш  советский
колумбарий. Это было попросту невозможно, хотя авторы и попытались разбавить
мрак и отчаяние, дописав последнюю главу, где будущее, выметя все поганое  и
нечистое  из  настоящего,  является  читателю  в  виде  этакого Homo  Novus,
всемогущего и милосердного одновременно. (В  самом первом  варианте  повесть
кончалась  сценой  в  ресторане  и  словами  Голема:  "...Бедный  прекрасный
утенок".)
     Второй  и последний  вариант  "Гадких лебедей" был закончен  в сентябре
1967 года и окончательно отклонен "Молодой Гвардией" в октябре. Больше никто
ее брать не захотел. Повесть перешла на нелегальное положение.
     Рукопись  шла в нелегальную распечатку прямо в редакциях, куда попадала
вполне официально и откуда, растиражированная, уходила "в народ".  Авторы не
сразу  поняли,  что  происходит,  но  и  уразумев,  отнюдь  не  смутились  и
продолжали давать  рукопись  все в  новые и новые  редакции  --  у  нас  это
называлось "стрелять  по площадям", на авось, вдруг  где-нибудь, как-нибудь,
Божьим попущением и проскочит.
     Не проскочило.
     Согласитесь,  повесть  с  такой  биографией  вполне  годилась  на  роль
содержимого  Синей Папки.  "Гадкие лебеди" входили  в текст "Хромой  судьбы"
естественно  и  ловко,  словно  патрон  в  обойму. Это тоже  была история  о
писателе в тоталитарной стране. Эта история также  была в меру фантастична и
в то же  время совершенно  реалистична. И  речь в ней шла, по сути, о тех же
вопросах и проблемах,  которые мучали Феликса Сорокина. Она была в  точности
такой,  какой  и должен  был написать ее человек и  писатель по имени Феликс
Сорокин, герой романа "Хромая судьба". Собственно, в каком-то смысле он ее и
написал на самом деле.
     Предложенный ленинградской "Неве"  вариант "Хромой судьбы" уже содержал
в  себе "Гадкие лебеди".  Впрочем, из этой первой попытки  ничего путного не
получилось.  Я,  разумеется,  рассказал  (обязан  был  рассказать!)  историю
"Лебедей"  главному  редактору  журнала, и тот пообещал выяснить ситуацию  в
обкоме (1986 год, самое начало,  перестройка еще пока только чадит и  дымит,
никто  ничего  не знает ни внизу, ни на самом верху, все  возможно  -- в том
числе и мгновенный  поворот на сто  восемьдесят  градусов).  Видимо, "добро"
получить  ему  не  удалось, "Хромая судьба" вышла без  Синей  Папки, да  еще
вдобавок  основательно  покуроченная   в  тупых  шестернях   бушующей  вовсю
антиалкогольной кампании имени товарища Лигачева.
     Но  уже  в  1987-м журнал "Даугава" рискнул напечатать "Лебедей" (пусть
даже и под ублюдочным названием "Время  дождя"),  и ничего ужасного из этого
не проистекло -- небеса не обрушились,  и никакие карающие молнии не ударили
в   святотатцев:   времена   переменились,  и  ранее  запрещенное  сделалось
разрешенным. И -- о смех богов! -- сделавшись разрешенным, запрещенное сразу
же стало всем  безразлично. Так что  и появление в  1989 году полного текста
"Хромой судьбы" в великолепном издании ленинградского  отделения "Советского
писателя" не  произвело  ни шума, ни  сенсации и вообще вряд  ли  даже  было
замечено читающей публикой.  Новые  времена внезапно наступили,  и  появился
новый  читатель  --  образовался  почти мгновенно, словно выпал  в кристаллы
перенасыщенный  раствор, --  и  возникла  потребность  в  новой  литературе,
литературе  свободы  и  пренебрежения,  которая  должна была прийти на смену
литературе-из-под-глыб, да так и не пришла, пожалуй, даже и по сей день.
     Нам хотелось написать человека талантливого, но безнадежно задавленного
жизненными  обстоятельствами;  его основательно  и  навсегда взял за  глотку
"век-волкодав";  и он  на все  согласен, почти  со  всем  уже  смирился,  но
все-таки   позволяет   иногда   давать   себе  волю   --  тайно,  за  плотно
законопаченными дверями, при свечах, потому что, в отличие  от булгаковского
Максудова, отлично знает  и понимает, что  сегодня, здесь  и сейчас можно, а
чего  нельзя,  и  всегда будет  нельзя...  Феликс  Сорокин представлялся нам
этаким  "героем  нашего времени", и может  быть, он  был таковым в  каком-то
смысле, но вот время  -- прямо у нас на глазах!  -- переменилось, а вместе с
ним и многие-многие наши представления. Героями стали совсем  другие люди, а
наш Феликс Сорокин как тип, как герой, канул  в небытие -- во всяком случае,
мне очень хочется на это надеяться.
     А вот у романа его, у "Гадких  лебедей",  по-моему, актуальность покуда
не  пропала,  потому что  проблема  будущего,  запускающего свои  щупальца в
сегодняшний день, никуда не  делась. И никуда не  делась чисто  практическая
задача: как ухитриться посвятить свою жизнь  будущему,  но  умереть при этом
все-таки в настоящем. И  чем стремительнее становится прогресс, чем  быстрее
настоящее  сменяется  будущим,  тем  труднее  Виктору  Баневу  оставаться  в
равновесии   с   окружающим   миром,   в   перманентном   своем    состоянии
неослабевающего футурошока.  Всадники Нового Апокалипсиса -- Ирма, Бол-Кунац
и Валерьяне --  уже  оседлали своих  коней, и остается только надеяться, что
будущее не  станет  никого карать,  не станет никого  и миловать,  а  просто
пойдет своей дорогой.


"ВОЛНЫ ГАСЯТ ВЕТЕР".
     Это последнее, десятое, произведение  АБС из  цикла "Мир  Полудня". Мы,
правда, планировали написать еще один роман -- под условным названием то  ли
"Белый Ферзь", то ли "Операция "ВИРУС", -- но так и не собрались даже начать
его.  Любопытно,  что  задуман  этот  роман  был раньше,  чем "Волны...".  В
дневнике от 6.01.83  сохранилась запись:  "Думали над  трилогией о  Максиме.
Максим  внедряется в  Океанскую империю,  чтобы  выяснить судьбу Тристана  и
Гурона".  И  уже  на следующий день  (7.01): "Странники прогрессируют Землю.
Идея: человечество при коммунизме умирает в  эволюционном тупике. Чтобы идти
дальше,  надо синтезироваться  с  другими  расами".  Очевидно,  что  это еще
искаженный,  деформированный,   очень  приблизительный,  но  уже  тот  самый
замысел, из которого родились "Волны...".
     В  истории  написания  этой повести  нет ничего особенного и тем  более
сенсационного.  Начали   черновик  27.03.83  в  Москве,  закончили  чистовик
27.05.84 в Москве же. Все это время вдохновляющей  и возбуждающей творческий
аппетит являлась для  нас установка  написать по возможности  документальную
повесть, в  идеале -- состоящую из одних только документов, в крайнем случае
-- из "документированных" размышлений и происшествий. Это была новая для нас
форма, и работать с ней  было  интересно, как и со  всякой  новинкой.  Мы  с
наслаждением   придумывали   "шапки"   для  рапорт-докладов   и   сами   эти
рапорт-доклады  с  изобилием  нарочито  сухих  казенных  словообразований  и
тщательно продуманных  цифр.  Многочисленные  имена свидетелей, аналитиков и
участников   событий   сочиняла   для  нас  особая  программка,   специально
составленная  на мощном калькуляторе "Хьюлетт-Паккард"  (компьютера  тогда у
нас еще не было),  а  первый вариант "Инструкции  по проведению  фукамизации
новорожденного" вполне профессионально набросал для нас друг АН -- врач Юрий
Иосифович Черняков.
     Что  же   касается  замысла  "Странники  прогрессируют  Землю",  то  мы
отказались от  него как от центрального и сюжетообразующего довольно быстро.
Гораздо  интереснее   оказалось  использовать  его  в  качестве   обманного,
отвлекающего  приема,  тем более что  идея человечества,  нечувствительно  и
постепенно порождающего внутри себя Человека Нового (хомо супер, хомо новус,
хомо луденс), волновала и  привлекала  нас  издавна, еще  со времен  "Гадких
лебедей", которые изначально  задумывались  как встреча поручика пограничных
войск Виктора Банева с первыми сверхчеловеками -- мокрецами.
     Неожиданно  трудно оказалось  придумать  название. Сначала (в письмах и
дневнике) мы называли эту рукопись просто "Повесть  о Тойво". Потом мелькнул
вариант  --  почему-то  на  французском  -- "Fait accompli"  ("Совершившийся
факт"), и только  в самом конце  работы  над черновиком появляется  название
"Волны гасят  ветер", причем сначала только как название темы рапорт-доклада
номер 086/99. Это название показалось нам удачным, и мы решили взять его для
всей  повести  в  целом  --  действительно,  удачное  название,  спокойное и
многосмысленное, что от названия и требуется.
     А  вот  с  эпиграфом получился  маленький  конфуз. Афоризм придумал БН,
лично,  экспромтом, в разгаре некоей полемики, все обстоятельства которой  я
великолепно помню до сих пор. Придумал -- и восхитился
     собственной выдумкой,  ибо  почудилась  ему  в  этой  максиме  поистине
Геделевская глубина и нетривиальность.  "Понять  значит  упростить" --  как,
однако,  сказано!  АН  это  тоже понравилось, афоризм было  решено приписать
нашему  легендарному  писателю  Дмитрию  Строгову   ("Толстому  XXI  века"),
придуманному нами еще в 60-м.  А несколько  лет спустя я совершенно случайно
узнал, что это, .оказывается,  слова из повести Михаила Анчарова -- кажется,
"Самшитовый лес". А может быть, "Сода-солнце".  О, это был тяжелый удар! Это
была проблема! Однако  отказываться совсем от такого замечательного эпиграфа
показалось нам тогда  невыразимо жалко, а заменять имя выдуманного  двадцать
лет  назад Строгов